Мать-настоятельница спрятала руки в рукава и направилась к столу.

— Что ж, не возражаю. Вы можете забрать девочку, — кивнула она и, подняв прикрепленное к четкам маленькое распятие, поцеловала. — Довольно волнений на сегодня. Пора ложиться спать. Молитесь, сестры, за душу этой дочери Марии.

И Виви подумала, что здешние обитательницы только и способны молиться за души. Тело может сгореть, и никто этого не заметит.


Сестра Соланж привела Виви в лазарет, одела в длинную фланелевую рубашку не по размеру. Широкие сборчатые рукава белыми облаками свисали с ее худеньких рук. Монахиня набросила на плечи девочки полотняное покрывало, положила бутылку с горячей водой к ногам и еще одну — на колени. Они сидели рядом в маленькой аптеке и вдыхали запах роз, стоявших в вазе на столе. По стенам теснились стеклянные шкафы, забитые коробками и флаконами с лекарствами.

Монахиня принесла чай и тарелочку имбирного печенья.

— Поешь, пожалуйста, Вивиан Джоан, — попросила она.

Руки девушки дрожали так, что она пролила чай на рубашку, но, похоже, даже не заметила этого. Потому что упорно смотрела на крошечные ромашки, плававшие в чашке.

После того как Виви смогла сделать глоток, сестра Соланж довольно улыбнулась:

— Вот и хорошо. А теперь съешь печенье.

Виви молча уставилась на печенье, не пытаясь его надкусить. Сестра покачала головой.

— Поговори со мной, Вивиан.

Звук настоящего имени подействовал на Виви, как луч солнца, отразившийся от металлической пряжки или куска фольги и больно ударивший в глаза. Она неуверенно взглянула на монахиню.

— Как тебя называли дома?

Виви показалось, что у сестры Соланж усталый вид. Она перевела взгляд со светлых волос на руки. Монахиня нервно сжимала и разжимала пальцы. Увидев, что Виви это заметила, она спрятала ладони под плащ.

— Дома, — сказала девочка, — меня звали Виви.

— Виви, — повторила сестра. — Какое полное жизни имя! — Она склонила голову в молитве, а когда снова подняла, показалась Виви еще более усталой. — Виви, попытайся выслушать спокойно все, что я сейчас скажу.

Виви насторожилась, пытаясь определить тон ее голоса. Мягкий, спокойный, идеальных зелено-голубоватых оттенков.

Монахиня взяла ее руку.

— Виви! Пожми мне руку.

Девочка смотрела прямо на нее, но, казалось, не слышала. Ее снова начало трясти. Сестра взяла у Виви чашку, боясь, что она поранится.

Встав, монахиня вынула из ящика стола ключи, открыла стеклянный шкаф и вытрясла из пузырька две таблетки.

— Проглоти это, пожалуйста, — попросила она. С самого начала сестра Соланж была уверена, что Виви потребуется что-то посильнее, чем чай, поскольку последствия шока непредсказуемы, но не осмелилась сказать об этом матери-настоятельнице. Но теперь Виви была в ее кабинете.

Виви проглотила таблетки, и монахиня присела на корточки около ее стула.

— Виви, — прошептала она, — скажи, кому я могу позвонить, чтобы приехали и помогли тебе?

Сначала Виви подумала, что это ей послышалось. Последние четыре месяца эти слова постоянно звучали в ее мозгу. В воображении. Никогда в действительности.

Она недоверчиво уставилась на монахиню. Очередной обман? Ловкий ход, чтобы подловить ее и наказать?

Но сестра Соланж терпеливо ждала ответа. Не дождавшись, она медленно подняла руку и нежно погладила щеку Виви.

— Виви, дорогая, скажи, кому позвонить?

Это прикосновение словно воскресило девушку.

— Женевьеве Уитмен. В Торнтон, штат Луизиана. Хайленд, сорок два — семьдесят. Ничего не говорите мистеру Уитмену. Только Женевьеве.

— Она твоя родственница? — спросила монахиня.

Испугавшись, что иначе она не позвонит, Виви солгала:

— Крестная мать.

— Спасибо, Виви, — кивнула монахиня. — Ты чудесная девочка. Благословенное дитя.

Эту ночь Виви снова провела на старой лазаретной кровати и видела во сне, что они с Тинси и Джеком сидят на дамбе в Билокси и солнце ласкает их лица.


Наутро сестра Соланж помогла Виви переодеться в костюм, который кое-как собрала, порывшись в приготовленных для бедных мешках с одеждой. Вещи были разнокалиберными, уродливыми и колючими, и монахиня извинилась, отдавая их Виви.

— Это больше подходит для шахматистки, — засмеялась она, — не для теннисистки.

Виви застегнула желтоватую блузку с пятнами под мышками, поверх надела растянутый коричневый джемпер, болтавшийся на ней как на вешалке. На ногах были шерстяные носки и форменные ботинки.

— Откуда вы знаете, что я играю в теннис? — удивилась она.

— О, ты все время говоришь о нем во сне. О теннисе и о каком-то Джеке я-я.

Виви нерешительно засмеялась, но тут же закашлялась.

— Так или иначе, — продолжала сестра Соланж, — у такой хорошенькой девушки нет никаких причин выглядеть кающейся грешницей. Но лучшей одежды у меня нет.

