— Хотите поехать со мной? — спросила она священника.

Он сослался на то, что обещал сыграть вечером партию в шахматы с гофмаршалом, и спокойно отступил назад, когда Майнау резко и с шумом распахнул стеклянную дверь, возле которой стоял священник.

Прекрасная герцогиня, всем поклонившись, выпорхнула из зала под руку с Майнау, а гофмаршал, кряхтя, возвратился к своему креслу.

— Пожалуйста, закройте дверь, — сказал он брюзгливо священнику, опускаясь на подушки. — Вы бы не должны были и давеча отворять ее, дорогой друг; я не смел протестовать, потому что, кажется, герцогиня этого желала, но сырой воздух свинцом лег на мои ноги, и завтра я буду совершенно нездоров; к тому же гнев и досада сдавливают мне горло… Пожалуйста, отвезите меня в мою теплую спальню; там я отдохну и подожду, пока затопят камин, а то здесь стало ужасно холодно… Ну, Лео, ты пойдешь со мною! — крикнул он мальчику, прижавшемуся к молодой женщине.

— Я хотел бы остаться с мамой, она совсем одна, — сказал ребенок.

— Мама никогда не бывает одна: с нею «духи природы», и она не нуждается в нас, — ответил, лукаво подмигнув, старик. — Пойдем со мной!

Он схватил за руку сопротивлявшегося мальчика и потащил его за собой, сидя в кресле, которое священник вывозил за дверь.

Глава 20

Молодая женщина снова подошла к окну. Стук колес отъехавшего экипажа замирал вдали. Теперь он уже ехал по лесу. Чудные рысаки бежали крупной рысью и уносили дорогой экипаж, в котором, утопая в мягких белых атласных подушках, сидела прелестная женщина с лицом медузы. Она любила этого мужчину со всем пылом безумной страсти, забывая о герцогском достоинстве и своей гордости; возле него она была всего лишь женщиной, терзаемой ревностью… Зачем связал он свою судьбу с судьбой бедной девушки из Рюдисдорфа? Почему не искал он ее царственной руки? Он был бы принят с распростертыми объятиями, и они могли бы быть счастливы вместе, так как и он не был равнодушен к ней. Встреча в лесу в день свадьбы живо предстала пред внутренним взором молодой женщины, она не сомневалась: тут была какая-то тайна. «Ваши старания окажутся тщетными, особенно учитывая предстоящее путешествие», — шепнула ей герцогиня, и Лиана еще чувствовала на своей шее и щеке ее горячее дыхание… Какое же старание будет тщетным? Она ответственно выполняла свои обязанности, но, благодарение Богу, гордость не изменила ей: она и пальцем не шевельнула, чтобы завоевать любовь Майнау. Думая так, герцогиня ошиблась, но была права, предполагая, что путешествие окончательно порвет тонкую нить, даже если бы Лиана отказалась от своего решения уезжать отсюда… Каким ужасным было ее положение! Когда он после продолжительного отсутствия вернется домой, никто и не вспомнит, что когда-то была привезена сюда графиня Трахенберг, чтобы терпеть ежедневные пытки и оскорбления; он сам, путешествуя, стряхнет с себя тягостные воспоминания и овладеет наконец рукой, которая тянулась к нему с таким страстным томлением.

Молодая женщина невольно прижала судорожно сжатую руку к сердцу: отчего же оно вдруг болезненно заныло? Неужели так ужасно быть отвергнутой ради другой?.. Ей вспомнилось, что Майнау велел ей не подпускать герцогиню к себе, но почему? Конечно, причиной тому была ревность. Он просто не мог выносить того, что ей, его жене, выказывали благоволение… Она закрыла лицо руками и вдруг ощутила необъяснимую слабость. Медленно отошла она от окна, чтобы идти в свою комнату. Проходя мимо письменного стола, она остановилась как вкопанная: ключ был еще в замочной скважине ящика! Майнау забыл вынуть его, а разгневанному и раздосадованному гофмаршалу и в голову не пришло потребовать его вернуть… Сердце молодой женщины сильно забилось: там лежала бумажка, от которой зависела судьба Габриеля; ей захотелось еще хоть раз взглянуть на нее, так как она знала, что такие документы недостаточно бегло просмотреть невооруженным глазом — их нужно изучать с помощью микроскопа. Но чтобы взять эту бумажку в руки, нужно было забраться в ящик с редкостями, а это была чужая собственность, и ключ остался здесь случайно… Не совершит ли она бесчестный поступок? Но она же потом положит ее невредимой на прежнее место! Не сам ли Майнау попросил ее хорошенько вглядеться в написанное и не для этой ли цели взял у гофмаршала бумаги? Наконец решившись, она выдвинула ящик: розовая записка ее матери лежала перед ней, и, нечаянно коснувшись ее, она, как ужаленная змеей, отдернула руку. Юлиана взяла лежавшую сверху бумажку: это была именно та, которую она искала.

