— Тогда поедем. — Они встали из-за стола. — Ты увидишь, что в мастерской стало еще удобнее. Там появилось новое кресло для отдыха, большое зеркало, а еще Франсуа установил переговорное устройство. Теперь ты сможешь говорить и со мной, когда я нахожусь в своей комнате, и с Сарой. А насчет Бернара — не переживай. Я его знаю, он, очевидно, захотел побыть какое-то время один. Ему предстоит принять решение, а это не всегда просто.


Отдохнув и набравшись сил, Ева в своей комнате перебирала эскизы портрета Натали. Раз от раза лицо на портрете действительно приобретало все более и более моложавый вид. Но моложавый — не молодой.

Они договорились, что Ева придет в ее спальню в три часа. Она посмотрела на часы: без пяти три. Пора. Сложив все рисунки в папку, она вышла в коридор и тут же, вспомнив о письме Драницына, вернулась и взяла его с собой. Странно, что Натали не спросила ее о Леве.


Натали неподвижно сидела в кресле в своей излюбленной позе, скрестив ноги и вытянув руки на подлокотниках. На ней был темно-бордовый шелковый халат, на ногах — бархатные туфли. Волосы забраны под черную атласную косынку, завязанную сзади и плотно стягивающую голову.

— Я болела все это время, — сказала она тихо, — не очень заметно?

— Нет, все нормально. — Ева поправила на мольберте подрамник, выдавила на палитру немного белой, черной и желтой краски и сосредоточенно принялась всматриваться в лицо сидящей перед ней женщины. Она, сощурив глаза, пыталась представить ее без морщин, с гладким, матовым лбом, менее острыми скулами и более светлыми губами. И все же: какого цвета были ее волосы? Для такой смуглой кожи и темных глаз ей больше подошли бы темно-каштановые. Она смешала краски и провела несколько волнистых линий. Лицо на полотне сразу же изменилось, оно оживало на глазах. Пусть это будут распущенные по плечам волосы. Или нет, скорее у нее была стрижка, едва прикрывающая уши.

Ева увлеченно работала до самого ужина. Когда же Натали попросила ее передать пачку сигарет, Ева словно очнулась, отложила кисти и закурила вместе с ней.

— Как вы посмотрите на то, что я приду к вам завтра в восемь утра?

— Да ты, как я вижу, увлеклась? Хорошо. В восемь, так в восемь.

— А почему вы не спросите меня про Леву?

Натали вздохнула, потянулась до хруста в костях и горько усмехнулась.

— Я позвонила ему вчера вечером. Гриша сообщил мне телефон к нему на дачу.

— А кто эта женщина? — набравшись решимости, задала нескромный, как ей казалось, вопрос Ева. Ведь если бы Натали хотела, она сама рассказала бы ей об этом.

Да так… Старая история. Но я поручила Леве отыскать еще одного человека. Быть может, еще не все потеряно? Ну да ладно. Не будем об этом. Она взяла трубку переговорного устройства и сказала Саре, чтобы та подавала ужин. — Сейчас придет Симон. Он обожает рисовый пудинг с орехами.

И что только эти иностранцы находят в пудингах? Обычная рисовая каша, подслащенная и сдобренная яйцами и маслом.

Симон — рыжий пухлый человек с голубыми глазами и пушистыми желтыми ресницами. По тому, как он ухаживал за Натали, Ева поняла, что они близки. Непонятно, зачем она мучает Бернара? Но при мысли о Бернаре настроение ее вконец испортилось. Почему он не звонит? Что он делает столь долгое время в Москве? Почему не зашел к ней домой? Что за разговор произошел у него с Натали? Почему он бросил ее, Еву? От этих «почему» раскалывалась голова. Но, с другой стороны, такое вынужденное одиночество явно шло ей на пользу. Она чувствовала в себе нормальный зуд художника. Она уже знала, что эту ночь проведет в мастерской. И что все мысли о Бернаре найдут отражение на холсте.

