Ольга Михайлова - Брачный сезон в Уинчестере

Монтэгю вздохнул, расставаясь с прекрасными воздушными замками.

Впрочем, уснуть он не смог. Мысли его заполонила мисс Кора. Он, то и дело облизывая пересыхающие губы, грезил наяву. Мысль, пришедшая ему в голову, едва он увидел её, скрежещущим диссонансом вторгалась в него. Он ведь, действительно, никогда не обладал ни одной женщиной. Настоящей женщиной, а не теми порочными созданиями, что ублажали по грязным притонам мужскую похоть. Странная и безотчетная брезгливость, почти патологический страх заразы и презрение к шлюхам исказили его чувственность. Но сейчас, лежа в расслабленной истоме в постели, Джулиан таял, воображение рисовало нежнейшую, бархатистую кожу лилейной шеи, изящные завитки волос возле затылка, прелестный профиль и тёмные глубокие глаза. Мысленно он прикасался губами к её рукам и запястьям, к тонким, словно вырезанным из слоновой кости ключицам, ладонь его скользила по лилейным плечам… Он представил её в утреннем пеньюаре, белом, с пеной кружев… Вот она будит его поцелуем, ерошит волосы, смеётся… Он хватает её в объятия, осыпает поцелуями…

Вот оно, счастье.

Джулиан тихо поднялся, подошёл к ящику трюмо. Ещё в конце вечера у сэра Винсента Кора оставила на столе крохотный благоухающий платок из батиста. Монтэгю видел, что она потом искала его — но он, незаметно накрыв его ладонью, сунул в карман сюртука. Ящик бесшумно открылся. Вот он. Джулиан прижал платок к лицу, вдохнул запах, чувствуя новый приступ истомы и головокружение.

Внезапно всё кончилось. Взгляд его упал в ящик. На дне его лежали коричневые перчатки из тонкой замши, а под ними — небольшой замшевый мешочек, напоминающий кисет для табака. Но табака внутри не было. Он был наполнен, как шутил Джулиан, высочайшим порождением прогресса, изобретённым доктором Кондомом: это была его постоянная экипировка при посещении злачных мест. Боже, как же он не подумал! Положить сюда… Идиот. По коже Джулиана прошла неприятная дрожь. Надо… убрать это отсюда. Мерзость. Надо… просто вышвырнуть. Монтэгю поморщился.

Раймонд Шелдон недаром называл этого человека умным. Будь Джулиан глупцом, его мысль остановилась бы, но к несчастью для Монтэгю, виконт не заблуждался на его счёт. И воспоминания и мысли, логичные и умные, потекли дальше. В памяти всплыло: «Вы опоганили своё тело, Джулиан, а теперь грязь тела измазала вашу душу…» Чёртов ортодокс. Но как вышвырнешь мерзость из души? Мысль Джулиана не могла остановиться. «Это другое!», в отчаянии закричал он про себя.

Образ Коры растаял. Джулиан был один в пустой спальне, сжимая в руках белый платок.

Сна не было. В душу медленно вползало что-то ледяное, скользкое, подступало к сердцу, обвивая змеиными кольцами. Маленькая рыженькая шлюшка Хетти, смеясь, прыгнула ему на колени, обняла за шею тонкими ручонками, попыталась приникнуть розовыми губами, составлявшими неприятный контраст с волосами, к его губам. Монтэгю в ужасе отстранился, вспомнив омерзительные губы виденного им в Лондоне нищего сифилитика. Он никогда не целовал губ ни одной женщины. Рука Джулиана в коричневой замшевой перчатке резко отстранила мерзкую тварь, другая с размаху ударила её по лицу.

— Не смей, дрянь, прикасаться ко мне.

Монтэгю методично избивал шлюху, вымещая на ней постоянный парализующий страх подхватить что-то в этом мерзейшем притоне, злость и ненависть к ней и к себе, вечное дурное напряжение и что-то ещё, неопределимое, но саднящее душу.

Джулиан вскочил, на несколько мгновений замер перед горящим камином. Осторожно положил платок в изголовье кровати. Тяжело дыша, вынул из ящика его содержимое. Яростно швырнул в огонь. Обессилено сел в кресло, наблюдая, как, словно живая старческая плоть, корчится и извивается в огне замша. Где-то в извивах памяти надсадно и горько плакала маленькая рыжая девчонка. Монтэгю заткнул уши и бросился на постель. Всё, чего он теперь хотел, был сон. «Невинный сон, тот сон, что сматывает нити с клубка забот, хоронит с миром дни, дает усталым труженикам отдых, врачующий бальзам больной души, сон, это чудо матери-природы, вкуснейшее из блюд в земном пиру…»

Но уснуть так и смог.

На следующий день около четырех пополудни заехал к Шелдону. Тот не ждал Джулиана, хотя и ничем не выказал своего удивления. Раймонд видел по усталым жестам и кругам под глазами Монтэгю, что тот не спал ночь. Монтэгю пребывал в странно взвинченном состоянии, и почти сразу задал Шелдону вопрос, который вынашивал всё утро.

— Я заехал, чтобы кое-что понять, — несколько рассеянно проронил Монтэгю, стараясь не встречаться глазами с Раймондом. — Как, по-вашему, я чем-нибудь отличаюсь от Тэлбота, Шелдон?

Шелдон удивленно покосился на Монтэгю. Подумать только! Слышал бы их сейчас сэр Чилтон…

— Стало быть, вы ответили себе на тот вопрос, что вчера проигнорировали?

— Облил бы я перед мисс Корой Тэлбота грязью? Ответил. Я не сделал бы этого.

— А почему?

