Стас протяжно вздохнул, продолжая стоять спиной ко мне и жамкать следующее одеяло.

– Гипотетической девочке придется смириться с одной вещью: тот мальчик – избалованный, всеми обожаемый младший ребенок, которого семья едва не потеряла. Хочешь не хочешь, но папа такого мальчика очень расстроится, если сын вдруг начнет артачиться ради какой-то независимости. Мальчик обречен оставаться в шелках и парче, здесь ничего не поделаешь. Если невестка гипотетического Бориса Игнатьевича не окажется настолько жестокой, чтобы не позволить ему постоянно заглаживать чувство вины своей идиотской перфекционистской реальностью.

А где наш поцелуй? Хотя я так широко улыбалась, что целоваться было бы просто неудобно. Возможно, Стас поэтому и тянул?

– У мальчика вообще куча недостатков, с которыми придется смириться. Ты сказал «невестка»? Так сразу уверен, что отец одобрит?

– Уже одобрил. – Стас все еще не определился, что делать с одеялом, – то ли укладывать в вещи, то ли, наоборот, начинать распаковывать. – Папа сказал, что кто-то из Стрельцовых все-таки должен был забрать кого-то из Луговых, чтобы восстановить историческую справедливость.

– Это он утром после моего звонка сказал?

– Почти. Перед юбилеем.

Я не удивилась, но покачала головой.

– И тогда почему ты так долго тянул? Не стыдно над виноватым папой всю жизнь издеваться?

– А я тогда сделал вид, что не понял, о чем он говорит. Так было проще.

– Стас, мы теперь никогда друг на друга смотреть не будем?

Он недолго помолчал, но потом произнес медленно:

– Полина, кое-что еще скажу, а затем посмотрю на тебя. Только одно, но ты послушай до того, как посмотришь на меня. Я ничего не могу гарантировать. После суда снова еду на обследование – это паранойя семьи, но я поеду. И так будет, возможно, всегда.

– Знаю, – ответила я. – Ты кого решил испугать, Стас? Может, тебе все-таки образованием заняться, раз ты самые толстые намеки никак не понимаешь? И я не вижу ничего плохого в паранойе твоей семьи. Почему бы не контролировать ситуацию, если есть возможность?

– Подожди, не спеши. Вот сейчас эту секунду затянем, потому что потом я уже не смогу остановиться. Я три года убеждал себя, что без тебя могу. Но если допущу мысль, что мне без тебя нельзя, то после никак иначе думать не получится.

– А разве ты мог? – я спросила тише. – Разве ты стоял бы сейчас здесь, если мог?

Он кивнул одеялу, этим напомнил себе о нем, откинул почему-то на пол и наконец-то повернулся. Уже без оценки и боязни быть остановленным преодолел расстояние в два шага и притянул меня к себе. Я закрыла глаза до того, как почувствовала его губы. Два предыдущих раза не считаются. И этот поцелуй пусть будет первым. И ничего, что получилось сумбурно, почти до злости яростно и ненормально голодно. Мы целовались в первый раз так, как будто в последний. Отстранялись, рвано дышали, прижимались лбами, пытались что-то говорить, но снова срывались в поцелуи. Ничего себе, как, оказывается, сметается последний миллиметр расстояния…

Одеяло на полу оказалось очень даже кстати. Потом когда-нибудь наведем порядок вокруг – после того, как наведем порядок внутри.

* * *

К суду Стаса не привлекали, но он, конечно, отправился поддержать семью. А я поддерживала его. Юристов нагнали столько, что впору сколачивать гарнизон средних размеров. Иван Алексеевич Жильцов прошел в зал заседаний, не обратив на нас внимания – может, действительно не заметил, готовясь к последнему штриху в нашем уничтожении. Я держала Стаса за руку, мы пока не спешили из холла, чтобы лишний раз не отвлекать Бориса Игнатьевича и Олега. Но обернувшись к новой партии прибывших, я невольно воскликнула:

– Мама?

– Надо же, узнала! – Она подошла к нам и прокомментировала сцепленные руки. – Вы все-таки не изображали тогда свидание?

На вопрос отвечать никому не хотелось. Я несколько недель ее не видела, и теперь не представляла, как себя вести. Вероятно, когда-нибудь потом, когда все это закончится любым результатом, мы снова начнем общаться по-старому – просто с зарубкой в голове, что в один момент оказались друг другу врагами.

– Утречка, тещенька, – начал паясничать Стас, который всегда обращался к сарказму в острые периоды волнения.

– Нина Александровна, – поправила она холодно и добавила: – Зятек. Боря знает? Надеюсь, что да. Я стрясу с него максимально пышную свадьбу, раз такой расклад.

Ей бы все трясти – она даже удивления не выказала, а сразу принялась за расчеты. Я не выдержала:

– Что ты здесь делаешь, мам?

– Вызвали в качестве свидетеля. На ужин заходите, а то я Стаса много лет знаю, но в таком ключе еще не разглядывала.

И без дальнейших объяснений пошла в зал, мы сопроводили ее задумчивыми взглядами. Даже нас не привлекли, хотя мы непосредственно участвовали, а что могло потребоваться от нее?

