— Издевательство над внутриутробными плодами: момент во времени, запечатленный «Кодаком», — усмехнулась Сидда.

Коннор оперся ладонями на стол и нагнулся над снимком.

— Пятьдесят второй. Она носила тебя, Сидда.

И, показав на огромный живот Виви, добавил:

— Похоже, племя веселится на всю катушку. И ты сидела в этом гигантском раздутом чреве вместе с братом, так?

— Уверена, что он наслаждался алкоголем и табачным дымом, — хмыкнула Сидда.

— Взгляни на этих женщин. Они пьют и курят, но разве это все? Приглядись хорошенько.

Он поднес фото к лицу Сидды.

— Гляди на них. Гляди как на актеров, когда сама стоишь в стороне и не вмешиваешься.

— Прекрати, Коннор.

— Нет, Сидда, не прекращу.

Сидда заставила себя изучить снимок. Присмотреться к блеску в их глазах, наклону голов, выражению лиц, отсутствию всяческого напряжения тел, расслабленным жестам. Позволила себе как бы войти в действие, оказаться соучастницей, пока не ощутила исходившую от них нервную энергию.

— Ну? Что видишь? — допрашивал Коннор. Сидда схватилась за край стола.

— Легкость. Легкость и непринужденность. В глубине глаз матери таится страдание, но атмосфера товарищества несомненна. Смех. Дружба. Искреннее веселье.

Коннор молчал.

— Но… — продолжала Сидда и тут же осеклась.

— Но?..

Сидда выпрямилась. Отошла от стола и направилась в кухню. Коннор успел поймать ее за руку и повторил вопрос:

— Но что?

— Она не знала, как любить меня, а я не знаю, как любить тебя.

— Нет, — возразил Коннор, прежде чем потянуть ее обратно к столу. — Все совсем не так.

Он снова показал на снимок.

— Взгляни на них как следует. Я видел этих женщин, Сидда. В семьдесят они по-прежнему полны прежней непринужденности и легкости. И они любят тебя. Хотят, чтобы ты была счастлива. Конечно, я еще не знаком с божественной Виви, но уверен, что и она чувствует то же самое. Разве их смех не играет роли? Разве их родство душ, смех и возможность не быть чертовски одинокой в этом мире ничего не значат? Разве ты не питала их дух вместе со всем остальным, что проникало через плаценту?

Сидда отвернулась. Но Коннор сжал ладонями ее лицо и заставил смотреть на себя.

— Сид, я не твоя мать. И не твой отец. И хочу взять тебя на радость и горе.

Сидда немного помолчала.

— Существует такая вещь, как аллигаторы, встающие кое у кого на пути.

Глаза Коннора повлажнели, а дыхание стало прерывистым.

— Я сильнее любого аллигатора. И умнее.

Сидда всхлипнула, сотрясаясь всем телом.

— Ты не можешь сделать это для меня, Коннор. Я…

— Я не хочу ничего делать для тебя, черт возьми!

Он резко отвернулся, как был, голый, шагнул к двери на веранду и остановился, переминаясь с ноги на ногу, почти как боксер. Сидда прислушалась к шлепанью босых ног по полу и на миг залюбовалась его стройным мускулистым сорокапятилетним телом, совершенно не ведающим стыда в своей сосредоточенности и решимости.

Он пронзил ее негодующим взглядом.

— Я не хочу ничего делать. Хочу любить тебя.

Она не нашлась с ответом.

— Слушай, я на пять лет старше тебя и никогда раньше не собирался жениться, уж ты поверь. Воображаешь, мне легко далось твое решение отложить свадьбу? Да с тех пор я болтаюсь на волоске над гребаной пропастью. Я не создан для чистилища, Сидда!

Он открыл дверь и ступил на веранду.

Жуткая строка из католического катехизиса билась в мозгу Сидды: «Чистилище — не ад. Но детские души тем не менее терпят там страдания, потому что им не дано видеть лица Господа».

В тот момент, когда она вышла на веранду, почти полную луну заволокло пухлыми кучевыми облаками. Сидда подошла к Коннору, стоявшему у перил, лицом к воде, и, уронив покрывало, прижалась животом к его спине.

— Не слишком ли я пытаюсь тебя запутать? — прошептала она. Коннор, не шевелясь, продолжал смотреть на озеро, на облака, стремительно закрывавшие луну и тут же пролетавшие мимо, снова открывая светило в его недосягаемой непорочности.

— Не слишком. Как раз в меру, — ответил он наконец, тщательно выбирая слова.

И тогда Сидда обняла его и крепко стиснула, вдыхая значение его слов. Они еще долго стояли так, пока Хьюэлин терпеливо сидела у их ног.

— По-моему, полуночное купание нам не повредит, — неожиданно предложила Сидда.


Они спустились по крутой лестнице на причал, где, обнаженные, скользнули в ледяную воду. Назад они плыли на спине, глядя на луну, сильно отталкиваясь ногами и посылая в воздух целые веера брызг.

А когда вернулись в домик, сна не было ни в одном глазу. Они принялись вытирать друг друга, и Коннор случайно заметил ключик, повешенный Сиддой на окно.

— А что открывает этот ключик? — заинтересовался он.

