Отпуск Северги подходил к концу, и призрак разлуки выпрямился в полный рост и навис над ними чернокрылой тенью. Бенеда велела приготовить ужин и накрыть стол во дворе, под открытым небом, и её мужья расстарались – угощение вышло роскошным, как на свадьбу. Драгона и Минушь простодушно обрадовались, не почувствовав в этом празднике прощальной горечи, витавшей в воздухе терпким запахом дыма, но когда девочкам сказали, что бабушка Северга завтра уезжает, те расплакались. В течение всего застолья они не слезали с её колен, льнули к ней и шмыгали покрасневшими от слёз носами. В постель их уложить удалось с великим трудом.

В последнюю ночь перед отъездом матушки Рамут тоже не спалось. В груди было горько и тесно, тревога достигла высшей точки – хоть вой. А ночь, как нарочно, выдалась сладостно-чарующей – раскинула над землёй мерцающий звёздный полог, который не портила даже воронка в небе. Кутаясь в шерстяную накидку, Рамут стояла под медовым деревом у колодца и тонула бессонным взором в звёздной бездне.

– Кажется, это уже когда-то было, – раздался за плечом негромкий голос матушки. – И эта ночь, и звёзды...

– И мы с тобой, охваченные бессонницей, – добавила Рамут, дрогнув уголками губ в задумчиво-грустной усмешке.

Руки матушки легли на её плечи, и она выпустила края накидки. Та распахнулась, открыв её грудь, обрамлённую кружевом рубашки. Взгляд Северги скользнул по её коже вверх, измерил длинную шею и с жадной пристальностью остановился на глазах. Он будто впитывал каждую чёрточку Рамут, стремясь запечатлеть её облик в памяти навеки.

– Какая же ты стала прекрасная, детка, – молвила Северга, привлекая Рамут к себе и смыкая руки тесным кольцом вокруг её талии.

Рамут вспоминалась точно такая же ночь, когда она вывела матушку из себя поцелуем, а потом, перекинувшись в волка, бежала с нею наперегонки и танцевала на подёрнутой плёнкой хмари воде. Горечь предстоящей разлуки повеяла холодком на плечи, а потом в памяти некстати всплыла книга Темани – со всеми откровенными подробностями любовных приключений главной героини, на месте которой невольно представлялась матушка. Смутная неловкость коробила Рамут при мысли о женщинах, которых сжимали в объятиях эти руки, сейчас крепко и ненасытно сомкнувшиеся вокруг неё.

– Скажи, ты... изменяешь тёте Темани в своих походах? – сорвался с её губ неуклюжий, скомканный вопрос.

Бровь Северги выгнулась, а лицо приблизилось, окутывая Рамут пристально-прохладным звёздным сиянием глаз.

– Почему тебя это волнует, детка?

Рамут сама не могла толком объяснить. Это стояло у неё жгучим комком в груди, вгрызалось в нутро. Её пальцы заледенели, а щёки пылали сухим жаром. Эта сторона жизни матушки, скрытая от её глаз, шершаво вползала в её мысли чешуйчатым чудовищем, оплетала змеиными кольцами. Рамут хотелось отмахнуться от всего этого, набросить на эти неприглядные образы занавес, но они настойчиво лезли, облепляя облик матушки уродливыми выростами-полипами.

– Ну, помнишь ту книгу о войне? – Слова застревали, еле ворочались тяжёлыми глыбами, но других Рамут не находила, чувствуя себя беспомощно-косноязычной. – Которую написала тётя Темань... Всё это – правда?

Северга усмехнулась, припоминая.

– Да, смачно она все эти похождения описала, – молвила она наконец. – Уж в чём в чём, а в этом – её конёк, как ни крути. Умеет она про эти дела писать, этого у неё не отнимешь. Ну, что тебе сказать, детка... Ты уже взрослая девочка, и можно быть с тобой честной и называть вещи своими именами. Да, случается порой бабёнок щупать. Всё это – лишь телесная потребность, как дышать, есть и спать. Души моей она не затрагивает. – Шершавые пальцы Северги приподняли лицо Рамут за подбородок, льдисто-стальной взгляд пытливо прощупывал мысли. – Но отчего ты говоришь о Темани? При чём тут она? Ты ведь сама ревнуешь, милая...

Рамут никогда не давала имени этому неловкому, колкому, мучительному чувству, которое порой грызло ей сердце, а матушка сейчас с безжалостной прямотой попала в эту болезненную точку, и та отозвалась ноющим, тягостным биением напряжённых жил.

– О чём ты? Я и не думала... – пробормотала Рамут и осеклась под проницательным взглядом родительницы, от которого ничто не могло укрыться – ни самая мимолётная мысль, ни потаённый порыв души.

– Да брось, детка... Думаешь, я не помню, как ты спросила тогда про Темань: «Она значит для тебя столько же, сколько и я?» – Дыхание Северги щекотало щёку Рамут, а голос с ласковой хрипотцой выманивал наружу все тайные помыслы, обнажая душу до стыдливой зябкости. – Ты можешь быть спокойна, милая. Я сказала тебе тогда и сейчас повторю: женщины приходят и уходят, а ты остаёшься всегда. Ты, только ты одна, Рамут. Единственная. Это больше, чем любовь. Больше, чем что-либо на свете. Ты – моя, я – твоя, помнишь?..

Голос матушки сошёл на шёпот, ласкавший сердце Рамут шероховатой, усталой, хрипловатой нежностью. В её жадном взгляде и горьковатом изломе бровей проступало то ли упоённое отчаяние, то ли безоглядная обречённость – всепоглощающая преданность лохматого и страшного зверя-убийцы своей любимой хозяйке. Они были связаны накрепко, намертво – не оторвать сердец друг от друга, не разъединить слившихся в целое душ.

