По-видимому, при постройке этого помещения руководствовались целью по возможности скрыть его от посторонних глаз, форме же не придали особого внимания. В поперечнике это был почти правильный треугольник, в основании которого помещалось узкое окно, тесно примыкавшее к часовне. Предположение Рейнгарда, что в древние времена здесь хранились церковные реликвии, было весьма правдоподобным, тем более что пять-шесть стертых ступеней вели к замурованной двери, находившейся в стене, которая примыкала к часовне. Окно было как раз за старым дубом, прикрывавшим его своими ветвями. Несколько побегов плюща покрыли стекло тонкой сетью, но все же солнечные лучи пробивались сквозь красивые разноцветные розетки, на которых не было заметно и следа всеобщего разрушения.

Около стены действительно стоял узкий маленький цинковый гроб, резко выделявшийся на фоне черного бархата катафалка. В головах находился большой подсвечник с остатками толстых восковых свечей, в ногах стояла скамеечка, на которой лежала мандолина с порванными струнами.

Когда подошли к гробу, с него слетели остатки засохших цветов и на крышке стала заметна надпись золотыми буквами «Лила».

В самую широкую стену этого помещения был вделан большой шкаф из темного дуба. Рейнгард высказал предположение, что в нем хранились облачения священников. Он открыл обе створки двери. От этого сотрясения из складок множества висевших здесь женских платьев поднялось облако пыли. Это был весьма фантастический гардероб — наряды были сшиты из очень пестрых материй и имели кокетливый покрой, напоминая маскарадные костюмы и являя собой резкий контраст с окружающей обстановкой.

Вероятно, эти наряды носило чрезвычайно нежное создание, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были короткими, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались, и остатки украшений висели на них.

У одной из боковых стен помещался столик с мраморной столешницей. Его покосившиеся от старости ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец искусной работы, инкрустированный слоновой костью. Он не был заперт, опущенная крышка придерживала лист бумаги, торчавший из ларца так, чтобы на него обратили внимание. Бумага потемнела от времени, и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно проступали из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя — Йост фон Гнадевиц.

— Вот это да! — воскликнул лесничий вне себя от изумления. — Йост фон Гнадевиц! Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.

Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.

Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух это послание. Оно было написано очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но, несмотря на это, строки дышали поэзией. Вот что содержало это послание:

«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с того момента, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был — дворянин или нищий, даже если ты имеешь какое-то отношение к умершей, оставь ее! Пусть мой взор будет последним коснувшимся ее!

Я не нашел в себе сил покрыть ее тяжелой черной землей. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее его кочевать, не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где можно преклонить голову, покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и, сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках принес ее в свой замок и — горе ему! — стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий слух голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.

Он видел, что ее щеки бледнели, а ее глаза, в которых затаилась ненависть, отворачивались от него. Он испытывал страшнейшие мучения, когда она отталкивала его от себя и содрогалась от его прикосновения. Он приходил в отчаяние, но в страхе задвигал двойные засовы, охранял запертые двери, потому что знал: она будет потеряна для него, как только ее нога коснется лесной почвы.

Со временем она стала немного спокойнее, хотя по-прежнему проходила мимо него, как мимо тени или пустого места. Она не поднимала глаз, когда он подходил к ней и ласково разговаривал с нею; она не ломилась больше в окна, раздирая нежное горло дикими криками; она не носилась как бешеная по комнатам и залам, не взбиралась на стены замка с намерением броситься вниз. Она тихо сидела под дубом около башни, так как знала, что скоро станет матерью. Когда приближалась ночь, он брал ее на руки и нес в замок. Она позволяла это, но отворачивалась, чтобы его дыхание не касалось ее и его горячий взор не падал на нее.

Однажды священник из Линдгофа постучал в ворота замка. В народе ходили слухи, что его духовный сын Йост фон Гнадевиц имеет сношения с дьяволом, и он пришел, чтобы спасти заблудшую душу. Он был впущен и увидел то создание, ради которого веселый охотник забыл о привольной жизни в лесу и о небе.

