Вук, отставив в сторону чашку, взглянул на девушку с леденяще-пристальным вниманием. Его ладонь протянулась и накрыла руку Рамут.

– Но я действительно не понимаю, моя прекрасная супруга... Зачем мне тебя тревожить? Что за сны тебя мучат? Может быть, ты хочешь поговорить об этом?

От этого прикосновения сердце Рамут гулко стукнуло в груди, а в голову закралась шальная мысль: а может, он и правда ни при чём, а всему виной её страх? Высвободив руку из-под ладони Вука, она поднялась из-за стола.

– Нет, оставим это. Я пойду отдыхать.

Она направилась в спальню, но Вук настойчиво следовал за ней.

– Госпожа, я обеспокоен. Ты в самом деле переутомляешься в своих врачебных трудах... Может, тебе следует поберечься? Ты совсем недавно выздоровела от недуга, неразумно так сразу бросаться в работу.

– Оставь меня, пожалуйста, – обернувшись на миг, отрезала Рамут. В своём голосе она узнала звон клинка своей родительницы. – Я хочу спокойно отдохнуть.

На неё накатили слабость и дрожь, которые она поспешила скрыть за дверью спальни. Книги, верные молчаливые друзья, обступили со всех сторон, успокаивая одним своим присутствием, а огонь в камине целовал жарким дыханием её дрожащие пальцы. Морозный взгляд Вука стоял перед глазами Рамут... Нет, этот хитрый безжалостный зверь знал, что делал, а сейчас умело разыгрывал перед нею невинность. Может быть, он таким образом вынуждал её, подталкивал к близости? Мстил за то, что не подпускала к себе? Не мог добиться жены наяву, зато отыгрывался в снах...

Бросив кафтан на стул и оставшись в рубашке и жилетке, Рамут растянулась на кровати. Раздеться, окунуться в купель и улечься как следует мешало горькое оцепенение, в котором она пребывала неопределённо долго – гулкую, тягучую, шепчущую вечность. Веки ей склеила легкокрылая дрёма, но Рамут, будучи постоянно настороже в ожидании кошмара, вздрогнула всем телом и тут же сбросила её с себя, как тонкое покрывало. Этак и спать разучиться можно...

Разминая затёкшую от неудобного лежания шею, Рамут попросила у дома чарку вина и немного сыра на закуску. Влив в себя лёгкий сладкий напиток, она долго смаковала полупрозрачный пахучий ломтик. От накопившейся усталости дрожали руки, а ведь она должна была лечить, делать операции... Сегодня она едва не проколола ножом брюшной отдел главной жилы – огромного толстого сосуда, выходившего прямо из сердца и раздваивавшегося напротив крестца. Ещё чуть-чуть – и кровь брызнула бы до потолка. В таком состоянии нельзя работать, скоро уже никакой бакко не поможет. Отчаяние и злость стучали в висках, заставляя кулаки сжиматься, но напряжение вырвалось вздохом, и Рамут сникла у огня, облокотившись на колени и запустив пальцы в густые иссиня-чёрные волосы.

Пространство спальни давило, и она вышла из комнаты, хотя сердце то и дело обливалось холодком: не хватало ещё столкнуться с Вуком... В библиотеке на письменном столе ей бросились в глаза цветы – не живые, а склеенные из бумаги и переплетённые между собой в гирлянду. Их серединки были выкрашены жёлтой краской, но даже без неё Рамут с жарко ёкнувшим сердцем узнала бы их – те самые, с залитого яркими полуденными лучами луга. Бумажные цветы лежали на тетради в кожаном переплёте, которую Рамут тоже сразу узнала... Два почерка, «холодный» и «тёплый», портрет в рамке из ленточек.

– Я знаю, что ты видела её.

Рамут обернулась, как ужаленная. Ноги приросли к полу, ослабев: в дверях библиотеки стоял Вук. Не сводя с неё пристального взора, он медленно двинулся к столу.

– Ты видела её и читала... А потом старалась незаметно вернуть её мне. «Ой, кажется, у тебя что-то выпало». – Его губы тронула усмешка, а взгляд затягивал душу Рамут в голубовато-хрустальную морозную бездну. – Неплохо придумано и ловко исполнено.

Рамут не чувствовала обмершего, обморочно похолодевшего тела, она словно находилась под действием собственного обезболивания – одна сплошная трепещущая душа, одно захлёбывающееся сердце, которое встречало каждый следующий миг как последний в его жизни. Вук приблизился к ней вплотную и взял со стола бумажные цветы.

– Они зовутся пупавками. Здесь, в Нави, такие не растут...

Прохладные белые лепестки коснулись помертвевшей кожи Рамут, а в глазах Вука сияло Солнце. Объятия летнего цветочного ветра сомкнулись: ладони Вука легли ей на щёки, лоб уткнулся в лоб. Глаза – близко-близко, грустновато-светлые, родные, тёплые, цвета иномирного неба.

– Ты... – Лишь это и смогло с тихим шелестом сорваться с еле живых губ Рамут.

Только край стола выручил её, послужив опорой, а то она рухнула бы в объятия Вука, ослабевшая от счастья, что он вернулся – настоящий, истинный, самый первый. Он молчал, но его взгляд ободрял её, успокаивал: «Да, это я». А вслух он сказал:

– Моя госпожа, сегодня прекрасный вечер. Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом?