Едва переводя дух, сбежала она вниз, в свои комнаты, и положила бумажку под микроскоп, который был ей верным помощником… И невольно содрогнулась: под неумолимым увеличительным стеклом стало ясно как день, что это ужаснейший подлог. Каждая старательно выведенная буква была сперва прорисована карандашом, чего нельзя было заметить невооруженным глазом, а теперь это не вызывало сомнений. Работа была нелегкая — обманщик должен был срисовать каждую букву, чтобы составить необходимые слова… Но кто бы мог это сделать? И для чего? Записка не была никем засвидетельствована, значит, подлог был сделан, чтобы заставить молчать человека, имевшего сильный голос, и это был Майнау. Он сам говорил ей, что сначала пытался соблюсти интересы мальчика… Сделано это из корыстных побуждений или тут не обошлось без религиозного фанатизма, сказать было трудно. Но в записке было написано еще: «Женщина непременно должна принять святое крещение для спасения ее души».

Молодая женщина бросилась на кушетку. Ее сердце усиленно билось, по телу пробегала нервная дрожь. Ей нужно было успокоиться — в таком состоянии ее никто не должен был видеть… Майнау был человеком благородным, и, чтобы он не поступил по совести, прибегли к подлогу, зная, что никаким другим путем им не удалось бы добиться своего. Прежде всего надо было положить бумагу на место; о своем открытии она могла бы только тогда сообщить Майнау, если бы на его глазах вынула бумажку из ящика. Лиана горько усмехнулась; он скорее заподозрил бы ее, чужую здесь всем и всеми нелюбимую, нежели поверил бы, что в его Шенверте, этом оплоте рыцарского благородства и строгих правил, могли происходить подобные вещи… Но рано или поздно Майнау должен будет узнать всю правду — это было необходимо для спасения Габриеля.

Тихонько прокралась она в зал. Там уже затопили камин. Тяжелые штофные портьеры на окнах были задвинуты, а стеклянная дверь закрыта дубовыми ставнями. Тишина нарушалась только не утихавшим дождем. Чайный стол был уже приготовлен, посредине него стояла зажженная лампа под зеленым колпаком. Просторное помещение тонуло в полумраке; лампа освещала только стол и небольшое пространство вокруг него, да, кроме того, отблески огня в камине падали на паркет. В углах же комнаты был полный мрак.

Молодая женщина робко осмотрелась: в комнате никого не было. Успокоенная, она подошла к столу, выдвинула ящик, развернула, не вынимая из него, сверток и положила сверху записку. В эту минуту кто-то схватил ее за руку, удерживая ее в ящике. Ужас сковал Лиану; она не имела силы даже вскрикнуть — вся кровь прилила ей к сердцу. Почти лишившись чувств, она пошатнулась, и перед ее помутившимся взором возникло лицо придворного священника. Он принял беспомощную женщину в свои объятия и, прижав к груди, стал покрывать ее руку страстными поцелуями.

— Успокойтесь, ради бога! Я один это видел, кроме меня, никого нет в зале, — шептал он ей нежно.

Этот голос мгновенно привел ее в чувство, она вырвалась и оттолкнула его руку.

— Что вы видели? — спросила она едва слышно и горделиво выпрямилась. — Разве в этих ящиках золото или серебро? Разве я хотела что-то украсть?

— Как мог я предположить, что такая мысль возникла в вашей божественной головке? Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным подозрением, нежели вашу ангельски чистую душу, — верьте мне!.. Вы не поймете, конечно, что я имел в виду, потому что именно любовь к матери и привела вас сюда… Баронесса, кто может осудить вас за желание уничтожить маленькую записочку, которая оскорбляет и унижает вас? — Он вынул из ящика записку. — Сожжем же вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!

Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.

— А это разве не кража? Разве оно мне адресовано? — вскричала она гневно. — Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть пятна с репутации моей матери.

Она отступила от него и стала по другую сторону письменного стола: ей хотелось увеличить расстояние, отделявшее ее от священника, дерзнувшего дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на ее прелестный благородный профиль; гордая посадка головы делала его похожим на камею… Священник хотел накинуть ей петлю на шею, и, будь она безвольной, неминуемо попала бы в его сети. Но он убедился лишь в том, что она его насквозь видит.

— Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?

— Вы преднамеренно не хотите понять меня и чаще всего относитесь ко мне враждебно, — сказал он с горечью; в его голосе звучала страсть, в этом не было никаких сомнений, — и все-таки у вас нет на земле более преданного друга, чем я.

— У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не ищу, — заявила она.

Это было сказано таким враждебным тоном, что священник прижал обе руки к груди, точно получил смертельный удар. Глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к ней ближе.

— Баронесса, здесь, в Шенверте, вам не пристало говорить так оскорбительно и быть такой гордой, потому что вам здесь не на кого опереться и, подобно пушинке, вы зависите от дуновения ветра.

— Слава Богу, он не отнес меня за ограничительную линию моих правил.

— Свету до этого нет дела; все видят, насколько фальшиво ваше положение здесь и, зная побудительную причину, по которой сделали вас баронессой Майнау, насмешливо улыбаясь, шепотом высказывают самые унизительные предположения.