Через неделю ей позвонил Гриша. Ева, прижимая трубку к щеке плечом, от радости только и могла, что слушать его голос.

Он что-то говорил ей, рассказывал, перемежая свою речь словами, полными любви и заботы.

— Я так соскучился по тебе! Бросай ты к черту свой Париж и возвращайся! Я возьму билеты в Венецию, и мы чудесно проведем время. Нет-нет, ничего не говори, я и так знаю, о чем ты хочешь меня спросить. О Бернаре. Не переживай. Он живет у Фибиха и хандрит. Это неудивительно. Все мужчины, которых ты бросаешь, впадают в депрессию. Ты хочешь сказать, что ты его не бросила? Это тебе только кажется. У тебя одно сердце, а любви много. Не обижайся. Тут у меня на столе какой-то коньяк… густой, сладкий и полностью выбивающий мозги. Я жирую. Хандрю на свой манер. Скучаю по тебе смертельно. А твой Драницын кланяется тебе, он на даче — пишет. Вы все, черт побери, вкалываете, а я, как последняя скотина, наживаюсь на вашем таланте. Но вы не должны на меня обижаться. Я — ваш таран, я вас направляю в нужное русло. Ты хочешь спросить, что с твоими картинами? Я их не стал продавать в Москве. Я готовлю тебе сюрприз. Скоро в Париж приедет мой друг — да ты его знаешь, Глеб Маринин! — он привезет тебе одну вещь. Думаю, она тебе понравится. А как, кстати, с твоей выставкой на площади Константен-Пекер?

— Нормально. Натали сняла там целый зал. Сегодня будут готовы рамы, их делают на какой-то специальной фабрике, я в этом не особенно-то разбираюсь. А еще вот-вот выйдет буклет, кажется, типа миниатюрного каталога, я тебе его пришлю, вернее, передам также с Глебом. Если честно, то я тоже соскучилась по тебе. Кстати, огромное спасибо за кольцо. Я в Москве ничего не соображала. Даже поблагодарить не успела… Что нового в Подвале?

— Татьяна Смехова собирается в монастырь. Купцов, Родин и Белоцерковский поехали автостопом по Европе. Практически без денег как-то через Украину. Налегке, только спальники взяли. Представляешь, из Токая, из Венгрии, открытку прислали — когда писали, видать, навеселе были. Смешные. Веселовский Лидочку с собой зовет, в Прагу. Я объяснил ей, что надо все с умом делать, правильно я говорю?

— Конечно. Мне бы твои мозги.

— Да уж. А мне бы твои. И еще руки. И глаза. И волосы. И уши. И все! Хочешь, я к тебе приеду?

— Нет. Ко мне нельзя. Я работаю. Все, Гришенька, целую. — Она положила трубку и некоторое время просидела неподвижно. Итак, Бернар в Москве, живет у Фибиха. Какая, к черту, депрессия? А как же его занятия, лекции? Надо бы расспросить Натали, а позже, выбрав момент, выведать у нее и причину его отъезда.

Какие-то странные звуки и шорохи заставили ее отвлечься от раздумий. Кто-то ходил по саду. Но кто? Натали с Симоном и Пьером играли в карты в гостиной. Сара мыла посуду на кухне. Франсуа пошел к себе домой. Ева набросила на плечи шаль, подаренную ей Натали, и вышла, стараясь ступать неслышно, из мастерской. Вокруг стояли высокие черные каштаны, между ними проглядывали небольшие ухоженные лужайки с аккуратно подстриженными кустами жасмина и другими неизвестными ей растениями. Здесь же, совсем неподалеку, стояла беседка с круглым столом посередине. Там Ева обычно отдыхала. Однажды она зарисовала акварелью этот уголок сада. Вот и беседка. Ева, скрываясь в тени дерева, присмотрелась и увидела почти в двух шагах от себя, в беседке, стол — белый, на вид хрупкий, а на нем — лежащую навзничь Сару, над которой склонился в недвусмысленной позе мужчина. Он рычал и так яростно двигался, что казалось, Сара вот-вот рухнет вместе со столом на газон. Ева, не отрываясь, смотрела на эту пару, и ей не хотелось уходить. Глядя на разметавшую руки и судорожно царапающую ногтями поверхность стола Сару, ее обнаженную грудь, слегка прикрытую белым фартуком, который вместе с подолом темной юбки был теперь вывернут наизнанку, ее лицо, искаженное какой-то болезненной страстью, Ева и сама возбудилась, пожалев, что на столе предается любви Сара, а не она сама. Ее взгляд упал на поднос с едой, скрытый в траве.