— Просто не смог бы и всё. Но, сказав себе это, я полночи мечтал пристрелить его, — Монтэгю болезненно усмехнулся. — Это пустяки. Но меня, как я заметил, вы удостаиваете беседой, укорами, нравоучениями и даже руганью, а Тэлбота просто не замечаете. В чём вы видите разницу между нами? Если вспомнить наши былые дискуссии — мы с ним одинаково порочны.

Виконт Шелдон неожиданно для Монтэгю улыбнулся ему, тепло и странно искренне, в самом деле — как другу.

— Когда-то отец сказал мне, что достоинство человека можно безошибочно определить по одной составляющей: есть ли у него за что умереть? Правда, это подразумевает наличие в жизни человека того, что для него свято. Так вот, у Тэлбота — ничего святого нет. А вот вы, Джулиан, я просто чувствую это, можете собой пожертвовать. Я, правда, пока не понял, за что?

— Я и сам не знаю… — Монтэгю встал. — Благодарю вас, Шелдон.

Раймонд молча поклонился.

Не то, чтобы слова Шелдона убедили Монтэгю, хотя, как сам Джулиан с удивлением отметил, вышел он от виконта в более радужном настроении, чем был накануне. Ночные призраки днём растаяли. Слова Шелдона тонко и незаметно польстили его самолюбию, хоть и была в них некоторая недоговоренность. Странно, вдруг осмыслил Джулиан. Ведь он и раньше был склонен — в тайне, в самой скрытой глубине души — изумляться и даже восхищаться целомудрием и самообладанием этого человека, хотя наедине всегда высмеивал его. Кто-кто, а он на себе прочувствовал, что разврат — удел слабых, но аскетизм требует невероятного напряжения сил, и то, что Раймонд — человек необычайной силы, Джулиан понимал. «С тех пор, как для меня законом стало сердце и в людях разбирается, оно отметило тебя…» Вчерашняя ночь заставила Монтэгю кое на что посмотреть иначе. «Осквернение в себе образа Божьего недопустимо, нельзя мириться с тем, что марает честь…»

Конечно, не проповеди и нравоучения Шелдона сделали это. Они просто упали на иную почву. С той минуты, как Джулиан Монтэгю увидел Кору Иствуд, его душа смягчилась, и то, что раньше отлетало от неё как от медного щита, теперь проникало внутрь, как нож в масло. Теперь Джулиан дорого дал бы, чтобы прошлого не было, чтобы из памяти навсегда ушли рыжие плачущие шлюшки, коричневые замшевые перчатки и мерзкие изобретения доктора Кондома. Если бы и память сжечь, как и ставшую ненавистной замшу…

Ещё одной такой ночи он просто не вынесет.

Мисс Иствуд видела, что Монтэгю влюблён в неё, и немногим раньше наслаждалась своей властью над его столь ощутимой мужской мощью, теперь — униженной и подавленной. Нравилось Коре и внимание Вивьена Тэлбота. Она улыбалась при мысли, что от одного её желания зависит повергнуть их в уныние или вознести до небес. Однако слова сэра Чилтона и произошедшее ночью в парке Тэлботов впервые заставили Кору серьёзно задуматься. Что представляют собой все эти лощёные господа, которых любой назовёт «джентльменами»?

Кора и сама не понимала, зачем рассказала Джулиану Монтэгю о клевете Тэлбота. В её душе всё смешалось. Только недавно она узнала о недостойном поведении Монтэгю, но злобно клевещущий на него Тэлбот показался ей стократ омерзительней. Не поняла Кора и виконта Шелдона, защитившего Монтэгю. Он пытался выгородить подлеца или искренне защищал друга? Но другом он Монтэгю не назвал… Она была растеряна и расстроена, и рассказала о случившемся мистеру Монтэгю, пытаясь по его реакции понять, кто есть кто в этой истории? Джулиан выслушал её молча, странно посмотрел и ничего не сказал. Почему он не попытался оправдаться, почему промолчал? После Кора заметила, как он что-то довольно резко говорит виконту Шелдону. Что всё это значило?

Кора в детстве не имела подруг, была предоставлена самой себе, много и без разбора читала. Она знала множество вещей — из коих половина была никому не нужной, но редко задумывалась над жизненными реалиями, ибо не знала их. Но книги научили её главному — умению мыслить здраво, анализировать причины и извлекать из них следствия. Подлинно образованием и воспитанием её никто не занимался, и это было, в общем-то, благом: мать Коры не отличалась большим умом, жила сплетнями, а отец души не чаял в сыне, но почти не замечал дочь. Что до Лоренса, то он мог научить только дурному.

В Коре, однако, было некое врожденное отвращение от пошлости и понимание благого, и только юность, когда она вдруг преобразилась в удивительную красавицу, несколько помутила в ней изначально верные представления. Мать начала неустанно твердить ей о необходимости очаровать самого богатого мужчину графства и настояла, чтобы муж выделил ей солидное приданое в управление частного поверенного.

Теперь, пережив первое в жизни болезненное унижение от равнодушия виконта Шелдона, Кора словно очнулась, оглянулась на случившееся. Она сделала болезненный и ранящий гордость вывод — ею пренебрёг тот, кого она считала достойным её любви, а вокруг неё вертелись люди ничтожные и недостойные. Даже то, что приходилось уделять им внимание, в тихом полночном размышлении показалось Коре унизительным для её достоинства. Кокетничая с подобными людьми, она унижает себя. На душе у неё стало гадко. При этом она заметила странную разницу в отношении к своим поклонникам. Мистер Тэлбот был ей просто неприятен, но мистер Монтэгю вызывал злобное чувство. Кора поймала себя на том, что ненавидит его.