Сидда, обматывая голову полотенцем, подняла глаза, замерла и слегка подалась вперед, словно слыша далекий слабый зов. Словно очнувшись, она поднялась на цыпочки и сняла ключ. Едва заметная улыбка заиграла на ее лице, и она поспешно прикрыла рот рукой, как ребенок, только что обнаруживший спрятанное сокровище.

Наконец она восторженно рассмеялась.

— Коннор, как насчет бутылки шампанского, таинственным образом появившейся в моем холодильнике за последние двенадцать часов?

— Ну… придется поступиться принципами, — вздохнул он.

Вернувшись с шампанским, он нашел Сидду сидящей в лунном свете. Одной рукой она гладила Хьюэлин, другой — теребила ключ. Размахивая двумя креманками, Коннор вытащил пробку, разлил шампанское и поставил бутылку в набитую льдом банку из-под оливкового масла.

— За что пьем? — спросил он.

— За Лаванду Великолепную! — объявила Сидда, целуя ключик, прежде чем показать Коннору. — Именно это и открывает ключик.

— Лаванда? Что это за история?

— Забавно, что ты спрашиваешь.

— У нас впереди вся ночь, — пояснил он. — И вся жизнь.

— Ладно. У меня чудесное настроение.

— В таком случае, мисс Уокер, — объявил Коннор, кладя ее ноги себе на колени и принимаясь растирать пальцы, — доставьте меня на луну.

Сидда прикрыла глаза, словно вспоминая, медленно поднесла бокал к губам и сделала первый глоток. Еще раз потерла маленький ключик, улыбнулась и начала рассказывать.

29

— Лаванда Великолепная, гигантская слониха, прибыла в Торнтон в шестьдесят втором, в то лето, когда я перешла в третий класс. Местные застройщики вымостили сотни акров фермерских угодий, чтобы построить «Саутгейт шопинг сентр», первый торговый центр в центральной Луизиане. Торнтон насчитывал приблизительно десять тысяч населения, и когда кто-то открывал новый бизнес, а тем более такую махину, весь город на ушах стоял. В те дни все делали покупки в центре города, особенно в магазинчиках «Кул»[79] с эмблемой пингвина и надписью: «Заходите. У нас внутри Кул»[80].

Старперы по-прежнему сидели на стульчиках перед кафе «Франт-Ривер», без конца обсуждая и осуждая очередные выходки Эрла Лонга[81]. Питьевой фонтанчик для цветных все еще оставался в самом укромном закутке, хотя кое-какие дерзкие души уже отказывались им пользоваться. Только счастливчики или богатые имели дома кондиционеры, и хотя моя семья относилась к обеим категориям, мы по-прежнему изнывали от жары и потели в субтропическом луизианском климате, где довольно прохладным летом считалось такое, когда температура и влажность не поднимались выше девяноста восьми градусов[82] и девяноста восьми процентов.

Открытие центра широко рекламировалось по радио и телевидению. Повсюду были развешаны плакаты и растяжки с объявлениями о вступлении Сенлы в двадцатый век. Конечно, во всем этом крылся определенный подтекст: последнее время цветные старались садиться за то, что испокон веков считалось нашим прилавком в «Уолгрин»[83] в самом центре города. Они пытались испохабить центр нашего города. Значит, приходите в торговый центр, где цветным пока еще нет места!

На церемонии торжественного открытия каждому белому ребенку в округе Гарнет предлагалась бесплатная поездка на слоне, а именно на «Лаванде Великолепной, Привезенной Прямо из Дебрей Черной Африки». По всему Торнтону были расклеены изображения слонихи. Все это время я думала, мечтала, читала и говорила исключительно о слонах, и когда настал великий день, была вне себя от волнения.

Я-я в полном составе, со своими шестнадцатью ребятишками, прибыли в торговый центр с утра пораньше и устроили небольшую пирушку прямо на парковке: кока-кола, коктейли, закуски. Такой огромной парковки я еще не видела и от удивления то и дело моргала и терла глаза. Там, где всю мою жизнь не было ничего, кроме хлопка, теперь стояли бесчисленные магазинчики, к которым вели асфальтовые дорожки. Поле исчезло как по волшебству. Я и понятия не имела, что такое может быть. Думала, что поле — это навсегда. В таком возрасте все кажется вечным.

К этому часу уже играл школьный оркестр, а девочки-подростки танцевали степ на сцене, перед только что отстроенным «Уолгрин». А за столом дама, словно только что вышедшая из «Точных цен»[84], вручила каждому из нас маленький ключик, точно такой, как держу я.

Сидда снова подняла ключик.

— Раньше он висел на цепочке с брелоком в виде синего пластмассового слоника. На слонике был выбит номер очереди на поездку.

— Мивочка Виви послала это? — удивился Коннор.

— Мивочка Виви послала ключ, — подтвердила Сидда и, в очередной раз глотнув шампанского, откинулась на спинку стула. Она уже успела отметить, с каким неподдельным интересом слушает Коннор.


— Никогда не забуду свое первое впечатление от Лаванды. Гигантское, прекрасное животное, отличавшееся идеальными пропорциями. В каждом ее движение сквозила несомненная грация. Огромный живот. Величественный выдающийся лоб. Глаза как большие блюдца, с длиннющими ресницами. Уши — лопухи, и ноги такие большие, что ногти на пальцах казались тарелками. Конечно, я понятия не имела о ее истинных размерах, поскольку видела все это глазами семилетней девочки.