Майнау резко опустил свою руку, так что рука герцогини, потеряв опору, бессильно повисла. Они стояли одни под широкими листьями пальмы. Над их головами спускались со стеклянного потолка бесчисленные ветки ползучих тропических растений; при ослепительном свете газа палевое атласное платье прекрасной, но бледной герцогини отливало каким-то металлическим блеском, и она походила на сказочную Золушку, осыпанную золотым дождем.

— Совершенно удовлетворенная месть не нуждается во втором действии: она, подобно пчеле, умирает в то мгновение, как вонзает жало, — сказал Майнау, слегка побледнев.

Герцогиня бросила на него огненный взгляд.

— О, pardon! Значит, там, в зале, ошиблись, — сказала она, пожимая своими красивыми плечами. — Ну, так есть какая-нибудь другая причина! То, в чем вы хотите уверить нас по своей мимолетной прихоти, так же невероятно, как и предположение, что гранатовое дерево со своими пурпурными цветами может расти на леднике… Пусть эта рыжеволосая графиня Юлиана со своею неизменной глубокомысленной миной, с сомнительной ученостью внушает вам уважение, но ведь любить такую женщину нельзя.

— Вы говорите о такой страсти, какую и я когда-то испытывал, — отметил Майнау ледяным тоном: его возмутило то, что она произнесла дорогое ему имя. — Что в ней было мало силы, доказывает то, что она бесследно исчезла.

Герцогиня отшатнулась от него со стоном, как будто в нее вонзили смертоносное оружие.

— Если действительно, как вы говорите, — продолжал он неумолимо, — такая женщина редко бывает любима, то и слава Богу! Тогда я, может быть, понемногу избавлюсь от мучительной ревности, которую прежде никогда не испытывал и которая так часто терзает меня теперь… Я объясню вашему высочеству, почему я сегодня здесь в сопровождении золотоволосой графини Юлианы. Это не второй акт «Мести», но раскаяние, публичное извинение перед моей оскорбленною женой.

Герцогиня захохотала так громко и истерично, точно у нее начался нервный припадок.

— Извините! — воскликнула она, как бы задыхаясь от смеха. — Но все это настолько невероятно! Отважный дуэлянт, неугомонный забияка… — pardon! — храбрый воин, беспощадный насмешник, не признающий женских добродетелей, раскаявшись, извиняется перед графиней с рыжими косами! Никогда люди не перестанут смеяться над львом, смиряющимся перед пряхой!

Он сделал шаг назад. Ее голову украшала корона, от этой женщины, управлявшей государством от имени малолетнего сына, зависело благоденствие подданных, а она стояла перед ним, безумно хохоча, забыв о достоинстве, которое стремится сберечь даже простолюдинка.

— Ваше высочество! Дуэлянту и неугомонному забияке не занимать мужества, — проговорил он, слегка нахмурив брови, — но насмешнику Майнау, легкомысленному преследователю женщин, нужна гораздо большая сила воли, чтобы признаться перед «добрыми людьми» в своем внутреннем перерождении и показать, что ревностный сторонник браков по расчету имеет одно только желание — снискать любовь собственной жены. Но я должен хоть чем-нибудь искупить свою вину перед золотоволосой графиней Юлианой, чистой девушкой с пылкой, артистической душой, со смелыми, независимыми взглядами… Я решился наложить на себя эту епитимью, прежде чем позволю себе вкусить нового счастья.

Веер выскользнул из рук герцогини и, сверкая, повис на тонкой цепочке, прикрепленной к поясу. Повернувшись к Майнау спиной, она остановилась перед чудным, во всем цвету, померанцевым деревом и начала торопливо обрывать его цветки, как будто не желая, чтобы эти роскошные ветки украсил хотя бы один плод… Она молчала. Ни один звук не слетел с ее похолодевших губ, только нервные движения рук выдавали ее отчаяние, и он посочувствовал ей.

— Я желал бы, насколько это возможно, искупить все безумства моей жизни, — продолжал он. — В ней так много того, чего я должен стыдиться, потому что нередко я совершал поступки, забывая о чести и благородстве… Натуры своей я, конечно, переделать не могу. Я ненавижу тех, кто ненавидит меня, и обуздать свой нрав я не в состоянии, но раскаиваюсь в том, что был слишком жесток в своем стремлении отомстить… Ваше высочество, я искренне желаю, чтобы счастье и спокойствие водворились там, где некогда я старался поселить несчастье и страдание.

Герцогиня обернулась к нему с совершенно изменившимся лицом.

— Да кто же вам говорит, барон Майнау, что я несчастлива? — спросила она холодно и насмешливо.

Она вдруг выпрямилась, как будто стояла на ступенях трона и давала аудиенцию подданному. Принять гордую, повелительную осанку ей вполне удалось, но не так вышло с ее взглядом: черные глаза горели диким огнем оскорбленной женщины.

— Я счастлива! Я могу одной ногой раздавить тех, кого ненавижу, потому что я имею власть! Я могу разрушить надежды тех, кто мечтает о счастье и блаженстве, потому что и на это у меня хватит власти! Для гордой, честолюбивой женщины иметь власть — значит быть счастливой. Заметьте это, барон фон Майнау! Ваше скромное желание совершенно излишне, и вы сами в этом убедитесь.

