Это был «роллс-ройс» Каррингтон-Эшей. Я узнала Денкса, их шофера, хотя с тех пор, как я видела его в последний раз, прошло больше четырех лет. Я была в оцепенении и не могла двинуться с места, ожидал, когда же наконец покажется Марион.

Да, это она… Выйдя из машины, она разговаривала с Денксом. Эта женщина, которая была для Ричарда всем и ничем. Женщина, на месте которой должна бы быть я!

Она выглядела так же, как на своих фотографиях, даже еще красивее. Такая изящная, хрупкая, элегантная.

Марион быстро поднялась по ступеням, ее впустили, и она скрылась из глаз.

Я повернулась и почти побежала прочь. Сердце стучало так бешено, что я совсем запыхалась. Марион пошла навестить Ричарда. Она имела на это право. Никто никогда не узнает, как я страдала в тот день. Даже ты, Ричард. Но последней каплей, переполнившей чашу моих страданий, была Марион, которая вошла в двери больницы.

4

Ричард жив!

Благодарение Господу, что я могу написать эти строки. Прошло еще сорок восемь мучительных часов ожидания, и я услышала:

– Мистер Каррингтон-Эш чувствует себя немного лучше.

На четвертый день после операции я получила от него записку, всего несколько строк, нацарапанных на клочке бумаги. Я распечатала конверт, и душа моя запела от радости, когда я прочитала:

«Моя Роза-Линда! Ужасно обидно, что все так случилось. Это было полной неожиданностью. Не мог связаться с тобой. Боюсь, ты очень беспокоилась, но теперь я чувствую себя хорошо и постараюсь поскорее увидеться с тобой. Не могу пригласить тебя в больницу, дорогая. Марион может прийти в любую минуту, поэтому нам нельзя рисковать. Но не беспокойся больше. Чувствую себя вполне хорошо. Я люблю тебя. Береги себя, дорогая Роза-Линда».

Снова и снова я вчитывалась в строчки, которые говорили о том, что мой любимый выздоравливает. На сей раз я плакала от радости. Как это похоже на Ричарда! Он не сказал ни слова о себе и своих страданиях. И только много позже, когда мы увиделись, я узнала, как ему было больно, как отчаянно он боролся за свою жизнь в эти первые дни и ночи после операции.

Эта борьба за жизнь еще продолжалась, ведь он рассказал мне, что выпросил у сестры бумагу и карандаш только после крупного сражения. Но он знал, как я волнуюсь за него, и поэтому настоял на своем.

Я получила еще две или три короткие записки, которые успокоили и поддержали меня, но увидела я моего Ричарда очень не скоро.

Позже он рассказал мне, что его выздоровление протекало очень тяжело. Мало того что он страдал физически, ему было нелегко лежать в постели, скучать без меня и знать, что я не смогу навестить его.

По-видимому, Марион была озабочена его состоянием и считала своим долгом посещать его каждый день. В его палате было очень много цветов и людей, но они были ему не нужны. А меньше всех Марион с ее показной заботой. Ему хотелось, чтобы пришла Роза-Линда и он мог взять ее за руку.

– Когда мне было очень больно, мне хотелось прижаться к твоей доброй, сильной руке, моя дорогая, – рассказал он позднее. – Очнувшись после анестезии, я звал тебя по имени. Я узнал об этом от медсестры, когда она спросила, кого зовут Роза-Линда – мою жену или дочь. Мне пришлось отшутиться и дать туманный ответ, что либо ей, либо мне это приснилось.

В последней записке Ричард сообщал, что попал в очень неудобное положение. Марион продолжала выказывать свою обременительную заботу о нем, она заявила, что хочет отвезти его на машине в Рейксли, так как ему предписано приступить к работе не раньше чем через месяц.

Значит, еще целый месяц мы не увидимся. Он писал, что не вынесет этого, поэтому он сказал Марион, что перед поездкой в Рейксли ему надо ненадолго заехать к себе в офис, а на обратном пути он зайдет ко мне.

Я ждала Ричарда в состоянии радостного возбуждения, хотя знала, что он пробудет не больше часа. Но я решила, что этот час должен стать для него счастливым и радостным, я ни в коем случае не покажу ему, как я устала от такого долгого ожидания, как нервничала.

Я надела его любимое желтое платье. Ему нравилось, когда я была в голубом, желтом или красном. На платье я прикрепила две красные гвоздики, надела аквамариновые подвески и очень тщательно подкрасилась. Мне хотелось быть как можно красивее… Я надеялась, что он не заметит, как я осунулась и похудела за эти дни.

Он позвонил из офиса и сказал, что будет у меня в четыре часа. Доктор Кейн-Мартин специально ради этой встречи отпустил меня пораньше домой.

Я стояла у окна и ждала, ждала, всем сердцем стремясь вновь увидеть Ричарда. Наверное, он очень похудел и побледнел после этих мучений.

Четыре часа… половина пятого… пять… а Ричарда все нет.

Сначала мне не верилось, что он не придет. Этого просто не могло быть. Ведь совсем недавно мы разговаривали по телефону и он сказал, что придет самое позднее в четыре часа. Радости моей как не бывало. Я похолодела от дурных предчувствий. В моей голове роились самые разные предположения. Может быть, ему снова стало плохо. Или он слишком слаб и не смог доехать до моего дома.

