Откуда могла знать Сидда, что всего месяц спустя Роберта Лиделл сумеет втереться к ней в доверие и выудить сведения, которыми она обычно делилась только с психоаналитиком и близкими друзьями?

После этого оскорбительного интервью Виви, Шеп, отец Сидды, а также остальные родственники отменили заказы на театральные билеты. Сидде пришлось забыть о грандиозных планах, задуманных в предвкушении их визита. Она часто видела во сне плачущую Виви. И сама просыпалась в слезах. Последнее время ее брат, Малыш Шеп, и сестра Лулу не давали о себе знать. Впрочем, и отец тоже.

Единственный, кто не покинул ее в беде, был младший брат, Бейлор.

— Настоящий ядерный взрыв, Сиддо. Милашка Виви всегда хотела попасть в «Нью-Йорк таймс», но не таким же образом! Даже если отдашь ей свою кровь, все равно не дождешься прощения. Мало того, оказалось, не она звезда, а ты, и это ее убивает.

— А папа? — спросила Сидда. — Почему он не позвонил?

— Смеешься? — удивился Бейлор. — Мамочка держит его под каблучком. Я набрался храбрости спросить, почему он по крайней мере не оставил тебе сообщение на автоответчике. И знаешь, что он ответил? «Забыл, что именно мне приходится жить с Виви Уокер?»

Поговорив с братом, Сидда долго не вешала трубку. Ей так хотелось, чтобы кто-то встряхнул ее, избавив от чувства одиночества. Поэтому она не выдержала и написала матери:

«18 апреля 1993 г.

Дорогая мама!

Пожалуйста, прости меня. Я не хотела причинить тебе боль. Но это моя жизнь, мама. И я хочу свободно о ней говорить.

Я скучаю по тебе. По твоему голосу, безумному чувству юмора. Мне недостает твоей любви. Мое сердце разрывается при мысли о том, что ты со мной развелась. Пожалуйста, попытайся понять: я не отвечаю за то, что пишут посторонние люди. Пожалуйста, знай, что я тебя люблю. Я не прошу тебя не сердиться. Прошу только не выбрасывать меня из своего сердца.

Сидда».

После скандального интервью цифры билетных продаж взлетели вверх. «Женщины в лунном сиянии» стали настоящим хитом. В журнале «Тайм», в разделе «Женщина и театр», появилась статья о Сидде. «Американ плейхаус» пригласил ее для постановки телевизионного варианта, а Си-би-эс вела переговоры с ее агентом о работе над сериалом. Театры по всей стране, годами не желавшие ничего знать о Сиддали Уокер, теперь буквально дрались за честь получить модного режиссера.

И посреди всей этой суматохи Мэй ухитрилась приобрести права на постановку «Женщин» Клер Бут Люс, которые переделывала в мюзикл. Сиэтлский репертуарный получил весомый грант, чтобы пригласить Мэй, Сидду, Коннора и Уэйда для постановки силами местной актерской мастерской.

По мере того как приближался день их временного переезда в Сиэтл, Сидда все отчетливее ощущала нервное напряжение. Шея была постоянно сведена болезненным спазмом, и неизвестно, что терзало ее больше: этот самый спазм или тоска, высвобождавшаяся, когда Коннор ее массировал. Странно: все мечты Сидды сбылись — слава, известность, помолвка с человеком, которого она обожала. Но ей хотелось одного: лежать в постели, жевать макароны с сыром фирмы «Крафт» и прятаться от аллигаторов.

Как раз перед отъездом в Сиэтл она попробовала другой подход к Виви, написав очередное письмо:

«30 июня 1993 г.

Дорогая мама!

Знаю, ты все еще в бешенстве. Но мне необходима твоя помощь. Я ставлю в Сиэтле музыкальную версию «Женщин» Клер Бут Люс и не имею ни малейшего представления, откуда начать. Ты знаешь все о женской дружбе — недаром больше пятидесяти лет была задушевной подругой Каро, Ниси и Тинси. Ты настоящий эксперт в таких вопросах. И твое внутреннее ощущение драмы совершенно безошибочно. Для меня были бы неоценимым подспорьем твои идеи, воспоминания, короче, все о твоей жизни с я-я. Если не хочешь сделать это для меня, постарайся для американского театра. Пожалуйста.

С любовью,

Сидда».

Сидда и Коннор уехали в Сиэтл в середине июля. Поднимаясь в самолет, Сидда твердила себе: «У меня потрясающая жизнь. И восемнадцатого декабря я выйду за человека, которого люблю. Моя карьера на взлете. Я многого добилась. Друзья радуются моим успехам. Все прекрасно, в самом деле прекрасно».


В ночь на восьмое августа девяносто третьего года, когда луна за окном ярко освещала стеклянную поверхность озера Вашингтон, Сиддали Уокер проснулась с криком и в холодном поту. Мокрые глаза, пересохший, как пустынный песок, рот, зудящая кожа… она точно знала… знала наверняка, что Коннор, ее любимый, умер во сне и сейчас рядом с ней, в постели, лежит его остывающее тело.

«Я знала, — подумала она. — Он покинул меня. Ушел. Навсегда».

Каждая частичка напряженного тела Сидды стремилась уловить дыхание Коннора. Горячие безмолвные слезы лились ручьем, а неистовый стук сердца заглушал все остальные звуки.

