Диана Джонсон - Брак

Он позвонил Анне-Софи на работу и назначил еще одну встречу с агентом в выбранной квартире. Не успев войти в квартиру, Анна-Софи расстроилась – выяснилось, что она находится на втором этаже. Не слишком высоко – значит, лифтом пользоваться не придется, что Тим счел серьезным преимуществом, а Анна-Софи – абсолютно неприемлемым недостатком.

– В квартире будет мрачно, – сразу сказала она.

– Нет, она хорошо освещена, – возразил Тим. – Когда я приходил сюда в первый раз, квартиру заливало утреннее солнце.

– Вот уж не думала, что мне придется жить на premier étage, – произнесла Анна-Софи реплику, озадачившую Тима.

– Квартира замечательная, вот увидишь, – уверял он. – А вот и агент.

Агент пожал им обоим руки, оглядел Анну-Софи с головы до ног и заговорщицки, многозначительно улыбнулся Тиму. Они поднялись по лестнице.

– Месье первым осмотрел эту квартиру, – сообщил агент Анне-Софи.

В квартире она ничем не выдала своей реакции. Придирчиво и тщательно осмотрела шкафы, изучила трещины между досками паркета и сразу определила, сколько из них придется заменить.

Выйдя на улицу, они остановились поодаль от агента, и Анна-Софи заявила:

– В целом – très bien.[25]

– Тебе не понравилось?

– Напротив, понравилось, если бы не недостатки. Улица – très bien, но этот premier étage!

– А я хотел бы жить на втором этаже. Окна не над самым тротуаром, но и лифт не нужен.

– Ты не понимаешь, как французы относятся к premier étage, – назидательно и ласково произнесла она, точно обращаясь к способному ученику.

– А что тут понимать? Это предрассудок, – откликнулся Тим.

Спокойно и трезво обсудив подробности, главным образом престижность улицы, обаяние особняка и такие преимущества, как библиотека с элегантными встроенными книжными шкафами, они решили поехать в контору агента и заключить договор. Они знали, что медлить не стоит. Хорошее жилье всегда уходит быстро.

Отец Анны-Софи, врач, умер десять лет назад, но ее мать по-прежнему жила в их семейной квартире в большом особняке XIХ века на Монпарнасе, где все комнаты были овальной формы и выкрашены в изысканные оттенки серого цвета. У Эстеллы выходила новая книга, к ней явился фотограф, чтобы сделать снимки для суперобложки, и задержался дольше, чем предполагалось. Поэтому Анна-Софи и Тим прибыли как раз вовремя, чтобы услышать, как Эстелла объясняет фотографу: «Ну конечно, я не разбираюсь в мужчинах, я никогда не понимала их, поэтому немало выстрадала». На лице Анны-Софи появилось удивление; впрочем, она давно научилась отделять известную романистку, жизнерадостную, чувственную женщину, которая то и дело мелькала в романах Эстеллы, от матери – члена семьи, которая упрекала ее за неудачно выбранную профессию и была более или менее счастлива в браке с ее отцом.

Дверь Анне-Софи и Тиму открыла Эльвира. Фотограф укладывал свою аппаратуру. Услышать продолжение их беседы Тиму и Анне-Софи не удалось. Увидев их, Эстелла радостно вскрикнула. Она была одета в джинсы и блузку с рюшами.

– Ah! Ma fille, Anne-Sophie, et son fiencé Monsieur Nolinger![26] – представила их Эстелла.

Они улыбнулись и вежливо кивнули фотографу. Эстелла обняла дочь и Тима.

– Недавно Анна-Софи перенесла ужасное потрясение, став свидетельницей убийства на «Блошке» – вы, конечно, слышали о нем? – спросила Эстелла у фотографа.

Разговор опять прервался: серебристый зонтик, любитель самостоятельно принимать решения, раскрылся с негодующим треском, и бедняге фотографу пришлось начинать все заново.

Тим и Анна-Софи старались не смотреть на замученного фотографа, смущенного неповиновением зонтика. Эстелла, смущенная тем, что ей пришлось играть роль романистки в присутствии Анны-Софи – в кругу семьи она старалась не упоминать об этой стороне своей жизни, – предложила им аперитив и выслушала их рассказ о квартире, которую сочла вполне подходящей. А это было немаловажно, поскольку при покупке бо́льшую часть за Анну-Софи предстояло заплатить Эстелле.

Вместе с Тимом Эстелла приглашала на ужин и других американцев, чаще всего – Дороти Штернгольц и иногда Эмса Эверетта. Но сам Тим при этом чувствовал себя неловко, видел, как подчеркивается его отличие от французов, словно с национальностью следовало считаться прежде всего. Выждав, когда княгиня Штернгольц и Эмс Эверетт попробуют портвейн, Эстелла пригласила гостей к столу.

– На ужин у нас будет шедевр моего собственного изобретения, а потом вы скажете, понравился он вам или нет. – Эстелла не была искусной кулинаркой, но недостаток мастерства компенсировала безупречным качеством ингредиентов – как один из ее персонажей, графиня Морильи, склонная петь дифирамбы кабачкам и свекле. – Это омлет с трюфелями. Но не спешите винить меня в расточительности: трюфели китайские! Пахнут они совсем как настоящие, и зеленщик ручается, что они не теряют аромат даже в приготовленном виде. Вот мы и проверим! Надеюсь, Тим ест яйца? Я же знаю, как американцы относятся к ним.

