Несколько секунд она смотрела в темноту, пытаясь собраться с мыслями: что случилось, какую беду она почувствовала даже в глубоком сне? Опять раздался стон. Эмма села в постели, пытаясь понять, откуда доносится этот страшный звук.

Поняла она это быстро. Точно такие же звуки она слышала в ночь своей свадьбы. Она быстро выскользнула из постели и босиком побежала к спальне Колина.

Дверь была приоткрыта, и Эмма с бьющимся сердцем переступила порог.

В спальне было совсем темно, и ей пришлось на ощупь добираться до кровати Колина. На маленьком столике рядом с кроватью она нащупала свечку и зажгла ее. Облитый потом Колин лежал на сбитых простынях и мотал головой, непрерывно повторяя сквозь стиснутые зубы: «Нет! Нет!»

Эмму испугало выражение его лица. Все мускулы на нем словно закаменели, рот полуоткрыт в оскале, лоб изрезан морщинами, как у пожилого человека. «У него такой вид, точно его пытают», — подумала Эмма. Она схватила Колина за плечо, пытаясь стряхнуть сковавший его ужас.

— Колин! — позвала она. — Колин, проснись!

Он вывернулся и откатился к другому краю постели. Эмма залезла на кровать, встала на колени и принялась трясти его изо всех сил.

— Колин! — умоляла она. — Проснись! Все в порядке. У тебя кошмар! Проснись!

Колин содрогнулся всем телом и, буркнув что-то неразборчивое, вскочил и размахнулся, словно отбиваясь от врага. Эмма едва успела уклониться от удара, но при этом потеряла равновесие и ухватилась за Колина, чтобы не упасть на пол.

— Это только сон! — твердила она. — Все в порядке. Тебе приснилось.

Колин затих, но не расслабился. Эмма чувствовала, как напряжены его мышцы, как неестественно выгнута его спина.

— Беда в том, что это вовсе не сон, — невнятно проговорил он, словно до сих пор по-настоящему не проснулся. — Это все правда.

— Что? — тихо спросила Эмма.

— Смерть. Они все умерли. Их пронзили пули или рассекла холодная сталь. Их никого уже нет. Но они преследуют меня во сне.

Он опять содрогнулся, и его кожа вдруг стала влажно-холодной. Эмма крепче обняла его.

— Возвращаясь в лагерь, мы никогда не знали, кого недосчитаемся, зато знали наверняка, что кого-то после боя уже не будет с нами — кого-то из друзей, с которыми мы еще вчера вместе ели и пили, ехали в одном строю. В конце концов, уже хотелось, чтобы тебя самого настигла пуля, потому что тогда…

Колин вдруг оборвал себя, выпрямился и огляделся, точно только сейчас понял, где он. Судорожно вздохнув, он посмотрел на Эмму. В его широко раскрытых глазах таилась темнота. Рот был сжат в прямую линию. Он как будто не сразу узнал Эмму.

— Прошу… прощения, — наконец выговорил он.

— Не надо извиняться.

— Я не хотел вас напугать.

У него уже был почти нормальный голос, хотя он все еще словно шел откуда-то издалека.

— Я не испугалась, — сказала Эмма, хотя на самом деле ей было-таки немного страшно.

— Простите, что я вас разбудил…

— Дело не в этом. — Эмма почувствовала, что он начал дрожать от холода. — Укройтесь одеялом.

Колин не пошевельнулся, но после паузы заговорил обыденным тоном, как будто они беседовали в карете или на балу в Лондоне:

— Идите к себе, Эмма. Извините, что разбудил вас.

Так вот почему он запирал дверь, догадалась Эмма.

— Дело не в этом, — повторила она, силой заставила его лечь и накрыла одеялом. На этот раз он не сопротивлялся.

— Расскажите мне, что вам снилось, — попросила Эмма.

— Ни за что!

— Вам станет легче.

— Мертвым не может стать легче.

— Мертвым — нет, — согласилась она. — А вам, может быть, и станет.

Он отвернулся.

— Вам снилась война? — спросила Эмма.

Колин угрюмо молчал.

— Какое-нибудь сражение, в котором вы…

— Сражения закончились, — жестко сказал он. — И давайте не будем об этом говорить.

— Нет, по-моему, для вас они еще не закончились.

Он не ответил.

— Вы потеряли много друзей? — отважилась спросить Эмма, вспомнив, что он однажды говорил об этом.

— Да, — почти сердито отрезал он.

— Я вам сочувствую, — прошептала Эмма.

Колин опять содрогнулся и отодвинулся от нее.

— Идите к себе, — повторил он.

— Не пойду, — сказала Эмма.

Впервые за последние месяцы Колин испугался, что из него сейчас выплеснутся все эти ужасы и осквернят и эту женщину, и этот дом. Этого допустить нельзя.

— Тогда уйду я, — сказал он и отбросил одеяло.

— Пожалуйста, не оставляйте меня одну, — взмолилась Эмма.

Ее мольба пронзила его, как удар сабли.

— Вы не понимаете! — вскричал он. — Я должен уйти.

— Я не хочу оставаться здесь одна. Пожалуйста, Не уходите.

У Колина невольно сжались кулаки. Ему хотелось защитить эту женщину от преследовавшего его ужаса, по это можно было сделать, только уйдя от нее. А она просила его остаться, просила утешения, которое он был не способен ей дать, сейчас, по крайней мере.

— Вы не понимаете! — опять воскликнул он. — Я потерял всех близких друзей до единого. Людей, которых я любил как братьев. К концу войны я больше не заводил друзей. Мне была невыносима мысль, что они тоже погибнут.

