— Как глупо! Двадцать три года прошло, а я, рассказываю и переживаю, словно все это было вчера.

Она протянула руку к стакану.

— Можно?

Вторую бутылку доставал из комнатного ледника я и обнаружил там тарелки с остатками еды. Почему у меня вызвала отвращение половинка котлеты с застывшим жиром?

— Закончили мы в «Куполе», в баре. Я продолжала читать мораль, уцепившись за его руку, а он все это время хмуро смотрелся в зеркало. Клянусь вам, Шарль, все, что я говорю, чистая правда. Я даже перерыла его карманы, надеясь найти ключ: на нем иногда бывает название гостиницы.

«Слушай, глупышка, еще за полчаса до того, как ты увидела меня входящим в «Аркур», я уже принял бесповоротное решение и, чтобы сжечь мосты, постановил как можно скорее надраться до чертиков».

«Ну почему ты это делаешь?»

Не помню, что он говорил. Ему пришлось срочно оставить меня и кинуться в уборную. Я спросила у бармена: «Вы его знаете?» — «В первый раз вижу. И часто он так?» — «Я тоже впервые вижу его».

Отсутствовал Боб довольно долго, а когда вернулся, веки у него были красные, воспаленные, как у Розали Кеван.

«Теперь пошли», — сказала я. «А зачем? Все равно это ничего не изменит». — «Тогда выпей хотя бы чашечку черного кофе».

И я мигнула бармену, который уже подставил чашку под кофеварку.

«Коньяк! — приказал Боб. — Два коньяка! В больших рюмках».

Я уже начала бояться. Бармен, похоже, тоже испугался, как бы Боб не затеял скандала, и поспешил выполнить заказ. Потом, не помню уж с какой стати, мы пили пиво, затем «куэнтро».

Мне запомнилась фраза, которую он беспрерывно повторял: «А я даю тебе честное слово, что ты здесь ни при чем!»

Вы верите мне, Шарль? Верите, что я сделала все возможное, чтобы он пошел спать, а утром явился на экзамен?

— Верю, Люлю.

— Вам не кажется это неправдоподобным?

— Мне — нет.

— И верите, что он решил отказаться от карьеры?

— Он вам не объяснил, почему?

— Я часто пробовала расспрашивать его, но он только отшучивался. Смотрел на меня — я страшно не любила эту его манеру смотреть — одновременно и ласково, и покровительственно, точно я маленькая девочка, не способная понять некоторые вещи. «Пусть это тебя не тревожит, малышка. Я сделал то, что решил, и никогда не раскаивался в этом. Все остальное не имеет значения».

Шарль, у вас есть сигарета?

Люлю нервно закурила, но тут же бросила сигарету на пол и придавила ногой.

— И чего я терзаю себя этой давней историей? Я ведь не навязывалась ему. Он был совершеннолетний и знал, что делает. Бог весть, как бы все обернулось, если бы он напал не на меня. Остаток ночи я пронянчилась с ним, хотя чувствовала себя, может, даже хуже его.

Любопытно было видеть, как в ней нарастает и вспыхивает давнее возмущение, так не соответствующее ее характеру.

— Вы вдвоем пошли к нему? — спросил я, чтобы отвлечь ее.

— Да, на улицу Принца. Боб жил не в гостинице, у него была целая квартира — чудесная спальня, гостиная, служившая ему кабинетом, и ванная. Еще на лестнице он с трудом сдержал рвоту. Вбежал в спальню, там его вывернуло, но он успел со злостью крикнуть, чтобы я не смела смотреть. Вы же знаете, Шарль, как это бывает. Сперва он выставлял меня за дверь, а через секунду умолял остаться. Я отыскала электроплитку и сварила кофе. Сняла с него галстук, пиджак, ремень, усадила на край кровати, разула.

«Забавная ночка, а?» — прохрипел он. «Завтра полегчает». — «Скажи, ты когда-нибудь в жизни работала?»

Люлю запнулась и, внезапно покраснев, заглянула мне в глаза.

— Нет, надо рассказать хотя бы раз в жизни и лучше всего вам. В ту ночь он произнес самые жестокие слова, какие я от него слышала. Никогда я ему их не припоминала, но они преследовали меня всю жизнь. И хоть на следующий день ни он, ни я не вспоминали подробностей прошедшего вечера и ночи, уверена, что эти слова запомнились ему, не раз потом всплывали в памяти, и он страдал из-за них.

Он мне сказал…

Люлю подавила рыдание и каким-то посуровевшим голосом с явным вызовом произнесла:

— Так вот. Он сказал: «Ты когда-нибудь в жизни работала по-настоящему? Я имею в виду, не передком?»

Я стерпела. Не завелась. Не расплакалась. Пусть после этого кто-нибудь посмеет сказать, что я ввела его в заблуждение насчет себя! Я рассмеялась. Сняла, чтобы не запачкать, платье и принялась отмывать блевотину с ковра.

Так все и произошло. Соседи сверху постучали в пол, чтобы мы вели себя потише.

«Экая мерзость!»

Кто? Что? Что он хотел сказать? Мерзость — работать передком? Не знаю. Да и знать не хочу. Ему явно еще было худо, но он сел на кровати, заставил меня раздеться, долго смотрел и единственное, что сказал: «Какая ты крохотная». И, кажется, добавил: «Умора!»

