— Я не говорю «красавица». Боже мой, это понятие весьма условно! — говорил его друг Рюдигер, высокий, мягкий голос которого уже раньше доносился отдельными звуками до сестер, теперь же ясно и отчетливо слышалось каждое его слово. — Конечно, у Лианы нет ни греческого, ни римского носа, да что до этого! Ее личико и без того чрезвычайно мило.

Барон Майнау пожал плечами.

— Гм, пожалуй, — сказал он непривычно насмешливым тоном, — скромная и добродетельная девочка робкого характера, с мечтательным выражением лица и светло-голубыми глазами а-ля Лавальер — чего же еще!

Он вдруг остановился и быстрым движением обвел рукой открывавшийся вид.

— Посмотри-ка лучше сюда, Рюдигер! У того, кто планировал Рюдисдорфский парк, была гениальная голова! Ничто не могло бы придать большего эффекта архитектуре в стиле ренессанс, как эти чудесные группы буковых деревьев.

— Да что об этом говорить! — отозвался Рюдигер. — Ты знаешь, что я в этом ничего не понимаю. То ли дело прекрасные глаза или прекрасные волосы женщины. Вот, например, что за чудные косы лежали сегодня пред алтарем, у твоих ног!

— Несколько полинявший оттенок трахенбергского фамильного цвета, — равнодушно отметил Майнау. — Пожалуй, тициановские волосы теперь в моде, и новейшие романы изобилуют рыжеволосыми героинями, и все они любимы… Впрочем, это дело вкуса. У моей возлюбленной подобное было бы немыслимым, но у жены…

Он стряхнул пепел сигары, постучав ею о перила, и спокойно продолжал курить.

Лиана инстинктивно скрыла свое лицо под густой вуалью; даже сестра, с невыразимой болью смотревшая вниз на говорившего, не должна была видеть краски стыда и унижения, залившей ее щеки.

Еще ниже, в цветнике, графиня Трахенберг прогуливалась с пастором. Завершив свой разговор с ним, она быстро подошла к террасе и стала неторопливо подниматься по ступеням.

— На одно слово, дорогой Рауль! — попросила она, взяв того за руку.

Медленно прохаживаясь с ним по террасе, болтала она об отвлеченных предметах, пока Рюдигер и пастор не отошли настолько, что не могли услыхать ни одного ее слова.

– À propos, — сказала она, внезапно остановившись. — Ты не сочтешь меня нескромной за то, что взволнованное сердце матери побуждает меня в последнюю минуту затронуть несколько щекотливый вопрос… Могу я узнать, сколько ты назначаешь Лиане «на булавки»?

Сестры могли видеть, как насмешливо взглянул он на женщину с «взволнованным материнским сердцем».

— Столько же, сколько давал моей первой жене: три тысячи талеров.

Графиня одобрительно кивнула.

— О, она должна радоваться; я, выйдя замуж, столько не получала!

Майнау насмешливо улыбнулся ее глубокому вздоху, которым она сопроводила свое восклицание.

— Не правда ли, Рауль, ты будешь в какой-то мере добр к ней? — прибавила она с притворной озабоченностью.

— Что вы хотите этим сказать, тетушка? — Он, замедлив шаг, бросил на нее удивленный взгляд. — Разве вы считаете меня настолько бестактным, что допускаете, будто я могу забыть, что обязан оказывать уважение женщине, носящей мое имя? Но если вы требуете чего-нибудь большего, то это будет против нашего уговора. Мне нужна мать моему ребенку и хозяйка в моем доме, которая могла бы следить за порядком в мое отсутствие, поскольку я намерен надолго, очень надолго отлучиться. Все это вы знали, когда рекомендовали мне Юлиану как кроткое и женственное существо, вполне соответствующее моим желаниям… Любить ее я не могу, но буду настолько добропорядочен, что не стану возбуждать любви и в ее сердце.

Заливаясь горькими слезами, Ульрика обняла сестру и прижала ее к своему сердцу.

— Бога ради, не раздражайся так, Рауль! — сказала струхнувшая графиня. — Ты совершенно не понял меня. Кто говорит о сентиментальностях? Уж я, конечно, менее всех думаю о них… Я только просила твоего снисхождения к ней. Ты сегодня сам видел, до чего может дойти эта «женственная натура», — сыграть такую шутку со своим подвенечным нарядом!

— Оставьте это, тетушка: в этом случае Юлиана могла действовать, как ей было угодно. Пусть и всегда так поступает, если только сумеет приспосабливаться к обстоятельствам…

— За это я ручаюсь. Боже, невыразимо грустно признаться, но Магнус — колпак, человек без всякой энергии, нуль, и именно те качества, которые я в нем презираю, украшают его сестру. Лиана необыкновенно простодушное дитя, и, когда Ульрика, этот злой гений моей семьи, не будет иметь на нее влияния, ты сможешь вертеть ею, как захочешь.

— Мама очень быстра в своих суждениях, — сказала с горечью Лиана, когда шаги внизу стихли. — Она ни разу не потрудилась вникнуть в мою духовную жизнь — мы выросли на руках чужих людей… Но о чем ты плачешь, Ульрика? Мы не имеем права бросить камень в этого бездушного эгоиста. Разве я спрашивала свое сердце, когда отдавала ему руку? Я сказала «да» из страха перед мамой.