— А мои платья? — спросила Виви.

Сестра прикусила губу, прежде чем ответить.

— Виви, они пропали.

— Все?

— Да. То, что не сгорело, испортил дым.

— Если не считать моей подушки, — кивнула Виви.

— Если не считать твоей подушки, — повторила монахиня. — Подушка уцелела, значит, выживешь и ты.


Увидев Женевьеву и Тинси, стоявших в кабинете матери-настоятельницы, Виви сначала растерялась. Растерялась до такой степени, что застыла как вкопанная. Она жаждала ринуться к ним, обнять, ощутить знакомый запах, впитать ту жизнь, которой ее лишили. Но не могла заставить себя сделать к ним шаг. Замерла на месте, сжимая в руке подушку Дилии, и в этот момент казалась куда моложе своих шестнадцати лет.

Женевьева и Тинси мигом очутились рядом и принялись ее обнимать. Внезапность происходящего ошеломила Виви, и в первую минуту она никак не отреагировала. И чувствовала себя так, словно они были праздными наблюдателями, а она — стоявшей на обочине бродяжкой.

— Миссис Уитмен, — объявила мать-настоятельница, — я не могу отдать вам это дитя. Вы не ее мать.

— И вы тоже, cher, — парировала Женевьева.

— Не смейте обращаться со мной неуважительно! — воскликнула монахиня.

— Cher — вовсе не признак неуважения, — объяснила Женевьева медовым голоском. — Это по-французски означает «дорогая».

— В таком случае не называйте меня дорогой! — отрезала мать-настоятельница.

Женевьева отошла от Виви и шагнула к письменному столу. Тинси сжала руку подруги, прежде чем подобраться ближе к матери.

Свет, льющийся в окна, казался Виви неестественно ярким. С того места, где она стояла, виднелся припаркованный у обочины «паккард» Женевьевы. Машина, казалось, прибыла прямо из снов, и Виви на секунду почудилось, что она может превратиться в лодку или птичку.

— Если вы будете и дальше пренебрегать моими словами, я буду вынуждена позвать отца О’Донагана, — прошипела мать-настоятельница таким тоном, будто предъявляла смертоубийственный ультиматум.

— Зовите кого хотите, сестра, — отмахнулась Женевьева, беря Виви за руку. — Но Виви едет с нами домой.

— Немедленно отпустите это дитя, — потребовала монахиня, но Женевьева уже уводила Виви.

— Отпустите Джоан! — повторила мать-настоятельница.

— Ее зовут не Джоан, — сообщила Тинси, — а Виви.

Женевьева решительно шагала по длинному темному коридору. Виви слышала шаги бежавшей за ними матери-настоятельницы, шорох ее одежд. Наконец монахиня настигла их и протянула руку, чтобы вырвать девочку у Женевьевы. Страх Виви был так силен, что даже во рту ощущался его вкус. Так силен, что она немного подпустила в позаимствованные у сестры Соланж широкие трусики.

Но Женевьева легко отбила руку настоятельницы. Та пошатнулась, и когда Виви оглянулась, эта женщина с неуклюже торчавшим во все стороны покрывалом показалась ей хитрым черным стервятником.

— Я ответственна за спасение души этой девочки! — взвизгнула монахиня.

— Повезет, если сумеете спасти свою, — усмехнулась Женевьева. — А сейчас прочь с дороги! Убирайтесь!

Одной рукой она обняла Виви, другой — дочь, и все трое быстро вышли из здания и, спустившись с крыльца, остановились у «паккарда». Женевьева села за руль, Тинси толкнула подругу на переднее сиденье, а сама влезла на заднее. Мотор взревел, машина помчалась прочь, и никто не оглянулся на здание академии.

По-прежнему сжимая подушку Дилии, Виви принюхалась. Ей показалось, что она различает аромат апельсинов, еловых игл и креветок, кипящих в большом железном котле. Показалось, что пахнет октябрем в Луизиане во время сбора хлопка в прохладные пятничные ночи. Показалось, что пахнет жизнью.

Она словно впервые увидела платье Тинси, надетое под жакет цвета сливы. То самое, из гранатового трикотажа, с длинной баской, которое они выбрали вместе в «Годшо» во время поездки с Женевьевой в Новый Орлеан. Виви пощупала ткань, словно обдавшую теплом ее пальцы.

Тинси положила поверх руки Виви свою.

— Bebe, от твоего наряда нужно избавиться, и как можно скорее.

— Как можно скорее, — повторила Виви, пытаясь вспомнить былой залихватский тон я-я.

— Избавиться, — подтвердила Женевьева, прикуривая. В уголках ее глаз стыли слезы.

Милю-другую они ехали молча, прежде чем Женевьева снова заговорила.

— Послушайте, дамы, — начала она, и голос ее был подобен медленно текущей воде байю, — Бог не любит уродства. Понятно? Что бы там вам ни говорили, малышки, Господь не создает уродства и не любит уродства. Le bon Dieu[62] — Бог красоты, и все вы этого не забывайте.

— Да, maman, — ответила Тинси.

— Да, maman, — эхом откликнулась Виви.

— И, Виви, ma petite chou, послушай меня: жизнь коротка, но широка. И это пройдет.

Своеобразный урок катехизиса продолжался всю дорогу, пока Женевьева везла Виви домой.