Теперь видите, насколько это было душещипательно. Он и в унитаз-то пописать не смог бы, но все равно попытался взять меня. Ничего у него не получилось, но он продолжал упорствовать, а соседи над нами начали уже свирепеть.

В конце концов он уснул. Я долго не спала, раздумывала, не лучше ли будет уйти. Но решила остаться. На ночном столике был будильник, и я поставила его на восемь. Было без десяти пять. В восемь я поднялась и приготовила кофе. Когда у него экзамен, я не знала, но мне было известно, что обычно они начинаются в десять. Так что времени хватало.

Перед тем как разбудить его, я надела комбинацию.

«Боб!.. Пора… Уже восемь…»

Он открыл глаза и с удивлением, словно не узнавая, уставился на меня.

«Чего ты меня разбудила?» — наконец спросил он. «Восемь часов… У тебя экзамен…»

И вот тут-то, Шарль, я получила доказательство, что решение он действительно принял еще до встречи со мной. Вид у него был на море и обратно. Но взгляд — как у человека, который соображает, что говорит.

«Я не собираюсь идти на него». — «Но…» — «Ложись».

Вдруг он почуял аромат кофе.

«Дай-ка глоточек».

Опершись на локоть, он выпил почти всю чашку, потом поинтересовался: «Уходить собралась?» — «Почему?» — «Комбинацию надела». — «Слушай, а нет никакого способа заставить тебя передумать?» — «Ты насчет экзамена? Отвечаю в последний раз: нет, нет и нет! Еще спросишь, разозлюсь. А теперь на твой выбор: или ложись, или выметайся».

Мы с Люлю приканчивали вторую бутылку.

— Как ты догадался, я легла, иначе бы меня здесь не было. Мы опять уснули. А потом я услышала сильный стук в дверь и толкнула Боба.

«Кто-то тебя добивается».

Он протер глаза, допил холодный кофе, оставшийся на дне чашки, и взглянул на часы.

«Это мой отец», — невозмутимо сообщил он.

Стучали уже минуты три, если не больше: я не уверена, что проснулась сразу. С той стороны пытались повернуть дверную ручку, но я ночью опустила защелку.

«Робер!» — раздался мужской голос.

Я видела, что Боб колеблется, отозваться или нет.

«Я знаю, что ты дома. Привратница слышала, как ты пришел». — «Да, папа». — «Ты откроешь?» — «Секунду…»

Это были последние минуты в его жизни, когда он еще оставался маленьким мальчиком, и я при этом присутствовала. Возможно, в тот момент он пожалел, что я не ушла. Несколько лихорадочно Боб натянул брюки, набросил домашний халат, потому что спал без пижамы.

«Через другую дверь…» — произнес он.

То есть через дверь, которая вела из гостиной на лестницу. Я старалась одеваться бесшумно, надеясь потихоньку улизнуть.

«У тебя в спальне кто-то есть?» — «Да, папа». — «Женщина?» — «Да». — «Ты из-за этого не явился на экзамен?»

Была половина двенадцатого. Мне оставалось только надеть платье. Я рассчитывала выскользнуть, держа туфли в руке.

«Нет, не из-за этого», — ответил Боб голосом, какого никогда больше я у него не слышала.

Вопреки моим опасениям отец Боба не пришел в бешенство. Самого старика я не видела, слышала только голос. Он мне понравился; мне всегда казалось, что я могла бы полюбить отца Боба. Дверь между гостиной и спальней осталась приоткрытой. Мне почудилось, что он прислушивается, и я боялась пошелохнуться.

«Я долго думал и решил, что никогда не стану ни адвокатом, ни судьей». — «Почему ты не предупредил на факультете?» — «Виноват». — «Часто тебе случалось напиваться?» — «Этой ночью я был пьян в первый раз». — «Ты давно знаешь эту женщину, которая у тебя в спальне?» — «С половины седьмого вчерашнего дня». — «Тебе нечего мне сказать?» — «Сегодня — нет, кроме одного: мне очень горько, что я разочаровал тебя». — «Ты пошлешь извинения своим профессорам?» — «Обещаю». — «Со мной приехала твоя сестра. Я сказал ей, что вечером мы втроем пойдем в «Фуайо» отпраздновать твой успех. Она ждет меня в отеле». — «Извинись перед ней за меня». — «Когда я тебя увижу?» — «Я приеду в Пуатье повидаться с тобой, как только буду способен объяснить, почему я это сделал».

С минуту они молчали, и мне было уже слишком поздно удирать. Я услышала, как повернулась ручка двери, потом раздалось покашливание.

«До свидания, сын».

«До свидания, папа».

Дверь открылась, закрылась. Послышались медленные шаги вниз по лестнице, и я, если бы осмелилась, могла бы, подбежав к окну, увидеть отца Боба, когда он выходил из дома.

Боб не сразу возвратился ко мне. Я раздумывала, что мне делать, и тут он вошел в комнату; он был куда спокойнее, чем я ожидала, в уголках губ дрожала легкая полуулыбка. Вам знакома эта его улыбка, но тогда она была еще не такая, как потом. В ту пору в ней еще чувствовалась какая-то нервозность, неуверенность.

Боб с удивлением взглянул на туфли, которые я держала в руке, и вмиг все понял.

«Свари-ка кофе, — попросил он. — В тюбике еще остался аспирин?» — «Две таблетки». — «Давай их сюда».