— И из любви ко мне и Магнусу, — добавила Ульрика еле слышно, как бы изнемогая от отчаяния. — Мы употребили все усилия, чтобы уговорить тебя; мы хотели спасти тебя от ада домашней жизни, не сомневаясь ни одной минуты, что тебя должны полюбить везде, куда бы ни забросила тебя судьба, а теперь, к несчастию, я вижу, что в любви тебе будет отказано. Ты, такая молодая…

— Молодая?.. Ульрика, мне в будущем месяце исполнится двадцать один год; мы много горя пережили вместе, и я далеко не дитя по опыту, уже научилась правильно воспринимать жизнь… Не беспокойся обо мне, я не жажду любви Майнау и настолько горда, что не оставлю его в заблуждении на сей счет. Мой институтский аттестат, свидетельствующий о моих познаниях, особенно о моем знании языков, придает мне стойкости; сегодня не баронесса Майнау переезжает в Шенверт, а только воспитательница маленького Лео. Мне предстоит благородная миссия, и, может быть, я буду иметь возможность сделать доброе дело, а большего мне и не надо… Простимся теперь, Ульрика, оставайся здесь, подле отца, а мне пришло время покинуть его дом!

Она несколько раз обняла сестру и, высвободившись из ее объятий, побежала по галерее к комнате матери; там у окна стоял Магнус и смотрел на подъехавшую к крыльцу карету.

В это время графиня шла по двору замка с Майнау, Рюдигером и пастором. Хорошо, что она не могла видеть, как ее сын, «колпак», «человек без всякой энергии», с горькими слезами обнимал сестру. В какой гнев привело бы ее это раздирающее душу прощание, которое так мало соответствовало его положению.

Опустив вуаль, Лиана твердым шагом сошла с лестницы.

— Ступай с Богом, и да сопутствует тебе мое благословение, дитя мое! — сказала графиня с театральным жестом и коснулась рукой головы дочери, потом приподняла вуаль и запечатлела на ее лбу холодный поцелуй.

Через несколько минут карета уже катилась по шоссе, ведущему к ближайшей станции железной дороги.

Глава 5

После четырехчасового пути путешественники въехали в столицу. Тут перед молодой женщиной предстала новая жизнь во всем своем очаровании. Для переезда в Шенверт, находившийся от столицы на расстоянии одного часа пути, был выслан необыкновенно изящный и роскошный экипаж, мягкие подушки которого, обитые белым атласом, явно должны были лелеять избалованную роскошью красавицу, а Лиана в своем простом сером дорожном платье скорее походила на дочь какого-нибудь угольщика, которую сказочный принц похитил в лесу, чтобы перевезти в свой замок.

Пока Рюдигер усаживался рядом с Лианой, Майнау вскочил на козлы и взял в руки вожжи. Он сидел с гордой небрежностью, а управляемые им лошади бешено неслись по широкому гладкому шоссе, прорезывавшему насквозь часть парка… Далее показался пруд, над рыбачьей деревней вилась целая стая белых голубей… Всюду было тихо и безлюдно. Но вот дорога свернула в лесную чащу, и только кое-где сквозь густую листву мелькал освещенный ярким солнцем красивый пейзаж. Вдруг впереди, шагах в пятидесяти от них, выехала из чащи дама в амазонке — казалось, она поджидала летевший по лесной дороге экипаж.

— Майнау, герцогиня! — крикнул Рюдигер, вскочив в испуге, но барон Майнау ловким движением уже сдержал чудных рысаков, и они пошли мерным шагом.

Из леса выехала еще одна дама в амазонке и последовала за герцогиней. Они быстро приближались. В эту минуту герцогиня походила на ангела смерти, скачущего на коне по бранному полю: длинная черная бархатная амазонка ее развевалась, черные с синеватым отливом волосы были собраны на затылке, а прекрасное лицо смертельно побледнело, и даже губы казались бескровными.

— Здравствуйте, барон Майнау! — приветствовала она возницу.

Майнау отвесил низкий поклон.

Сколько насмешки слышалось в этих словах, произнесенных медленно, звучным женским голосом! Сделала ли герцогиня неосторожное движение или лошадь ее испугалась чего-то, только вдруг она после бешеного прыжка понесла герцогиню прямо к подножке медленно проезжавшего экипажа.

— Сидите, Рюдигер! — сказала она поднявшемуся Рюдигеру, и, скользнув по нему, ее горящий взгляд с беспокойством попытался проникнуть сквозь густую вуаль, которая скрывала от нее лицо испуганной молодой женщины.

И сразу же обе наездницы понеслись дальше.

Несколько секунд лошади их бежали рядом, голова к голове, и молодая фрейлина, склонившись к герцогине, сказала бесцеремонно:

— Эта серая монахиня и в самом деле красноволосая Трахенберг, ваше высочество!

Шум колес заглушил ее слова, но барон Майнау, оглянувшись, заметил движение молодой фрейлины и улыбнулся. В первый раз увидела Лиана эту гордую улыбку торжества и удовлетворенного самолюбия; в первый раз при ней сверкнул в его глазах опасный огонь. В ту сторону, где сидела его жена, он даже не взглянул, но это равнодушие было так естественно и бессознательно, что даже его друг Рюдигер видел в нем лишь отсутствие напускного спокойствия, в которое Майнау любил драпироваться перед самыми блестящими женщинами высшего общества.