— Женщина в индийском домике умерла до моего прихода. Ее уста не разверзались тринадцать лет, и даже перед смертью она не проронила ни слова, — пояснила Лиана.

Она вдруг замолчала и закрыла глаза, потому что опять почувствовала головокружение; опершись о край стола, она торопливо продолжила:

— То, что мне известно, я узнала от свидетеля, который не покидал Шенверта со дня возвращения твоего дяди Гизберта из Индии, этот свидетель не бредит, он знает это наверняка и может под присягой подтвердить свои слова.

Лиана обращалась исключительно к Майнау, как будто гофмаршала и не было в комнате. Она рассказала, как с помощью придворного священника сделался он господином Шенверта, как с утонченной жестокостью разлучил дядю Гизберта с женщиной, которую тот любил до последнего вздоха…

Время от времени слышалось хихиканье гофмаршала или с его уст слетало проклятье, но Лиану это не смущало. Когда же она в первый раз произнесла имя Лен, ей пришлось остановиться.

— Бестия! Змея! — прервал ее гофмаршал, злобно посмеиваясь. — Так вот кто ваша поверенная, баронесса! Вы слушали сплетни самой грубой, самой неотесанной женщины из всей шенвертской прислуги и, основываясь на ее показаниях, нападаете на меня!

— Дальше, Лиана! — потребовал Майнау, бледнея. — Не слушай его! Я теперь все понимаю!

— Да, вы попытаетесь опровергнуть свидетельства Лен, полагая, что в то время даже незначительное событие в Шенверте не могло ускользнуть от вашего внимания, однако кое-чего вы не знаете, — обратилась еще раз молодая женщина к гофмаршалу. — Несмотря на вашу бдительность, индианка виделась с дядей Гизбертом за несколько дней до его смерти, и он умер с убеждением, что ее безвинно оклеветали!

— Ба! Вы рисуете слишком яркими красками, милая баронесса. Вы должны бы знать, что доверия заслуживает лишь то, что основывается на фактах, — возразил гофмаршал с хорошо разыгранным равнодушием, хотя голос его еще никогда не звучал так глухо. — Я, конечно, не знаю об этой чувствительной сцене — и это неудивительно! Она, как и все прочее, — плод вашей фантазии… Впрочем, зачем же так долго и терпеливо выслушивать ваши жалкие бредни? Я всегда дома, и вы можете во всякое время прислать ко мне наверх приказного служителя, которого вы так любезно желаете навязать мне на шею… Ха-ха-ха!.. Отправляйтесь-ка теперь спать, баронесса! Вы ужасно бледны и, кажется, едва держитесь на ногах. Да, да, говорят, что импровизации истощают физические силы… Покойной ночи, моя прекрасная неприятельница.

— Нет, дядя! — воскликнул Майнау, став перед дверью, к которой торопливо направился гофмаршал. — Я слишком долго терпеливо слушал, как ты поносил моих родных, и теперь требую, чтобы ты остался тут до конца рассказа Лианы, если не хочешь лишиться в моих глазах остатка твоей «рыцарской чести».

— Poltron![27] — прошипел гофмаршал и упал в кресло.

Молодая женщина рассказала о событиях у смертного одра дяди Гизберта. В комнате царила мертвая тишина, но когда она описала, как умирающий особенно тщательно приложил к записке две печати, то оба слушателя встрепенулись.

— Ложь! Бессовестная ложь! — прокричал гофмаршал.

— А! — воскликнул Майнау, как будто светлый луч вдруг блеснул среди мрака ночи. — Дядя! Герцогиня и ее свита засвидетельствуют, что видели у тебя перстень с изумрудом, а ты сам рассказал, что дядя Гизберт торжественно вручил его тебе при свидетелях десятого сентября… А записка, которой он таким образом хотел придать силу официального документа, — существует ли она еще, Лиана?

Молодая женщина молча, дрожащими руками сняла с шеи цепочку с книжечкой и отдала все это мужу.

Маленький медальон был как будто спаян — ни единого признака какого-нибудь механизма нельзя было обнаружить. Майнау пропустил свой острый карманный ножик между половинками книжечки, и одна из них сломалась… но так удачно, что обе печати остались невредимыми. Записка лежала в том же самом виде, как положила ее туда индианка, покрыв поцелуями.

— Эти оттиски, которым так умно придана законная сила, служат неопровержимым доказательством не только для меня, но и для тебя, дядя, так как ты заявил, что приложение этой печати важнее самой подписи.

В ответ — молчание.

— Мнимая царапина на камне проступает тут отчетливо. Завтра, при дневном свете, мы можем полюбоваться в лупу на красивую мужскую голову… А вот внизу и число, подчеркнуто два раза: «Писано 10 сентября».

Он на мгновение закрыл рукой глаза, а потом развернул бумагу.

— Она мне адресована! Мне! — воскликнул он, чрезвычайно взволнованный.

Подойдя ближе к лампе, он громким голосом прочитал содержание записки.