Анна-Софи вдруг вспомнила, что никогда не видела, чтобы Тим ел яйца, однако она понятия не имела, в чем дело – в его принципах или в том, что такую еду ему никто не предлагал. Вопрос был адресован Тиму, который с рассеянным видом объявил, что готов съесть омлет; Эмс и Дороти поддержали его.

Все отнеслись к еде с приличествующим почтением. Эстелла обладала истинно французским умением представлять в выгодном свете каждый аромат, каждое блюдо, каждую идею как предназначенные специально для важных гостей. Вероятно, в этом заключается и изюминка ее литературного стиля, подумал Тим. «Я бы хотела предложить вам это восхитительное варенье из красной смородины», – произносила Эстелла с таким видом, с каким могла бы сказать: «Я хотела бы предложить вам этот редкостный и совершенный эпитет». И вправду, и варенье и эпитет казались особенно аппетитными, несмотря на то что позднее Анна-Софи с неуместной для дочери язвительностью сообщала, что варенье, как и все прочие угощения, куплено в «Монопри».

– Анна-Софи, расскажи нам, какое у тебя будет свадебное платье? – вскоре осведомилась княгиня Штернгольц.

– Ну конечно! Мне оно так нравится! От Инес де ла Фрессанж. Лиф из белого шелка, с белым тюлевым чехлом, длинные рукава, круглый вырез, юбка из органзы, отделанная шелковыми лентами. Все очень просто, но, по-моему, мило.

Тим удивился, услышав, что Анна-Софи довольна платьем, поскольку она придерживалась французского обычая восклицать: «О, вы преувеличиваете!» – в тех случаях, когда американки обычно говорят: «Благодарю!»

Ее мать усмехнулась, глядя на Тима. Эстелле казалось, что и она сама, и Тим с одинаковым терпением и снисходительностью наблюдают за всей этой предсвадебной суетой. К счастью, Анна-Софи ничего не заметила. Когда она ловила эти заговорщицкие взгляды, зачинщицей которых неизменно бывала Эстелла, то начинала по-детски дуться, а позднее жаловалась Тиму, что с ней обращаются как с ребенком, с несмышленой девчонкой.

– Надо же тебе что-нибудь надеть, – преданно откликнулся Тим, проигнорировав усмешку Эстеллы.

– У нас будет самая традиционная свадьба, – немного раздраженно объяснила Эстелла Эмсу и Дороти. – По-моему, Анна-Софи еще не успела объяснить Тиму, что предстоит надеть ему.

– Мужчинам нравится наряжаться, – заявила Анна-Софи. – Только вспомните их мундиры и охотничьи костюмы, килты, головные уборы!

Когда спор, вызванный этими словами, утих, возникла пауза, которую Тим счел своим долгом заполнить. Обычно обязанность развлекать общество свежими анекдотами и свежими сплетнями возлагалась на него, общительного человека, а не на Анну-Софи, целыми днями прикованную к прилавку, и не на Эстеллу, занятую хоть и творческой, но сидячей работой. Часто Тим приукрашивал свои истории в расчете на Эстеллу и ее вымышленный мир отчаянных людей. Он продолжал надеяться, что рано или поздно она безоговорочно одобрит выбор Анны-Софи. Эстелле и вправду нравились его рассказы – в такие минуты Тим казался ей более наблюдательным и проницательным, чем остальные мужчины. Порой она даже побаивалась, что общество Анны-Софи ему вскоре наскучит. По мнению же самого Тима, Эстелла постоянно недооценивала свою дочь.

На этот раз Тим рассказал собравшимся, что видел Клару Холли с незнакомым мужчиной в теннисном клубе «Марн-Гарш-ла-Тур» близ Булони. Обычно играя в теннис по понедельникам, а если позволяла работа – и по пятницам, Тим отправился в этот не слишком удобный и отдаленный теннисный клуб вместе с английским скульптором Адрианом Уилкоксом. Как правило, Тим обыгрывал Уилкокса, но в этот раз Уилкокс разгромил его в пух и прах и так обрадовался, что предложил выпить пива в баре. Уилкоксу хотелось отпраздновать победу. Поражения представлялись Уилкоксу метафорами упадка, бессилия, а этот выигрыш – возрождением, символом бессмертия и исполнения желаний.

Тим согласился составить ему компанию, но предупредил, что к ужину должен быть дома – по понедельникам они с Анной-Софи ужинали у ее матери, и Адриан прекрасно знал об этом. В качестве закуски они выбрали «английские сандвичи» – для французов характерно приписывать английское происхождение еде, вызывающей угрызения совести, – и заказали по паре кружек пива. Тим сидел лицом к двери, поэтому сразу увидел вошедшую в бар Клару Холли. Она была чем-то озабочена, даже взволнована. Тима она не заметила.

– Что мне нужно было сделать? Теперь-то я понимаю. Поздороваться. Но к тому времени, как я решился, было уже поздно.

Она чуть не плакала, заказывая какой-то напиток, с виду напоминающий джин. Я сразу лишился всех преимуществ: вряд ли Клара обрадовалась бы, обнаружив, что ее застали в баре плачущей, за стаканом неразбавленного джина.

– Это так по-американски, – вставила Эстелла. По-английски она говорила с театральным французским акцентом. Английский Анны-Софи был гораздо лучше, чем у ее матери; впрочем, Анну-Софи несколько лет подряд посылали на каникулы в Лондон совершенствовать язык. – Чего она могла опасаться? Неужели в Америке женщины не имеют права на аперитив? Значит, это компрометирует их?