– Нет-нет, вы просто созерцательны по натуре, – возразила Джейн.

– Кто? – Герцог уставился на нее в изумлении.

– Многие люди, вернее, большинство людей находятся в ладу с миром и с Богом, и они, вполне довольные таким положением вещей, время от времени обращаются к Господу со словами молитвы. Разумеется, каждый из нас принужден в той или иной степени сводить свое общение с Ним к словам молитвы. Но лишь очень немногие понимают, что Божественное – это нечто большее, чем слова, большее, чем все слова всех языков мира. Прикосновение Божественного можно почувствовать только в абсолютной тишине, когда нет ни слов, ни звуков – ничего.

– Черт возьми, Джейн, я даже не верю в Бога.

– Многие созерцательные натуры не верят. Вернее, не верят в того Бога, у которого есть имя и к которому обращаются со словами молитвы.

Герцог засмеялся:

– Я всегда думал, что искать Бога в лесах и полях, а не в церкви – значит богохульствовать. Но мне нравилось богохульствовать, должен признаться.

– Расскажи мне об Актоне, – попросила Джейн.

И он рассказал ей о доме и о поместье, о брате и о сестре. Рассказал о детских играх и шалостях, о слугах, с которыми каждый день общался в детстве, и о няне, рассказал о своих мечтах и страхах. Герцог говорил, и воспоминания о жизни в Актон-Парке оживали одно за другим, оживали даже те из них, которые, как он надеялся, умерли навсегда.

Наконец воцарилась тишина.

– Знаешь, Джоселин, – вдруг сказала Джейн, – пусть все это снова станет частью твоей жизни. Ведь ты любишь Актон сильнее, чем можешь себе представить, уверяю тебя.

– Скелет в шкафу… Джейн, в каждой семье есть своя тайна – скелет в шкафу. Так вот, настало время вытащить это на свет Божий, раз уж ты такая внимательная. Теперь терпи, слушательница.

– Твои, скелеты меня не пугают.

– Но ты же не знаешь, о чем я… – Он неожиданно усмехнулся и, поднявшись наги, протянул Джейн руку. – Полагаю, нам пора наверх. Что ты на это скажешь?

Она молча улыбнулась, и он продолжал:

– Значит, ты не возражаешь? Вот и прекрасно. Сегодня я решил показать тебе, как управлять мной. Я научу тебя получать максимум удовольствия, вернее, столько, сколько пожелаешь. Ты доведешь меня до изнеможения, как всадница коня. Ты заставишь меня просить пощады. Джейн, сделай меня своим рабом.

– Какие глупости! – Она рассмеялась. – Я вовсе не хочу порабощать тебя, Джоселин.

– Но ты уже сделала меня рабом, – сказал он, пристально глядя ей в глаза. – И не смей говорить, что мои слова тебя не возбуждают. У тебя щеки разрумянились и дыхание участилось. Кое-какие признаки я уже научился распознавать.

– Исполнить свой долг всегда приятно, и я никогда не пыталась опровергнуть этот факт, – с улыбкой ответила Джейн.

– Тогда пошли, и я покажу, как управляться с таким скакуном, как я, Джейн, позволь научить тебя выездке.

Она снова рассмеялась;

– Ты полагаешь, что я должна стать твоей хозяйкой? Но почему? Впрочем, я не против. Научи меня выездке, как ты это называешь. Я люблю лошадей и неплохо знаю их повадки. Эти чудесные животные должны знать, что не они хозяева положения.

Джоселин тоже засмеялся.

Минуту спустя он поднялись в спальню.

* * *

Он закончил портрет в конце недели, во второй половин, дня. Вечером же собирайся поужинать в гостях. Узнав об этом, Джейн огорчилась. Впрочем, она надеялась, что к ночи Джоселин к ней вернется. Как бы там ни было, закончилась первая неделя месяца – лучшего в ее жизни. Осталось три недели. Джейн считала каждый день, каждый час…

Ей нравилось смотреть, как Джоселин рисует, нравилось даже больше, чем наблюдать, как он играет на пианино. Играя, он уходил в свой мир, в мир музыки, где не было места ничему, кроме звуков. За мольбертом же он то и дело поглядывал на нее, иногда хмурился и что-то ворчал себе под нос.

Но вот, наконец-то закончив работу, Джоселин вытер кисти и заговорил:

– Полагаю, что в мое отсутствие ты не раз смотрела на портрет. Признайся, что подглядывала.

– Не правда! – возмутилась Джейн. – Джоселин, как ты мог так обо мне подумать?! Вот ты, наверное, именно так бы и поступил!

– Если бы дал слово, то ни в коем случае. Кроме того, мне ни к чему подглядывать. Я бы просто подошел и посмотрел. Что ж, смотри. Интересно, понравишься ли ты самой себе?

– Неужели ты уже закончил? – удивилась Джейн. Джоселин никак не давал понять, что работа подходит к концу. – Подойди, и увидишь. Только не забывай: я вовсе не художник, просто балуюсь живописью.

Герцог пожал плечами и принялся чистить палитру.

Джейн поднялась со стула и в нерешительности приблизилась к мольберту. Она боялась, что не сумеет проявить такт и невольно обидит Джоселина, если вдруг увидит что-то не слишком приятное для глаза. При этом Джейн понимала, что он разгневается, если она попытается слукавить.

