Если Каро, Тинси и Ниси были потрясены отъездом Виви, что чувствовала она сама? О чем писала? Если бы только она могла услышать рассказ самой Виви!

Сидда снова встала. Шея затекла, и пришлось ее растирать. Как странно, что только сейчас приходится узнавать о женщине, носившей Сидду в своем теле!

Нет, нужно больше двигаться!

Сидда пристегнула Хьюэлин поводок и направилась на прогулку вдоль озера, а затем в лес, где яркие утренние лучи пробивались сквозь толщу листвы. Ее не оставляли мысли о матери. Что случилось? Почему Виви отправили к монахиням? Что она такого сделала, чтобы заслужить это наказание?

Всю жизнь Сидда в глубине души таила гнев на Виви, не только потому, что мать так легко лишила ее своей любви из-за какого-то интервью, но и за прежние причиненные страдания. Но сейчас она почувствовала, как гнев превращается в грусть и обиду за мать. И так же скоро прежняя злость вернулась.

Она сосредоточилась на ходьбе, но все же не могла не думать о фигуре матери и своей собственной, и об их необычайном сходстве. О своих ногах, соединенных с торсом. О том, что она не просто человек, имеющий тело: она и есть свое тело, тело, проведшее девять месяцев в теле Виви Эббот. И пока она шагала вперед, ощущая пружинистую почву под ногами и слыша радостное сопение собаки, все размышляла и размышляла о подсознательном восприятии, существующем между дочерью и матерью. О доречевом знании, историях, рассказанных без слов, текущих, как кровь, как насыщенный кислород, в плаценту младенца, растущего в темном гнездышке. Возможно, сорок лет спустя она все еще получает информацию от матери через некую духовную пуповину, связавшую их через тысячи миль, и бесконечные непонимания, разделившие обеих.

День выдался холодным и дождливым. Между нависающими кронами вечнозеленых деревьев висели тонкие пласты тумана. Сидда неожиданно заметила изысканно-кружевную, давно высохшую ветвь гемлока, возникшую прямо перед ней. На кончике каждого крошечного сучка висел переливающийся бриллиант водяной капельки, как дорогое украшение вечернего платья.

Обнаженные древесные корни, ползущие через тропу, казавшиеся пурпурно-черными от воды, походили на взбухшие вены старушечьих рук. Или на притоки и рукава Гарнет-Ривер, если смотреть с самолета-опыливателя, планирующего над фермами байю. И, меряя шагами Мать-Землю, Сидда молилась:

— Сделай так, чтобы божественные секреты, кроющиеся в матери, во мне и внутри самой земли, нашли в моем сердце достаточно места, дабы принести плоды.


Багги разбудила Виви, когда на дворе еще было темно.

— Вивиан Джоан, — сказала она, включая свет, — просыпайся. Немедленно просыпайся.

Свет раздражал глаза Виви, а от звуков материнского голоса привычно сжался желудок. Она вцепилась в подушку и попыталась снова заснуть. Ей как раз снился вальс с Джеком в Марксвилле. Было зеленое лето, и она надела белое платье. Виви еще чувствовала его руку на пояснице, и запах его дыхания, когда их щеки прислонялись друг к другу.

— Вивиан Джоан! — резко бросила Багги. — Вставай и одевайся.

Она наклонилась и принялась собирать с пола одежду Виви.

— Твой отец решил, что тебе лучше ехать утренним поездом.

— Что? — поразилась Виви, вскакивая.

Этого не может быть. Просто не может быть.

— Но, мама, — возразила она, — мы же говорили о дневном поезде. И все собирались проводить меня. В два пятьдесят шесть. А наши планы?

— Ты слышала меня, — повторила Багги, со вздохом вытаскивая из-под кровати двухцветные кожаные туфельки дочери.

— Так решил папа? — недоверчиво переспросила Виви, едва дыша. Как мог отец предать ее?

— Да, — буркнула Багги, не глядя на Виви. — Вставай. Мне нужно снять белье с постели.

Виви поднялась и остановилась у кровати, переминаясь на холодном полу. Тело жаждало уюта и тепла толстых одеял. Сегодня утром в Багги будто что-то переменилось. Нечто новое, странное звучало в голосе, прорывалось нескрываемым возбуждением. Она уже была одета к службе. Голову закрывала косынка.

Багги стащила простыни, одеяла, ловко, как больничная сиделка, вытряхнула подушки из наволочек и свернула матрас. Каждым своим движением она выплескивала безумную ярость, которую испытывала к дочери. Каждым рывком молча отвергала, отталкивала упругое, цветущее молодое тело, всего минуту назад согревавшее постель.

И хотя не было произнесено ни единого слова, Виви, остро чувствуя происходящее, инстинктивно скрестила руки на груди, словно для того, чтобы защититься от Багги, нуждалась в доспехах, более прочных, чем простая фланелевая рубашка.

— Когда папа так решил? Он ничего не сказал мне вчера вечером.

— Твой отец не обязан все тебе говорить! — отрезала Багги. — Ты не его жена. Мне он сказал перед тем, как лечь спать. Он хочет, чтобы ты уехала поездом в пять ноль три.

