Джоан Смит - Босоногая баронесса

Дансон кивнул, выслушав Хайятта. Вносили суп, когда появилась запоздалая парочка, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы.

– Прошу прощения, мама, господа, – сказал Тальман, отодвигая стул для Оливии.

Оливия только улыбнулась и уселась безо всяких извинений. Это было зловещим началом уик-энда, который, при таком начале, Лаура боялась, мог продолжиться совершенно ужасно.

Лаура была свободна от необходимости присматривать за Оливией во второй половине дня. Лорд Тальман сопровождал баронессу на верховой прогулке. Он хотел поразить баронессу обширностью имения. Оливию, однако, привлекала лишь стремительная скачка на первоклассном рысаке из конюшни Кастлфильда. Верхом на лошади баронесса чувствовала себя гораздо привычнее, чем в светском салоне. Любая незначительная грубоватость ее манер могла быть признана особенностью верховой езды.

Оливия была приятной спутницей, когда все ее капризы исполнялись, а лорд Тальман стремился потакать всем прихотям баронессы и поездка удалась на славу: Оливия нашла великолепное место для встреч с Ярроу!

Среди владений герцога Кастлфильдского протекала река Моул. По ее берегам росли высокие ивы, придававшие очарование пейзажу, они могли защитить тех, кто желал уединиться от любопытных взглядов случайных путников. Невдалеке от дворца через реку был перекинут деревянный мост. В записке она попросит Джона встретить ее у моста!

– Вернемся, предложила баронесса. – То, что она искала, уже было найдено.

– Я собирался показать вам фермы арендаторов, – напомнил Тальман.

– Я сгораю от нетерпенья их увидеть, но, должна признаться, я утомлена, лорд Тальман. В другой раз… возможно…

Тальман рассыпался в извинениях.

– Непростительно с моей стороны утомлять вас после вашего длительного путешествия, баронесса.

– Ваш парк очарователен, – улыбнулась Оливия, направляя свою лошадь ко дворцу.

Свойственное всем женщинам отсутствие выносливости у баронессы произвело на Тальмана благоприятное впечатление. Он спокойным шагом отправился за ней следом.

Как и у Оливии, у Лауры также вышел приятным день. Хайятт повел ее в библиотеку показывать гравюры. Но как ни хороши были „Сцены из сельской жизни“, и как не стремилась Лаура подольше и побольше расхваливать его работы, восхищение двенадцатью гравюрами не могло продолжаться всю оставшуюся половину дня.

Покинув библиотеку, час они провели в картинной галерее. Хайятт завистливо вздыхал, глядя на собранные шедевры.

– Посмотрите только, как Тициан написал волосы натурщицы, – сказал он. – Никто не может нарисовать рыжие волосы так, как это делал Тициан, кажется, они прожгут холст своим пламенем, и в то же время цвет неярок. Приглядитесь, на концах он и вовсе блекнет, остается одно напоминание о цвете. Я кажусь себе жалким карикатурщиком, когда смотрю на картины этого гения.

– Он достигает впечатляющего эффекта, – согласилась Лаура.

– Влияние ослепительного солнца Италии! Но это слабое оправдание моему несовершенству в передаче цвета.

Они прошли к голландским мастерам, где Хайятт стал восхищаться мастерством Вермеера.

– Кажется, что художник сам присутствует в изображенной комнате, выпив с дамами стаканчик вина, – сказал он, завистливо покачивая головой.

– Возникает странное чувство, что вино струится в бокал, и это чувство настолько реально, что я жду, когда бокал переполнится, – поддержала Лаура.

– Мгновение, заключенное в янтарь света! Я осознаю полное отсутствие правильной композиции у себя на картинах, когда смотрю на работы Вермеера. Как гармонично уравновешивает он все формы и распределяет светотени!

Лаура нахмурилась:

– Светотени?…

– Это щеголеватый способ выражаться о светлых и темных пятнах на картине, – пояснил Хайятт.

– Ни один художник не может выделиться всем сразу! Осмелюсь заметить, Тициан и Вермеер месяцами работали над своими картинами, вы же работаете намного быстрее.

– Слишком уж быстро! Такое стремительное, почти фабричное, производство – отсутствие уважения к искусству.

– Несомненно, все зависит от темы. Вы рисуете портреты, а не сложные композиции.

– Мне, к сожалению, известен предел моих возможностей, но когда я закончу цикл о буржуазии, я попробую групповую сцену.

Лаура вежливо кивнула:

– Вы всегда рисуете людей. Я хочу сказать, вам не интересны пейзажи, здания, животные.

– Вы правы, ничто, кроме людей, не вызывает у меня вдохновения. Я могу только восхищаться работами пейзажистов и анималистов. Стабз! Как этот человек умел рисовать лошадей! Мне же, чтобы приняться за работу, необходимо почувствовать – как бы это сказать? – эмоциональную связь с моделью. Я не способен эмоционально связать себя с лошадью.

– Ага! Вот когда правда выходит наружу! Вот почему вы рисуете так много хорошеньких дам!

Хайятт озорно улыбнулся и ответил:

– Я никогда не мог заставить себя изобразить лошадь или дерево. Вы правы вновь, мне нужна прекрасная дама для вдохновенья.