— Бедный Колин, — со слезами в голосе проговорила Эмма.

Что-то в этих еле слышных словах потрясло Колина до глубины души, и вдруг его прорвало. Он принялся рассказывать Эмме про Тедди и Джоа, про полковника Брауна, про солдат и офицеров своего полка, про дружбу, которая может возникнуть только на воине, когда каждый познает жизнь как бы заново, осознавая в полной мере ее ценность. Он описывал грязь, и шутки, и скуку, и страх, описывал изнуряющие годы лагерной жизни, которые опустошали человека и убивали в нем все чувства.

Эмма слушала его и старалась понять. Вот источник его черной меланхолии! Вот то, что их разделяет. У нее не раз наворачивались на глаза слезы, но она старалась держать себя в руках, чтобы не прервать поток признаний. Когда Колин, наконец, выговорился и весь как-то обмяк, Эмма ласково погладила его по голому плечу.

— Ты вся продрогла! — воскликнул Колин. — Столько времени сидишь здесь в одной ночной рубашке!

И вдруг он осознал, что только тонкая материя прикрывает — да скорее открывает — ее соблазнительные формы.

— А я вот залезу под одеяло, — сказала Эмма и нырнула к нему прежде, чем он успел открыть рот. Их тела соприкасались бедрами и плечами. Колина обожгло желание, кровь застучала в его жилах, руки задрожали. Ему захотелось повернуться к ней, стиснуть в объятиях, затопить все свои растерянные мысли и чувства в бурном потоке страсти. Он резко отодвинулся от Эммы. Нет, сейчас он не должен ее касаться. Если он чем-то напугал ее в ту, первую ночь, сейчас его бурный натиск, его изголодавшаяся страсть отпугнут ее навсегда. Колин молча боролся с собой.

Через задернутые шторы пробивался предутренний свет. Струя проникшего в комнату соленого ветра овеяла их лица прохладой. Шум прибоя был еле слышен сквозь пелену тумана.

— Господи, что я наделал! — тихо проговорил Колин. — Я никому и никогда про это не рассказывал. А теперь вывалил это все вам, женщине, которая понятия не имеет, что такое война и кровь.

— Я видела достаточно драк в игорных домах, — возразила Эмма. — И схваток на ножах в темных улицах.

— Это не одно и то же.

— Разумеется. Но я рада, что вы мне все рассказали.

Колин повернул голову к ней.

— Эмма… — начал он.

— Разве вы не понимаете? Я не знала лагерной жизни и не видела сражений, и поэтому у меня нет воспоминаний, которые преследуют вас. Они не имеют надо мной такой власти.

— Это не важно. Я не имел права рассказывать вам про все эти ужасы.

— Слушать — это совсем не то, что пережить, — спокойно ответила Эмма. — И право тут ни при чем.

На это Колин не нашел что возразить и молча глядел на прядь ее волос, которая протянулась к нему через подушку. Эмма не казалась напуганной, в ней не чувствовалось отвращения. Он не мог этого понять. Она же женщина, мягкая и ранимая, как все женщины. Она умна, у нее богатое воображение, тонкие чувства — все те качества, которые стали для него проклятием на войне. Откуда же у Эммы такая сила духа?

— Помните, мы заключили уговор, — сказала Эмма, словно прочитав его мысли. — Я ведь не изнеженная лондонская девочка. Я знала страдания и лишения. От меня не надо скрывать жестокой правды.

От ее слов на Колина нахлынула волна нежности. Ему хотелось укрыть эту женщину от всех невзгод. Но уже, наверное, поздно. Как и его армейские друзья, она уже подверглась тяжким испытаниям.

— Это слишком тяжелый груз, — пробормотал он, думая, что, наверное, сделал ошибку, женившись на Эмме.

Светской девчонке он не стал бы поверять свои страшные воспоминания. Да какое право он имеет поверять их кому бы то ни было! Когда он говорил о товариществе, ему и в голову не приводило, что оно примет такую форму.

Эмма же, у которой не шли с ума посеянные Колином страшные образы, думала о меланхолии, осенявшей его жизнь. Сможет ли он когда-нибудь освободиться от нее. Ну вот, теперь она узнала, откуда эта тьма в глубине его глаз. Как она и опасалась, в его душе были темные закоулки. Но как они отличались от темных сторон души Эдварда! Вместо слабости, которую можно было только презирать, Колин таил в себе силу. Его мучили демоны печали, а не алчность, не одержимость азартного игрока. Эдварду нельзя было помочь, — думала Эмма. — А Колину… Ему, может быть, можно.

Они лежали рядом, и каждый боролся с призраками своего прошлого.


Проснулась Эмма в девять часов утра в собственной постели. Наверное, меня сюда принес Колин, — подумала она, вставая и надевая пеньюар. Она тихонько прошла в его комнату, но она оказалась пустой, и Эмма опять вернулась к себе.

Ее спальня была большой. Не зная, чем себя занять, Эмма начала разглядывать комнату. На стенах, оклеенных обоями в цветочек, узор уже превратился в мутные розовые и зеленые разводы. Мебель старомодная и потертая. Ковер хорошо сохранился, но выцветшие на солнце шторы уже не подходили к нему по расцветке. Эмма выглянула в окно и ахнула. Перед ней расстилался бескрайний синий океан, переливающийся на солнце золотистыми отблесками. Внизу раскинулся узкой полосой сад, за которым начинался крутой обрыв к воде. Боже, какая потрясающая картина!