Суд грозил затянуться на месяцы, такие процессы в один день не протекают. И слушать сухие отчеты было тоской смертной. Но именно в конце первого дня и началось главное действие, когда маму вызвали в качестве свидетеля… обвинения.

Я слушала ее, открыв рот и постоянно повторяя себе, что это не сон. Вполне вероятно, только Борис Игнатьевич и знал о ее участии… А вот Олег всего определенно не знал, поскольку его рот тоже открывался все шире от каждой новой детали.

– Нина Александровна, – сказал судья, – у вас есть доказательства перечисленных заявлений?

– Достаточно, – у нее интонация ни разу во время речи не изменилась – как была профессором, читающим лекции, так им и осталась. – В списке улик мы заявили об аудиозаписях разговоров с должностным лицом – Жильцовым Иваном Алексеевичем. По ним без труда можно установить факты промышленного шпионажа, недобросовестной конкуренции и предложения взяток ректорату вуза.

– Каких взяток?! – Жильцов заорал, несмотря на шепотки своих юристов. – Тогда и Стрельцова во взяточники запишите!

Мама посмотрела на него, как преподаватель на студента с кучей хвостов.

– Впервые слышу о том, что Борис Игнатьевич хоть раз настаивал на «неофициальном вкладе в развитие». Все его дотации оформлялись именно дотациями.

– Да вы же сами мне об этом говорили!

– Я? – она глянула на него поверх очков. – А у вас есть аудиозаписи? Потому что я подобного сказать не могла.

Судье часто приходилось стучать молотком, чтобы прекратить шум, а процесс теперь грозил растянуться на еще больший срок, чем мы вначале предполагали. Самыми тяжелыми обвинениями были угрозы нескольким сотрудникам – оказалось, что кроме Насти, конкуренты искали выходы и на других людей. Свидетель Бажина Анастасия Сергеевна подтвердила, что ей была передана круглая сумма и прямым текстом обозначено, что в случае отказа сотрудничать она «проблем не оберется». А это означало, что мы, всей огромной гурьбой, плавно перетекали уже в уголовное законодательство. Теперь было понятно, для какой цели мама обрубила все связи с Борисом Игнатьевичем и даже со мной, – ей должны были доверять. И она с бетонным выражением лица сама сливала Жильцову некоторые подробности, чтобы в ответ получить такую же откровенность.

Понятно, что после я не могла ее не обнять.

– Мам, я даже мысли не допускала! Как же я рада знать, что ты на самом деле тоже веришь в идеалы справедливости!

Она обняла меня в ответ и прошептала в волосы:

– При чем тут справедливость? Боря теперь до конца дней будет инвестировать в институт. Ему б успевать зарабатывать столько, сколько он мне теперь должен. Не подслушивай, Стас, я общаюсь с дочерью!

– Да общайтесь, общайтесь, тещенька. Не устаю поражаться вашей схожести.

Я не стала на нее обижаться – в любом случае приятно, когда справедливость торжествует!

Даже несмотря на этот козырь, предстояла еще уйма хлопот для полной победы. Головной офис «Рек-про» благоразумно открестился ото всех местных событий и тем самым оставил филиал без поддержки, но и Жильцов не был слабаком – на каждое наше обвинение у него находилось два своих. Однако уже в первый день стало понятно, что о потере рынка теперь речи не идет. А в случае полного нашего успеха филиалу «Рек-про» желательно переместиться на другую территорию – сочувствую их новому месту жительства, но пусть там местные сами справляются.

Нервы все-таки сказывались. Борис Игнатьевич настоял, чтобы Стас ехал в Швейцарию раньше запланированной даты. Заметно постарел и Евгений Михайлович, которого привлекли к судебному процессу на внутреннюю экспертизу. Настю уволили, несмотря на ее старые заслуги, – и это решение тоже пришлось принять Евгению Михайловичу. Он не мог оставлять в отделе людей, которым не доверяет.

Он собрал нас на очередном совещании и начал не с разбора проектов:

– Девчата, – обратился он непривычно и вспомнил о Стасе, – и ребята. Думаю, что когда эта канитель закончится, то уйду на пенсию. Пора вспомнить, как выглядит моя семья. Поздравляю, впереди сокращения работы для вас не предвидится – ее будет только больше. И как же я рад, что в это время буду сажать огурчики на даче! Станислав, ты подумал над тем, что мы обсуждали на прошлой неделе? После твоего возвращения начну вовлекать тебя в дела. Ориентируйся, что примерно к концу года ты сядешь на мое место.

– Отличный вариант, Евгений Михайлович, – отозвался Стас. – Чем больше я занимаюсь рекламой, тем сильнее мне нравится заниматься рекламой.

– Что?! Почему? – Мы с Вестой подскочили на ноги так слаженно, будто годами занимались синхронным плаванием.

Я была возмущена тем, что вообще ни сном ни духом. Стас мне жених или портянка?! Он же дело себе придумывать хотел! И такое дело он себе придумал? Евгений Михайлович устало махнул на нас рукой, чтобы упали обратно.

– Вот поэтому. У Станислава я вижу лучшие организаторские способности из всех присутствующих. А его спорный характер только поможет справиться с волновыми эффектами в коллективе. Вы только посмотрите на себя!