Я не могла оторваться от окна, жадно всматриваясь в каждую фигуру… в каждое такси, которое появлялось на площади Маркхем.

Шел дождь, мелкий моросящий дождь. Был серый октябрьский вечер, темный и печальный.

Вдруг раздался телефонный звонок.

Я как-то сразу поняла, что этот звонок означает одно: Ричард не придет. Сняв трубку, я услышала голос Ричарда. Он говорил тихо и взволнованно.

Он даже не сказал своего обычного «Привет, дорогая» или «Роза-Линда, это ты?». Он просто произнес:

– У меня очень мало времени. Боюсь, случилось нечто непредвиденное… ужасно, но я ничего не могу поделать. Я был в офисе и уже совсем собрался ехать к тебе, как вдруг в дверях появилась моя дочь. Это было полной неожиданностью. Ее вызвала мать, потому что девочка очень беспокоилась обо мне… Такое внимание… совершенно не в духе Марион. Или, может быть, Марион сама хочет уехать на несколько дней. Она решила, что Берта останется со мной в Рейксли до конца недели. Она послала девочку за мной. И я ничего не могу поделать. Ведь нельзя же мне оставить ее здесь и ехать к тебе!

Я услышала эти торопливые, сказанные довольно смущенным голосом слова, и сердце у меня словно окаменело. Казалось, я потеряла способность чувствовать. Но я нашла в себе силы ответить:

– Да, конечно, ты не можешь прийти сейчас. Я понимаю.

– Проклятье, – повторил он, – бывает же такое… Я этого не предвидел, иначе я бы сначала заехал к тебе, но сейчас у меня нет никакого предлога, чтобы оставить Берту, а самому уехать. Через полчаса мы уезжаем в Рейксли.

– Я понимаю, – сказала я вялым, скучным голосом.

– Мне очень жаль, – продолжал Ричард. – Но я не могу продолжать разговор. Берта в соседней комнате.

– Я понимаю, – повторила я.

– При первом же удобном случае я приду к тебе, – добавил он несчастным голосом.

– Хорошо, спасибо, – сказала я.

Смущенное молчание. Должно быть, на душе у Ричарда было очень тяжело, но он не мог ничего объяснить, ведь ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность.

В очередной раз я осознала всю безнадежность своего положения.

– Мне надо идти, – послышался взволнованный голос Ричарда. – Прости. Я так огорчен…

Я представила себя на его месте, и мне стало жаль Ричарда. Я подумала, что он недавно перенес операцию и ему нельзя волноваться.

– Я все понимаю, – сказала я. – Не думай больше об этом. Приходи, когда сможешь. Благослови тебя Бог, дорогой мой… – И я положила трубку.

Я не плакала. Просто отколола с платья гвоздики и механически поставила их в вазу. Сняла желтое платье и переоделась в старые брюки и свитер. Убрала посуду с накрытого к чаю стола и подумала: «Ну вот, сегодня вечером ты опять будешь одна, и неизвестно, когда ты снова увидишь Ричарда. Они увезли его… эти двое увезли его в Рейксли… в их руках он совершенно беспомощен… они увезли его».

Мы увиделись только через две недели после того ужасного разговора. И, судя по его скупым рассказам, ему было хорошо в Рейксли. Он очень дружил с дочерью. Погода была хорошая. Вдвоем они проводили много времени в саду и в музыкальной комнате. Берта уговорила его позвонить директору школы и попросить разрешения оставить ее в Рейксли на целую неделю. Удивительно, но Марион оставила их в покое, не придиралась и ничего не требовала. Поэтому он действительно смог отдохнуть и окончательно выздороветь. Хотя, конечно, ему не хотелось так надолго разлучаться со мной.

– Но ведь я знаю, скоро мы снова будем вместе, да и что такое эти шесть недель, когда у нас впереди целая вечность? – сказал он.

Подумаешь… что такое шесть недель одиночества? Капля в море! И все же мне эти шесть недель вдали от Ричарда как раз и показались целой вечностью.

Мы увиделись в самом начале ноября.

Спокойная меланхоличность осени перешла в ледяную суровость зимы. Стало очень холодно, и я подумала, что скоро вновь наступит Рождество… опять будут праздники, которых я так боюсь.

Но наконец Ричард снова со мной.

Опять я бродила по квартире в радостном возбуждении, наряжалась и ждала его. На этот раз он обещал прийти не на час, а на целых два дня. Берта вернулась в школу. Марион надоело играть роль преданной жены, и, как обычно, с первыми холодами, предвестниками зимы, она вместе с одной из своих «компаний» уехала на юг Франции.

И вновь Ричард был один, свободный от жены и ребенка. И снова я почувствовала, что он мой.

Однажды утром (была суббота, и мне не надо было идти на работу) миссис Минкин, как обычно, прибрала квартиру и вдруг сказала:

– Бедняжечка, в последнее время вы на себя не похожи, такая худенькая, и вид у вас обеспокоенный. Мистер Браун уже выздоровел? Ведь это вы об нем беспокоитесь? Об нем переживаете?

– Да, – ответила я, вздохнув, и улыбнулась. «Мистер Браун». Как глупо это звучит. Мой коммивояжер.