Эти слова тихонько постучались Рамут в сердце, прозвучав тайнописью из тетради... Губы налились жизнью, оттаяли, и она пролепетала:

– Да... Прекрасный... морозный вечер. Самое время переварить ужин.

Уста Вука оставались неулыбчивыми, но глаза ласково сияли.

– Морозный. Ты права, моя госпожа, – кивнул он. – Поэтому оденься потеплее.

Снежное покрывало скрипело под ногами, дыхание вырывалось седым туманом. Они шли молча по уснувшему под белым покрывалом городскому саду, озарённому отсветом близлежащих зданий. Мягко сияющие статуи вдоль дорожек служили фонарями, и этот мерцающий зимний чертог внимал каждому скрипу, каждому шороху, каждому короткому и взволнованному вздоху. Наконец Вук замедлил шаг и остановился, приподняв голову и задумчиво любуясь огромным старым деревом, раскинувшим над ними густо сплетённый шатёр из голых ветвей.

– В доме я не мог сказать всего, – молвил он. – А здесь нас никто не слышит, наблюдение я снял.

– Почему ты не мог говорить в доме? – Рамут с бьющимся сердцем переступила с ноги на ногу – снег отозвался звонким хрустом.

– Потому что дома имеют уши, – ответил Вук, что-то разглядывая в кроне дерева. – При всём их удобстве они имеют один небольшой недостаток: через них Старшая Сестра следит за их жильцами.

Рамут вспомнилось сокращение в тетради Вука – «С.С.».

– Старшая Сестра? – повторила она, ощущая себя в каком-то странном, запутанном и пугающем сне.

– Да, так называется тайная служба безопасности, призванная охранять Владычицу Дамрад и поддерживать государственный порядок путём раннего выявления заговорщиков и прочих вольнодумцев. – Губы Вука покривились тенью усмешки. – Заместителем начальницы этой службы я и являюсь. Дамрад больше всего боится покушений на свою жизнь. Их уже было несколько... Все их нам удалось предотвратить.

– То есть... И наш дом... тоже следит за нами? – От услышанного Рамут ощутила ледяные пальцы мороза у себя под рёбрами.

– Это строжайшая тайна, никто не знает об этом свойстве домов. – Вук повернулся лицом, и отсвет статуи зажигал в его глазах бирюзовый огонь. – Никто, кроме нашей службы и зодчих. Последние приносят присягу наравне с воинами и клятву о неразглашении этих сведений. Не всем зодчим по душе такой порядок... Кто-то отказывается закладывать в дом такое свойство, но всегда находятся те, кто может внести исправления уже после постройки, а несогласных... Впрочем, не будем об этом. Да, милая, наш дом тоже позволяет сотрудникам Старшей Сестры слышать каждое произнесённое в его стенах слово, потому-то я и позвал тебя на улицу. То, что я скажу тебе, не предназначено для их ушей. И не должно быть услышано больше никем, кроме тебя.

Лицо Вука в вечернем освещении сада казалось смертельно бледным, в глазах мерцали горькие искорки. Рамут застыла ледяным изваянием, обратившись в слух; даже сердце, казалось, в ней умерло, чтобы своим стуком не помешать ей улавливать каждое слово.

– Да, Старшая Сестра наблюдает за тобой. За каждым. Но ей неизвестно, что самый главный заговорщик – это я. – Вук опять усмехнулся – криво и невесело. – Звучит невероятно, да? Но, тем не менее, это правда. Ты удивительно чувствительна и наблюдательна, моя прекрасная Рамут, и ты, конечно, не могла не заметить изменения во мне... происходящие время от времени.

Вук помолчал, не сводя с девушки пристально-ласкового, задумчивого взора. С пересохших от волнения губ Рамут сорвалось:

– Да... Мне кажется, что существует два Вука: один – холодный и безжалостный слуга Дамрад, и второй... Второго я вижу перед собой сейчас.

– Тебе не показалось, милая. Нас двое в этом теле. – Лицо Вука хранило бесстрастие зимней ночи, только взгляд жил – пронзительный, усталый, с тенью далёкой нежности. – Слугу Дамрад зовут Вуком, а я – Добродан. Я был когда-то человеком и жил в другом мире – в Яви. У меня была семья – жена и маленькие детки. Рана, нанесённая Марушиным псом, превратила меня в оборотня... Я не мог больше оставаться с теми, кого любил. Бродя по лесам, я попал на Кукушкины болота, где обитала стая таких же, как я, существ. Вожаком там была старая волчица, которую все звали Бабушкой. Я прибился к стае и жил с ними какое-то время просто так – не свой и не чужой. Меня не гнали, но и не стремились подружиться, а я и тому был рад: устал от одиночества. Бабушка эта... Она сказала мне, что я – временный гость у них, потому меня и не торопились принять. Одним словом, у неё был дар предвидения. От неё я и услышал, что грядёт война Нави против Яви... Что воинственная правительница из мира навиев предпримет захватнический поход на мой мир. Я спросил, можно ли это как-то предотвратить, а Бабушка ответила, что ни одна попытка не увенчается успехом, войне – быть. Я был одиноким отщепенцем, моя душа болела по семье, которую я вынужден был покинуть... Война... Моим детям грозила смертельная опасность в случае войны. Вот всё, что имело для меня значение. Я сделал бы всё возможное и невозможное, чтобы защитить их. С одной стороны было предсказание Бабушки, а с другой – моё отчаянное желание спасти моих детей, не дать беде случиться. Так же, как и ты, милая, я хотел ринуться в битву, исход которой уже предрешён.