С этими словами герцогиня направилась к двери, но на пороге остановилась и, указывая на ряд отворенных дверей, посмотрела на него через плечо.

— Вот идет она, кроткая и бледная, как холодная лунная ночь, — произнесла она с дьявольской улыбкой, показывая свои маленькие белые зубы. — Право, барон Майнау, вам можно позавидовать… Но один совет я дала бы вам: не ездите во Францию! Пожалуй, только температура Сицилии может растопить холод такой строгой добродетели и самонадеянной женственности.

Лиана шла неторопливо под руку с камергером, с которым танцевала вальс. Герцогиня вышла из зимнего сада, а Майнау остановился в дверях в ожидании своей жены. Приближающаяся пара задержалась у противоположной двери, чтобы пропустить шедшую с гордо поднятой головой герцогиню, но та остановилась прямо перед молодою женщиной.

— Любезная баронесса Майнау, — начала она твердо, но несколько глуховатым голосом, — вас увозят от нас… Вы действительно призваны держать дом и мужа в «нежных, но крепких руках». Держите их покрепче, чтобы призрак не исчез в ту минуту, когда вам будет казаться, что он никуда не денется. Мотылек должен порхать — это его жизненная потребность… А пока счастливого пути, прекрасная невеста!

Она грациозно подняла судорожно сжатые руки и, раскрыв их, осыпала плечи и грудь молодой женщины дождем измятых, неузнаваемых померанцевых цветов и опять взяла в руку веер.

— Господин Ливен, я желаю танцевать галоп с графом Брандау, — обратилась она громко к камергеру.

Тот полетел передать стройному лейтенанту повеление герцогини. Слегка кивнув поклонившейся Лиане, герцогиня прошла в концертный зал.

— Мотылек не улетит больше, будь спокойна, — сказал Майнау с веселой улыбкой, привлекая к себе Лиану через порог зимнего сада и страстно и нежно прижимая ее к груди. — Он никогда не был мотыльком по своей сути и если бы раньше нашел свою Лиану, то ему не пришлось бы теперь сожалеть о стольких безрассудных поступках.

Ничего не отвечая, она робко высвободилась из его объятий и указала на соседний зал, где видела сидящих в углу друзей. Теперь они встали и последовали за герцогиней в зал.

— А, вот и вы! Где же вы прятались, господин гофмаршал? — спросила герцогиня. Граф Брандау стоял перед ней, склонившись чуть ли не до земли, а гофмаршал, явно смущенный, подошел ближе. — Что за чудеса! Барон Майнау намерен переселиться во Францию! Вы тоже поедете туда?

Гофмаршал отскочил в ужасе.

— Я, ваше высочество?! — воскликнул он дрожащим голосом. — Скорее в могилу! Лучше я буду скитаться из дома в дом, нежели проведу хотя один день с моим… развращенным племянником!.. Я остаюсь в Шенверте, и если вы, ваше высочество, соблаговолите хотя бы изредка пролить милостивый луч света на одинокую жизнь своего верного слуги, то пусть по-прежнему Шенверт будет целью ваших прогулок верхом…

— Господин фон Майнау, — прервала она его холодно и сурово, принимая почтительно предложенную ей графом Брандау руку, — я слышала, что буря сломала и вашу великолепную музу, а она-то преимущественно и привлекала меня в «Кашмирскую долину». Теперь же все в прошлом, в прошлом! К тому же я должна сознаться, что до сих пор прихожу в ужас, вспоминая о происшествии с порохом, которое чуть не стоило зрения наследному принцу и его брату. Вы понимаете, что нужны годы, чтобы такие ужасы изгладились из материнского сердца.

С эстрады зазвучали звуки галопа, и прекрасная герцогиня понеслась со своим кавалером, высокомерно кивнув совсем уничтоженному гофмаршалу. «Необычайно раздраженная и взволнованная», — шептали между собой некоторые жаждущие скандала дамы. Гофмаршал с минуту постоял с дрожавшими коленями, мрачно глядя вслед удалявшейся герцогине… Непонятно, неслыханно! Уж не встают ли предки из своих могил и не указывают ли они пальцами на него? Неужели вот-вот разверзнется земля, чтобы поглотить злополучного, заклейменного?.. Он впал в немилость — он, который скорее желал бы умереть, чем пережить такое несчастье! И все это произошло не по его вине, вдруг, точно набежало грозовое облако. А минут через десять поразительная новость будет переходить из уст в уста, и сотни взглядов и пальцев будут со злорадством устремлены на впавшего в немилость гофмаршала… Он торопливо вышел из зала.

Вскоре после кареты гофмаршала подъехал к порталу[26] герцогского дворца экипаж, запряженный серыми рысаками.

— Моя миссия выполнена — я могу наконец увезти невесту домой, — шепнул Майнау Лиане, помогая ей сесть в экипаж.

Глава 26

Майнау опять сидел на козлах и правил лошадьми, а Лиана устроилась в углу кареты, но теперь это была не «серая монахиня» с холодной решимостью в сердце, некогда всеми осмеянная, но счастливая женщина в дорогом подвенечном платье, тяжелый шлейф которого расстилался на белых атласных подушках экипажа. В волосах ее сверкали изумруды, а прекрасные умные глаза молодой женщины восторженно следили за каждым движением красавца мужа, для которого она навсегда распрощалась со своей холодной замкнутостью и забыла оскорбления, нанесенные ее гордости.