– Или старый моряк, – добавила Лаура, не заблуждаясь относительно несерьезности сказанных слов.

Она подумала, что вот сейчас Хайятт мог бы вновь предложить написать ее портрет, но он продолжал разговор об искусстве.

– Я с удовольствием пишу как привлекательных, так и непривлекательных внешне людей. От прекрасных леди быстро устаешь. Контраст привлекает.

– Кто станет вашей следующей моделью? – спросила Лаура.

– Вы знаете, кого мне хотелось бы нарисовать! – лукаво произнес Хайятт, и его улыбка безошибочно подсказала Лауре, кого он имеет в виду.

– Как контраст баронессе? Вы собираетесь противопоставить юность и зрелый возраст, сэр? – спросила Лаура, притворившись обиженной.

– Скажем лучше, юность и молодость. Я хотел бы изобразить вас… быть может, среди книг и предметов искусства?

– Быть может, и, если не возражаете, в туфлях.

– Вы становитесь чопорны, Лаура! – рассмеялся Хайятт.

– Наоборот, легкомысленна, несмотря на мои зрелые годы! Когда проходит юность и тускнеет красота, что остается женщине, чтобы привлечь к себе внимание джентльмена? Лишь остроумие и сообразительность.

– Вы не намного старше баронессы и не менее красивы, – Хайятт наблюдал, как краска смущения заливает ее щеки.

– Не забудьте указать и незначительную разницу между ее сорокатысячным приданым и моими царственными десятью, – добавила Лаура.

– При том направлении разговора, что мы выбрали, кто-нибудь из нас непременно должен был упомянуть эту разницу.

– Вы начали, не я, – сказала Лаура, и ее лицо выразило неудовольствие.

– Прошу не путать! Я говорил о контрастах. Можно противопоставлять фиалку дикой розе и не относиться с пренебрежением ни к одной из них. De gustibus non disputandum [14], как гласит известная пословица.

– De latinibus no comprehen dum [15], – ответила Лаура.

– Я вижу, что по крайней мере вы уловили суть. Вы изучаете латынь?

– Наоборот, при каждой возможности стараюсь ее избежать.

– Это еще раз подтверждает мои наблюдения, что вы мудры не по годам. Сколько их, кстати?

– Будь я джентльменом, меня считали бы достигшим совершеннолетия год назад.

– Я уж боялся, вы скажете, что, если бы вы были джентльменом, то вызвали бы меня на дуэль за наглость моего вопроса. Но вы слишком молоды, чтобы волноваться из-за своего возраста. Мне кажется, дамы взрослеют быстрее джентльменов.

Его темные глаза блестели от удовольствия, которое он получал от их полушутливого разговора, но Лаура, отвечая, каждый раз опасалась, что может выставить себя в неловком свете, тем не менее она смело продолжала:

– Вместо изучения мертвых языков я предпочитаю изучать жизнь.

Разговор Хайятта явно забавлял все более, и хотя на лице не было улыбки, смеялись его глаза.

– Вы уже измерили все глубины жизни и ее смысла, Лаура?

– Я не так самонадеянна, как вы думаете, но я добилась успеха там, где тщетно бьются веками великие умы. Я считаю, смысл в том, чтобы, принимая существующие условия, какими бы они не были, постараться оставить после себя мир несколько лучшим, чем он был при нас, пусть даже в незначительной степени лучшим.

– Тяжелая задача, не так ли?

Лаура нахмурилась от иронии Хайятта:

– Я не имела в виду ничего всеобъемлющего, просто помочь менее обеспеченным, например, если есть такая возможность.

– Меня, конечно, учили, что человек должен оставить на земле след, – отбросил юронию Хайятт. – Я считаю личным долгом изменить мир. Вообще, мужчины более склонны к самоутверждению, чем женщины.

– Немногочисленные Цезари и Наполеоны действительно меняют мир, – задумчиво произнесла Лаура, она чувствовала себя спокойней и уверенней, когда предметом разговора была не она сама, а посторонняя тема. – Разве не странно, что на ум приходят имена честолюбивых извергов?

– Настоящие герои – это люди типа Дженнера, предложившего миру прививки против оспы, или Джеймса Уатта, своим паровым двигателем осуществившего революцию в промышленности.

– А также люди искусства, создатели прекрасных картин, музыки, стихотворений, – добавила Лаура. – Это относится и к вам, Хайятт.

Он шутливо поклонился.

– Благодарю вас от имени моих коллег, но не могу поверить, что я лично хоть на йоту меняю этот мир.

– Ваши серии гравюр сохранят для потомков нашу эпоху, а важную роль играют в нашем мире историки. Кроме того, ваши портреты приносят людям удовольствие.

Они подошли к полотнам Рембрандта.

– Вот исполин живописи, – сказал Хайятт, вглядываясь в автопортрет художника. – Как может быть изображение безобразного старика таким прекрасным? Краски тусклы, фон практически отсутствует. Возможно, годы наложили свой отпечаток, и краски покрылись пылью, герцог плохо заботится о картинах. Но в конечном счете, очарование Рембрандта скрывается на нескольких квадратных дюймах, в лице старика.