Ее красота и чистота тронули старика. Он заговорил с нею ласковым голосом, и ее сердце, окаменевшее от горя, смягчилось. Ради своего ребенка она согласилась креститься, и их злополучный союз был освящен пасторским благословением.

Когда ее тяжелое испытание кончилось, она прижала побледневшие губы к лобику ребенка, и с этим поцелуем улетела ее душа! Теперь она была свободна. Свободна! Мальчика при крещении назвали именем отца, моим именем. Я со страхом глядел на его глаза — это были мои глаза. Он и я убили ее. Мой старый слуга унес мальчика. Я не могу жить ради него. Симон говорит, да и священник тоже, что едва ли найдется женщина, которая согласится давать грудь моему сыну, потому что в глазах людей я — погибший человек. Жена моего лесничего Фербера кормит теперь младенца, не зная о его происхождении…»

Рейнгард остановился и, пораженный, поднял глаза. Лесничий, который до этого момента, внимательно слушая, стоял, прислонившись к стене, быстро подошел к нему и взял его за руку. Его загорелое лицо сильно побледнело от необычайного волнения. Фербер, не менее изумленный, тоже подошел ближе.

— Дальше! Дальше! — задыхаясь, воскликнул лесничий.

«Симон положил его на порог домика лесничего, — читал Рейнгард, — и видел сегодня, что жена Фербера ласкает его, как и свою родную дочурку. По закону нашего рода мой сын не имеет права на наследство Гнадевицев, но то, что я получил от матери, избавит его от нужды. В ратуше в Л. лежат мои распоряжения и документы, доказывающие, что он — мой сын и наследник. Пусть Господь Бог и сострадательные сердца охраняют его юность, а я этого уже сделать не смогу! Все, что окружало ее в дни счастья, должно быть около нее и после смерти. Драгоценности по праву принадлежат ее ребенку, но мысль о том, что те вещи, которые покоились на ее шее, головке, могут попасть в чужие руки, невыносима мне. Пусть лучше все пропадет здесь.

Еще раз обращаюсь к тебе, тот, кого случай привел сюда, может быть, только через много столетий: помолись за меня и не нарушай покой умершей.

Йост фон Гнадевиц».

Оба брата молча пожали друг другу руки и подошли к гробу. В них текла кровь удивительного создания, которое зажгло любовь в сердце молодого Йоста и не вынесло неволи!

— Она оказалась нашей родоначальницей, — сказал наконец Рейнгарду растроганный Фербер. — Мы — потомки того подкидыша, происхождение которого до сих пор оставалось тайной, потому что бумаги, которые должны были установить права ребенка, погибли в пожаре. Мы должны на несколько дней прервать работу, — обратился он к одному из каменщиков, который, из вполне извинительного любопытства, стоял на середине лестницы и с удивлением слушал о том, что до сих пор оставалось тайной Линдгофа.

— Вместо этого вы должны завтра сложить склеп на кладбище, — распорядился лесничий. — Я сегодня же поговорю с пастором.

Он подошел к шкафу и стал рассматривать платья, некогда окутывавшие стройную фигурку цыганки и, по-видимому, висевшие в том порядке, в каком видел их на красивой Лиле восхищенный влюбленный.

На дне шкафа стояли туфли. Лесничий взял одну пару. Она уместилась на его большой ладони. Вероятно, только ножкам Золушки они были бы впору.

— Я отнесу их Эльзе, — с улыбкой проговорил он. — Пусть она знает, что ее прабабушка была такой же миниатюрной, как и она.

Фербер между тем очистил от пыли мандолину. Рейнгард запер ящик с драгоценностями и взял его за изящную ручку, приделанную к крышке. Все трое снова поднялись по лестнице, после чего отверстие в потолке заложили досками.