Сначала умирающий объяснял, что вследствие своей физической и умственной слабости он находился как бы в плену у своего брата и у священника. Хотя его и уверили в измене индианки, он все-таки хотел упомянуть о ней в своем духовном завещании; но они всеми средствами препятствовали ему в этом. Даже доктор был подкуплен ими и просьбу его — пригласить следственную комиссию — называл лихорадочным бредом. В такие минуты все старались описывать ему в самых черных красках проступок и нравственное падение отвергнутой женщины, преступность его прежних отношений с ней, и он, тревожимый галлюцинациями, сильно ослабевший, покорялся им… Но потом он узнал, что был бессовестно обманут ими, что у него есть сын, существование которого от него тщательно скрывали. Он знал еще, что брат его преследовал любимую им женщину, воспылав к ней неистовой страстью, и хотел лишить ее всякого наследства, чтобы заполучить несчастную хоть таким способом. Его окружали одни негодяи, не нашлось ни одного человека, которому было бы знакомо чувство сострадания. В минуты отчаяния он вспомнил о своем юном племяннике «с пылкой буйной головой, но с великодушным сердцем». Ввиду приближающейся смерти, ежечасно ему угрожающей, он обратился к нему со своей последней просьбой. Он считал своей обязанностью смыть пятно с репутации индианки — пятно, которым заклеймила ее клевета: никакая она не баядерка и была чиста и непорочна, когда согласилась стать его подругой. Затем он признавал маленького Габриеля своим сыном и заклинал племянника взять под свое покровительство обоих несчастных, помочь им предъявить свои права, чтобы получить третью часть наследства. Он очень хотел, чтобы ребенок носил его имя… Лен, эта преданная душа, должна была лично вручить племяннику эту записку, достоверность которой дядя засвидетельствовал тем, что тотчас же после приложения печати передал перстень с изумрудом своему «развращенному» брату, предавшему его.

— Прекрасно! Прекрасно! Нечего сказать, лестной характеристики удостоил меня этот «господин бродяга»! Достойная благодарность за все бессонные ночи, которые я провел у его постели, ухаживая за ним во время его болезни! — сказал гофмаршал, при этом у него нервно подергивалось лицо, между тем как Майнау прятал бесценный документ в боковой карман. — Он до самой смерти был бесхарактерным человеком и растаял, слушая сплетни двух лживых женщин… Но вот что больше всего бесит меня: эта коварная Лен хотела провести меня!

Майнау подальше отошел от гофмаршала, стараясь показать, что не имеет ничего общего с этим «благороднейшим и честным представителем своего рода».

— Могу ли я завтра же, как уполномоченный моего дяди, Гизберта фон Майнау, передать это в суд? — спросил Майнау, указывая на свой боковой карман.

— Не торопись, мы еще подумаем… У нас тоже есть кое-какие документы. Посмотрим еще, кто победит: ты со своею запиской, или церковь с документом, который лежит в ящике стола редкостей? Придворный священник еще здесь, а это не такой свидетель, как Лен… Гм! Мне кажется, злополучная записка, которую ты поместил у самого сердца, обойдется тебе дороже, нежели ты думаешь… А пока обрати внимание на свою супругу! Недостойная интрига, которую она с таким наслаждением разыграла здесь, произвела, кажется, и на нее довольно сильное впечатление.

Еще во время чтения Майнау Лиану сотрясала нервная дрожь. Ей казалось, что комната наполнилась подвижным, красным, как кровь, туманом, в котором прыгало искаженное лицо гофмаршала… Потом в глазах у нее совершенно потемнело. С бессознательной улыбкой протянула она обе руки к Майнау, и едва он принял в свои объятия молодую женщину, как она с тихим вскриком лишилась чувств… Через пять минут летел в город экипаж, чтобы привезти докторов для серьезно занемогшей владетельницы Шенверта.

Глава 28

Над Шенвертской долиной стояли ясные осенние дни. Теплый воздух был пропитан ароматами резеды и созревших плодов; дикий виноград густо заплел серую стену башни и величественные колонны открытых галерей.

В двух окнах нижнего этажа были задвинуты голубые шторы; одно окно было отворено, и ароматный послеполуденный воздух, врываясь в комнату, колебал тяжелые шелковые шторы и время от времени узкий луч света проникал в голубоватый полумрак комнаты, играя на золотистых волосах, рассыпавшихся по белой подушке… Не одну неделю длилась ожесточенная борьба между жизнью и смертью в этой изнуренной, бессознательно лежавшей в постели молодой женщине… Но со вчерашнего дня доктора стали надеяться на выздоровление, и вот теперь, когда дрожащий солнечный луч коснулся спокойно дышавшей груди, поднялись темные ресницы и большие серо-голубые глаза бросили первый сознательный взгляд, который остановился на муже, сидевшем в ногах кровати. Это было его постоянное место с тех пор, как он принес сюда бесчувственную Лиану; тут впервые за всю свою веселую, беззаботную жизнь испытал он невыразимую тревогу, которая заставляет нас желать себе смерти у постели больного, потому что сердце разрывается при виде страданий дорогого существа и кажется, что с последним его вздохом наступит вечная ночь.

— Рауль!..