Сначала ей показалось, что художник польстил ей. Он изобразил ее в профиль: она, необыкновенно изящная и чрезвычайно серьезная, сидела, склонившись над вышиванием. Но ведь она не могла посмотреть на себя со стороны и, разумеется, не знала, как выглядит за работой. Возможно, именно так она и выглядела. «Во всяком случае, сходство очевидное», – подумала Джейн и невольно улыбнулась.

Потом она поняла, что сходство с оригиналом – не главное достоинство портрета. Сходство, конечно же, было, но поражало вовсе не оно, а что-то… совсем другое, нечто неуловимое… Но краски казались слишком уж яркими. Хотя если приглядеться…

Джейн пристально смотрела на портрет, пытаясь постичь его тайну. Однако ей никак не удавалось выразить свои впечатления словами. Впрочем, она никогда не считала себя ценительницей живописи.

– Ну?.. – Джейн уловила в голосе герцога нотки нетерпения и… Неужели беспокойства? – Разве ты не узнаешь себя? Ты не польщена?

И тут ее осенило.

– Это же свет… – пробормотала она. – Но откуда идет свет?

Да, верно. Именно в этом суть. Портрет удался на славу, все было выдержано – и композиция, и колорит. Но картина получилась словно живая. И в ней был свет. Правда, Джейн не могла понять, что она подразумевает под этим словом.

Джоселин внимательно посмотрел на нее и проговорил:

– Выходит, мне удалось… Неужели я действительно ухватил это – самое главное в тебе? Свет исходит от тебя. Во всяком случае, так мне кажется.

Джейн по-прежнему смотрела на портрет.

– Ты разочарована? – нахмурился Джоселин.

Джейн наконец-то повернулась к нему лицом и покачала головой.

– Полагаю, что у тебя никогда не было учителя живописи, – сказала она, – Ведь будущему герцогу Трешему не дозволялось обучаться подобным вещам. Джоселин, ты необычайно талантлив. Ты должен попытаться быть самим собой не только здесь, не только в этой комнате. Бог одарил тебя талантом музыканта и художника, и ты должен воспользоваться этим даром. Помни о своем призвании, Не забывай о нем никогда, даже после того, как мы расстанемся.

Герцог снова нахмурился.

– Значит, ты хочешь уйти от меня? – проворчал он, – Собираешься уйти к тому, кто научит тебя чему-нибудь новенькому?

Джейн не обиделась. Она поняла, откуда такая желчь. Просто Джоселин был смущен ее похвалой.

– Зачем мне от тебя уходить? Ведь контракт дает мне огромные преимущества. Скорее ты от меня уйдешь.

– Да, вероятно… – пробормотал герцог. – Так обычно и бывает… Неделя безрассудной страсти, потом страсть постепенно угасает, а затем – скука. Сколько уже дней мы вместе?

– Я бы занялась чем-нибудь другим, – неожиданно сказала Джейн. – Устала вышивать. – Она принялась складывать нитки в корзинку для рукоделия. – В саду еще многое надо сделать. И столько непрочитанных книг… Кроме того, я хотела написать несколько писем. Когда твоя страсть станет угасать, я найду себе множество дел, можешь мне поверить.

Герцог рассмеялся:

– Я думал, в этой комнате ссор не будет.

– А я думала, – в тон ему ответила Джейн, – что герцогу Трешему сюда вход воспрещен. Не хочу видеть этого ужасного человека! Поведать мне о том, что его страсть скоро угаснет, заявить, что в дальнейшем я не смогу рассчитывать на его благосклонность, – на такое способен только несносный герцог Трешем. Если ты еще раз явишься сюда с таким видом, будто делаешь мне одолжение, я уйду отсюда на следующий же день, не сомневайся. И больше не прикасайся ко мне без разрешения.

– Так тебе понравился портрет? – спросил Джоселин. Отставив корзинку с рукоделием, Джейн взглянула на него исподлобья.

– Неужели тебе так необходимо причинять мне боль всякий раз, когда ты чувствуешь себя особенно ранимым? Мне очень понравился портрет. Понравился потому, что его написал ты. И потому, что портрет будет напоминать мне об этой неделе. А если бы я лучше разбиралась в живописи, то полюбила бы его как замечательное произведение искусства. Но я и так знаю, что ты, Джоселин, – прекрасный художник. Думаю, любой знаток мог бы это подтвердить. Значит, портрет мой? Я могу взять его себе?

– Он действительно тебе нужен?

– Конечно. Тебе, наверное, пора идти, не то ты опоздаешь на ужин.

– На ужин? – Джоселин нахмурился. – Ах, ужин… К черту! Я останусь здесь и поужинаю с тобой, Джейн.

Она подумала о том, что и этот вечер запомнит на всю жизнь.

После ужина они пили чай. Затем Джейн перебралась в кресло, и герцог продолжил чтение «Мэнсфилд-парка». Но в какой-то момент он вдруг отложил книгу и снова заговорил о своем детстве, вернее, на сей раз о юности.

– Мне кажется, Джоселин, тебе следует вернуться в Актон, – сказала Джейн. – Тебе нужно непременно туда вернуться.

– В Актон? Никогда! Только в день моих похорон.

– Но ты ведь любишь эти места. Сколько лет тебе было, когда ты уехал?

– Шестнадцать. Я поклялся, что никогда не вернусь. И действительно приезжал только дважды – на похороны.