Наконец мужчина исторг хрипловато-прерывистый стон, оторвался от Сары и, словно остывая, прислонился к столбу, поддерживающему купол беседки. Он был совершенно голый, и лунный свет щедро поливал голубоватым перламутром его бедра и живот. Еве подумалось, что таким орудием, которым он располагал, он способен удовлетворить не одну женщину. Прямо сейчас, прямо здесь. Это был Франсуа. Сара лежала не шевелясь.

Ева бросилась в мастерскую. Закрыла за собой дверь и села в кресло. Сердце ее билось вдвое чаще, чем до прогулки по саду. Как бы ей хотелось, чтобы рядом оказался Бернар!

Задрожали стекла веранды, распахнулась дверь, и в мастерскую вошла, держа поднос на вытянутых руках, растрепанная, с малиновыми щеками Сара.

— Ваше молоко и булочки, мадемуазель Ева. — Она бухнула поднос на столик и, пятясь, поспешно вышла, захлопнув за собой дверь. Ева взяла стакан с молоком и отпила глоток, после чего заметила, что литая поверхность узорчатого серебряного подноса засыпана мелкими желтыми цветами, а между булочек примостился большой черный с лакированными крылышками жук.


Ей не хватало дня. Казалось бы, занятия французским отнимали не так много времени, но после них она чувствовала усталость, какой никогда не возникало после работы над холстом. Это была другая усталость. Кроме того, Натали поручила Франсуа научить Еву водить большой спортивный автомобиль. Вроде все было просто: переключай скорости, нажимая на сцепление и газ, и кати себе по тихим утренним улицам, пока никто в квартале не проснулся. Но машину почему-то дергало из стороны в сторону, да и трогалась она с места как-то рывками.

Но уже вскоре Ева начала достаточно сносно ездить вокруг дома и выезжать на приличное расстояние. В середине августа она сдала на права и, почувствовав себя еще более свободной, чем прежде, отдалилась от дома настолько, что оказалась на улице Сент-Антуан. Миновав ее, она выехала на старинную улицу Сен-Поль, затем через мост на бульвар Сен-Мишель, и наконец перед ней открылся в голубоватой дымке знаменитый Люксембургский сад. Припарковав машину, Ева, вдохнув аромат цветов и влажных каштанов, прошла наискось через сад, где на другом его конце начинался не менее знаменитый Монпарнас — улица Вавен, бульвар Распай. На Монпарнасе развешивали свои картины художники или торговцы картинами. Ева с любопытством ходила от лавочки к лавочке, пока не оказалась на террасе кафе «Ле Дом». Там, выбрав уютный уголок, из которого смогла бы наблюдать за посетителями, она взяла три свежих круассана и кофе с молоком. Жизнь поворачивалась к ней все более радужными своими сторонами. Париж, о котором она столько читала и слышала, принял ее в свои нежные и гостеприимные объятия. В кафе заходили парни и девушки в джинсах и ярких майках, с книгами под мышкой, они пили кофе, поглощали ароматные булочки и тут же что-то читали, записывали, переговариваясь друг с другом. Они чувствовали себя здесь как лома. Приходили парочки и постарше, без книг и тетрадей, усаживались на высокие вращающиеся стулья и, заказав что-нибудь легкое, вроде разбавленного вина, просто ворковали, радуясь жизни.