Говоря это, она собрала подушки и слегка вскинула подбородок, словно желая посмотреть, как дочь воспримет ее слова. Сначала Виви ничего не сказала. Мать и дочь стояли, гневно глядя друг на друга, готовясь к предстоящему поединку в битве, причины которой никому не было дано понять.

На какое-то мгновение Виви показалось, что мать лжет. Но мысль эта была столь ужасной, что она не посмела высказать обвинение вслух и лишь заявила:

— Я хочу взять с собой эту маленькую подушечку.

Она показала на маленькую, набитую гусиным пухом думку, сшитую Дилией с помощью Джинджер и подаренную Виви вместе с шелковой наволочкой еще до того, как война лишила американцев такой роскоши, как шелк.

— Тебе она не понадобится, — процедила Багги, крепко прижимая подушку к груди. — В академии подушек достаточно.

— Но мне нужна эта, — настаивала Виви, — подарок Дилии.

Она бы отдала все, чтобы бабушка в этот момент была в комнате. Виви написала ей, едва Багги затеяла всю историю с академией, но Дилия гостила у своей подруги мисс Ли Бофор на ее ранчо в Техасе и поэтому не ответила на письмо. Окажись она здесь, наверняка защитила бы внучку. Но Дилии не было.

Виви хотелось наброситься на мать, бить по лицу, лягать, обличать несправедливость и жестокость.

— Отец внизу? — спросила она.

— Нет, он еще спит. Он очень устал, Вивиан Джоан. Ты извела его.


С самой ночи бала Тейлор Эббот почти ни с кем не разговаривал, но когда Багги впервые заговорила об академии Святого Августина, попытался протестовать.

— Мы можем подрезать ей крылышки. Виви и дома не хуже, чем в Алабаме, — заявил он. — В этих школах для девочек весьма странные принципы воспитания.

Но Багги отказалась смириться. И не уступила мужу, как обычно. И хотя Тейлор не дал окончательного согласия, все же наконец повернулся, ушел в свой кабинет, закрыл двери и отказался принимать участие в этой истории, заявив, что умывает руки.

Только вчера ночью Виви подошла к отцу, сидевшему в гостиной и слушавшему по радио новости с фронта.

Подождав, когда началась реклама, Виви робко спросила:

— Отец, можно с тобой поговорить?

В доме Эбботов все были обязаны просить разрешения, прежде чем обратиться к Тейлору Эбботу.

— Да, Вивиан, что тебе? — буркнул он, все еще прислушиваясь к голосу диктора.

Виви клялась себе быть сдержанной, рассуждать логично, постараться угодить отцу-адвокату. Но вместо этого дрожащим голосом выпалила:

— Я действительно должна туда ехать, папа? Но почему? Почему? Пожалуйста, отец, ты можешь помешать этому. Запретить. Ты ведь знаешь, мать всегда тебя слушает!

Он поднял глаза, и Виви впервые ощутила слабую надежду.

— Это уже обсуждалось, Вивиан. Ты поедешь в академию, — сухо объявил он.

Виви поспешно выпрямилась и постаралась взять себя в руки.

«Я должна собраться, — думала она, — иначе он не станет слушать. О, если бы я только могла казаться сдержанной, улыбаться так, как отец любит, говорить бесстрастным тоном, которым он восхищается, тогда он, может быть, и прислушается ко мне. Один внимательный взгляд, больше ничего не нужно. Один внимательный взгляд, и он поймет, что не может отправить меня туда.

Но стоило ей открыть рот, как слова снова вырвались отчаянным потоком.

— Папа, пожалуйста, пожалуйста, — заклинала она, готовая расплакаться. — Я сделаю все, что пожелаешь. Только, пожалуйста, не заставляй меня уезжать!

Тейлор Эббот снова посмотрел на стоявшую перед ним дочь. Светлые волосы стянуты шарфом на затылке, пижамная куртка сбилась на сторону, открывая веснушчатое плечо. Губы дрожали, глаза переполнились еще не успевшими пролиться слезами. Лицо бледное, под глазами синие круги. Прозрачная белизна ее кожи сейчас казалась анемичной, как начавшая желтеть по краям лепестков гардения. Тейлор до тошноты не выносил обнаженных эмоций. Именно это он ненавидел в собственной жене, вместе с запахом ее пота, тела, ежемесячным выделением крови.

— Виви, — бросил он, — никогда не умоляй. И не унижайся. Ты не нищенка.

С этими словами он прибавил звук, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и снова стал слушать новости с фронта, словно дочери не было в комнате. Но Виви продолжала стоять, изучая рисунок ковра. Она покорно дослушала известия о передвижении британских и индийских войск в Бирме. Наконец Тейлор Эббот открыл глаза, взглянул на дочь и ободряюще сказал:

— У тебя все будет в порядке. Вивиан. За тебя я не волнуюсь. Ни к чему. Ты пошла в Эбботов.

Отец кивнул, встал, выключил радио и направился к лестнице. Вивиан смотрела ему в спину. И видела только подтяжки, выделявшиеся на белом полотне рубашки.


— Скорее одевайся, — велела Багги, — не то опоздаешь на поезд. Пит отвезет тебя на вокзал.

— А папа? — вскинулась Виви. — Разве он не поедет? Я хочу с ним попрощаться.

— Твой отец просил его не будить, Вивиан Джоан. Пожалуйста, хватит с нас бед и неприятностей. Ты уже достаточно всего натворила.