Рамут сорвала с медового дерева костянку и протянула матушке. Та нагнулась над её рукой и взяла плод, мягко защекотав ладонь губами и дыханием.

– Ты вернёшься? Мы ведь увидимся вновь? – Тоскливая тревога-предчувствие выла в Рамут волком, не зная ни сна, ни покоя, царапала рёбра когтями и леденила лопатки мертвящим дыханием.

Она ждала успокоительного и тёплого, обнадёживающего «конечно», но Северга проронила:

– Не знаю, детка. Мне хочется верить в это... Но что бы ни случилось, запомни: моё сердце всегда будет с тобой. Я клянусь тебе в этом. И ничто, слышишь, ничто на свете не помешает мне эту клятву сдержать!

Последние слова она произнесла, до боли крепко стискивая Рамут в объятиях и прильнув щекой к щеке. Вцепившись в неё до судорог в пальцах, та изо всех сил пыталась задавить в себе рыдание, но всхлип всё-таки вырвался, а с ресниц упали две тёплые слезинки.

– Ш-ш, не надо, родная, – шепнула Северга. – Разве можно плакать в такую дивную ночь?

Остаток этой ночи они, как и в тот памятный раз, посвятили волчьему бегу – свободному, безудержному, на разрыв сердца и излёт души. Лёжа рядом в зверином облике, они тёрлись мордами, а потом Рамут положила голову на шею матушки и провалилась в изнуряюще-сладкую головокружительную дрёму.

Рассвет ещё только наметился, высветлив восточный край неба, а Северга с вещевым мешком за плечом уже садилась в седло. Она не стала будить сладко спавших внучек, только тихонько поцеловала обеих и бесшумно выскользнула из комнаты: как известно, долгие проводы – лишние слёзы. Проводить её в этот ранний час вышли только Рамут с Бенедой. С костоправкой Северга обменялась крепким рукопожатием. Приобняв её и похлопав по лопатке, Бенеда ничего не сказала, лишь заглянула ей в глаза глубоким взором, стоившим тысячи слов. Это молчаливое, как величественный горный покой, прощание остро хлестнуло Рамут по сердцу, будто лопнувшая струна.

Жизнь продолжалась. Рамут закончила свои «Некоторые заблуждения», но чтобы защитить эту работу во врачебных кругах и добиться её выхода в печать, ей пришлось потратить немало времени и нервов. В столице работу отклонили, не помогли даже связи в Обществе врачей; тогда Рамут разослала краткие изложения во врачебные союзы других городов, ни на что особо не надеясь. Положительный ответ неожиданно пришёл из Берменавны: в тамошней школе Рамут ждали чуть ли не с распростёртыми объятиями. Когда она увидела подпись главы этой школы, сердце дрогнуло... Письмо-приглашение на защиту было выслано от имени Реттгирд.

Рамут прибыла в Берменавну поздним зимним вечером. Переночевав в гостинице, наутро она отправилась во врачебную школу. Реттгирд приняла её в роскошно обставленном кабинете; сверкнув ослепительной улыбкой, она встала ей навстречу из-за огромного и солидного, застеленного чёрным сукном письменного стола, крепко пожала руку и указала на кресло.

– Присаживайся, дорогая Рамут... Рада видеть тебя у нас несказанно! Вот уж не думала, не гадала, что мы с тобой снова свидимся!

Вид у Реттгирд был цветущий. Она преуспела и в работе, заняв пост главы врачебной школы, и наконец-то наладила личную жизнь, а точнее, обзавелась семьёй. Её супругой стала дочка градоначальницы, и теперь они ждали ребёнка. Пополнение семейства стало возможным благодаря парню, с которым они заключили договор на оплодотворение. За неплохую плату этот молодой, красивый и здоровый работник хлебопекарни согласился дать своё семя для зачатия и подписал отказ от каких-либо прав на будущего отпрыска. Жил он бедно, а поэтому соблазнился хорошими деньгами.

– Эльвунд на восьмом месяце, – поведала Реттгирд. – Мы решили, что рожать будет она: у меня слишком много работы, какая уж там беременность... У неё с этим попроще: обычная, скучная чиновничья служба с десяти до семи. А я и преподаю, и врачебную деятельность не оставляю... Занятость просто сумасшедшая. А как твои дела?

Рамут рассказала в двух словах о своей жизни. Ей вспоминалась их с Реттгирд работа в столичном Обществе врачей, прогулки в городском саду и интересные, содержательные беседы... Поцелуй в порывах предгрозового ветра. «Ты – госпожа, богиня, а я песчинка на твоей нежной ладони». Прошлое развернулось бумажным городком с фигурками людей на улицах – с их нарисованными на бумаге чувствами, бедами и радостями. И среди них – она с Реттгирд. Яркими бабочками порхали пылкие признания, но их крылышки были лишь сочными мазками водяных красок. Рамут с грустноватой усмешкой сложила бумажный городок прошлого в один из ящичков памяти, и он лёг там, плоский и забавный. Настоящее же поднималось объёмно, тяжеловесно, билось пульсом, прорастало в плоть и душу. Пожалуй, не стоило так сердиться на Вука за перевод Реттгирд в Берменавну: она и здесь устроилась вполне неплохо. Высокая должность, насыщенная работа, жена – дочь градоначальницы... А теперь ещё и малыш. Чего ещё желать?