Наконец она прижалась лицом к лицу возлюбленного, и когда соленые капли упали на подбородок Коннора, тот наконец проснулся и первым делом поцеловал ее.

— Люблю тебя, Сиддо, — пробормотал он в полусне. — Люблю тебя, Душистый Горошек.

Такие неожиданные признаки жизни испугали ее, и Сидда подскочила.

— Сиддо, — прошептал Коннор, садясь и притягивая ее к себе, — что случилось?

Сидда молчала.

— Все хорошо, Сиддо. Все хорошо.

Она позволила ему держать себя, но не поверила, что все хорошо. Немного погодя она вытянулась рядом с ним и притворилась спящей. И пролежала так три часа, мысленно вознося молитвы.

«Пресвятая Мария, — подумала она. — Утешительница скорбящих сердец, молись за меня. Помоги мне».


Когда над Каскадными горами поднялось солнце и рассерженные вороны принялись шумно драться в елях Дугласа, Сидда, взяв Хьюэлин, вышла на плоскую крышу. Наступило очередное холодное серое августовское утро в Сиэтле.

Спустившись вниз, Сидда встала на колени и почесала живот кокера. Может, она из тех женщин, кому в жизни предназначено любить только собак.

Она вошла в спальню и поцеловала Коннора в лоб. Он улыбнулся и открыл глаза. Она смотрела в их синеву и думала, что по утрам они всегда темнее, чем днем.

— Придется отложить свадьбу, Коннор. Только послушай меня, пожалуйста, — торопливо попросила она, ужаснувшись выражению его лица. — Не думаю, что смогу вынести это.

— Что именно?

— То, что ты умрешь и оставишь меня одну!

— Оставлю? — удивился он.

— Да. Когда-нибудь. Не знаю когда. И не знаю, как именно. Но это обязательно произойдет. И вряд ли я смогу это вынести. Вчера ночью ты перестал дышать. Вернее, я так подумала.

Коннор уставился на нее. Сидда Уокер была тонкой натурой. Он понимал это. И любил.

— Господи, Сидда, я совершенно здоров. И вовсе не переставал дышать. Просто спал. Вспомни, как крепко я сплю.

Сидда повернулась к нему:

— Прошлой ночью я проснулась в полном убеждении, что ты умер.

Он погладил ее по щеке. Она отвернулась, упорно рассматривая свои стиснутые кулаки.

— Я просто не смогу еще раз пережить то, что пережила вчера. Не хочу, чтобы меня бросили.

— Что все это значит, Сидда?

Коннор откинул одеяло и встал с постели. Высокий и гибкий, он еще не отошел от сна, и пахло от него хлопком и мечтами. В свои сорок пять Коннор был строен и подтянут.

Хьюэлин дружелюбно постукивала хвостиком по деревянному полу. Коннор нагнулся, погладил собаку и, опустившись на колени перед Сиддой, взял ее руки в свои.

— Сидда, ни для кого не секрет, что я когда-нибудь умру. И ты тоже. Тут нет ничего необычного, Душистый Горошек.

Сидда вздохнула:

— А для меня это новость.

— Ты боишься. Верно?

Сидда молча кивнула.

— Это из-за истории с твоей матерью?

— Нет. Никакого отношения к моей матери.

— Знаешь, — продолжал он, — мне придется смириться с мыслью, что в один прекрасный день ты тоже сыграешь в ящик. То есть вполне можешь умереть прежде меня. И это я останусь один.

— Нет, все будет не так.

Коннор поднялся, снял со спинки кресла-качалки зеленый фланелевый халат и закутался. Сидда следила глазами за каждым его движением.

— Хочешь отменить свадьбу? — тихо спросил он. — Это такой традиционный луизианский способ вежливо дать понять, что все кончено?

Сидда вскочила, подошла к нему и, обхватив за талию, положила голову на грудь. Ее макушка уютно уместилась у него под подбородком.

— Нет, — прошептала она. — Я не хочу, чтобы между нами все кончилось. Я люблю тебя. И всегда буду любить. Прости, мне ужасно жаль.

Коннор опустил голову. Сидда слышала, как бьется его сердце.

— Как долго мы об этом говорим, Сид?

— Не знаю. Недолго. Не знаю.

Коннор отстранился и шагнул к окну.

Сидда ждала, опасаясь, что зашла слишком далеко.

— Я не собираюсь вечно скитаться в чистилище, — выговорил он, глядя на Каскадные горы. — Не дергай меня, Сидда. Я не мазохист.

«Пожалуйста, Господи, — молилась она, — не дай мне потерять Коннора».

— Хорошо, — смирился он, повернувшись наконец к ней. — Хорошо. Мне это не нравится, но я согласен.

Они снова забрались в постель, Сидда прижалась к Коннору, и они долго лежали молча. Понадобилось четыре года дружбы, четыре года совместной работы в театре, прежде чем Сидда призналась, что полюбила его с первой встречи. Она ставила спектакль в чикагском театре «Гудман мемориал», а Коннор был художником. Ей хотелось поцеловать его с той минуты, как они увиделись. Что-то в его медлительной улыбке, лице, стройной фигуре, взрывах воображения… Что-то атлетическое и одновременно грациозное в походке, что-то завораживающее в манере держаться…