«Есть вещи, которые нельзя изменить, нельзя предотвратить. Я обречён. И твоя битва проиграна уже давно. Этот путь принесёт тебе только боль».

Расстояние между их пальцами увеличилось после этих печальных слов, но Рамут в горячем порыве вцепилась в руку Вука.

«А что прикажешь мне делать?! – безмолвно крикнула она на весь луг. Крикнула душой, но птицы в рощице неподалёку вспорхнули, словно услышав... – Что мне остаётся? Сидеть сложа руки и ждать беды, как Темань? Уж лучше я буду бороться, даже если эта борьба обречена на провал...»

Губы Вука шевельнулись, он хотел что-то сказать, но Рамут властным взмахом перебила его.

«Нет, слышишь меня? Нет! Ты можешь думать, что проиграл. А я сделаю невозможное. Вернее, то, что тебе КАЖЕТСЯ невозможным. Я изменю то, что ты полагаешь уже предначертанным, предрешённым. Для этого я и пришла в этот мир».

«Не только в этот мир, – улыбнулся Вук, и его глаза слились оттенком с ослепительным небом. – Не только в этот. Ты – звезда двух миров. Самая яркая из всех, что есть на небосклоне».

Они стояли, растворяясь в глазах друг друга, и до объятий оставалось всего мгновение, наполненное шелестом трав и сиянием безмятежных небес. Но его как раз и не хватило: Рамут снова попала в ледяные лапы озноба. Постель – будто сугроб, но не тот, в который матушка когда-то бросила её, расшалившуюся девчонку. Тот был светлый, сверкающий, пуховый, а этот – плотный, сдавивший грудь стылым стальным панцирем.

Над нею склонилась Ульвен. Её мягкая прохладная ладонь легла на лоб Рамут, а корона рыжих волос веяла воспоминанием о первых тёплых осенних деньках.

– Как же тебя угораздило, подруга? – вздохнула она. – Ну ничего, ничего, выкарабкаешься, никуда не денешься.

До Рамут не сразу дошло, почему она здесь. Кажется, матушка говорила что-то о враче... Да, видно, Ульвен приехала по вызову. Удачное совпадение: уже одно присутствие рыжеволосой целительницы согревало.

– Госпожа врач, ты скажи: можно сделать так, чтоб ей полегчало? – спросила матушка. – Может, снадобья какие-то есть?

– Можно лишь немного сбить ей жар, тогда ощущение озноба будет не таким острым, – ответила Ульвен. – А в остальном приходится полагаться на её собственные силы.

– Ну, так дай же ей это лекарство, коли такое имеется! – Матушка нетерпеливо сверкнула глазами и стиснула челюсти, отчего на её скулах взбугрились желваки.

Пилюли, обладавшие жаропонижающим и болеутоляющим действием, делались из особого гриба, росшего на коре лесных деревьев. Ульвен принесла с собой пузырёк из тёмного стекла, доверху наполненный белыми, горькими на вкус лепёшечками. Их следовало принимать три раза в день, запивая молоком.

– Так они будут чуть дольше всасываться, но молоко защитит желудок от раздражения, – пояснила Ульвен скорее для матушки и Темани, чем для сестры по науке. Рамут эти пилюли, конечно, знала.

Ульвен провела с Рамут всю ночь, не отходя от её постели. После второй пилюли девушку прошиб пот, и дрожь почти унялась, хотя страшная слабость по-прежнему делала её беспомощной. Утром, вздремнув часик, Ульвен отправилась ненадолго домой, к дочке, пообещав скоро вернуться. Матушка, уже облачённая в мундир, присела на край кровати.

– Я б осталась с тобой, детка, но на службу надо, – вздохнула она. – Будь она трижды неладна... Если получится вырваться, днём заскочу домой. А с Вуком я ещё поговорю.

Это прозвучало как угроза. С этими словами матушка, поцеловав Рамут в лоб, вышла из дома. Темань, которая тоже провела бессонную ночь, продержалась ещё около часа после ухода Северги, а потом начала клевать носом в кресле. В свою спальню она не уходила, чтобы быть поблизости, если Рамут понадобится помощь. Вскоре матушкина супруга спала так крепко, что её, обычно просыпавшуюся от малейшего шороха, даже не разбудил звон дома. Это вернулась Ульвен, которая успела проведать свою малышку и привести с собой ещё двух врачей из Общества – их с Рамут хороших знакомых. Они осмотрели девушку и согласились с тем, что у неё – озноб горя.

– Этот недуг может случаться не только после какого-то резкого потрясения, но и вызываться длительным воздействием тяжёлых переживаний, – сказала белокурая, длинноногая Эрльрид. – Такое бывает у личностей сильных и стойких, но в глубине души чувствительных.

Она была обладательницей ещё более внушительного «ледоруба», чем внучка градоначальницы. Счастливой ли? В отличие от той девушки, Эрль (так её называли приятельницы) ничуть не стеснялась своего носа и в ответ на советы воспользоваться услугами Рамут только отшучивалась. Она называла себя «госпожой с выдающимися достоинствами». Лишь роскошные светлые волосы украшали её, а в остальном природа наделила её весьма несуразной и забавной внешностью. Длинная и тощая, как богомол, с носом, похожим на птичий клюв, она, тем не менее, с успехом создала семью и сейчас воспитывала троих детей.

После обеда Ульвен снова понадобилось отлучиться, а Эрль с приятельницей остались присматривать за Рамут и развлекать её разговорами. В последнем они весьма преуспели: хоть захворавшая целительница и не особенно могла отвечать, но немного воспрянула духом. Жар с помощью пилюль удалось снизить до приемлемого уровня, и Рамут не так уж и знобило. Для поддержания сил её поили крепким мясным отваром и молоком.

Матушка зашла домой в четвёртом часу дня. Рамут в это время дремала, но звон дома и звук знакомой поступи вернули её из болезненного полузабытья в явь. Когда Северга вошла, мрачновато-решительная и суровая, врачи поднялись на ноги, слегка оробев от её грозного вида. Коротко поприветствовав их кивком, она сразу склонилась над Рамут.

– Ну, как ты тут, родная?

Рамут могла только приподнять уголки губ. Даже движения лицевых мышц давались с трудом, отзываясь в слабом теле звенящими волнами дурноты. А матушка обратилась к врачам:

– Сударыни, могу ли я что-нибудь сделать, как-то помочь? Я для этого и вырвалась со службы.

Рамут требовалось искупать и переодеть, что матушка и сделала, скинув форменный кафтан. Она со всем управилась сама, не допуская к телу Рамут чужих рук. Закутав дочь в одеяло, Северга прижала её к себе, покачивая в объятиях.

– Скажи мне правду, детка: это из-за Вука? – спросила она. – Он что-то сделал тебе, обидел тебя? Говори всё как есть, я должна это знать. За меня не бойся, уж как-нибудь справлюсь.

Когда Рамут закрывала глаза, Вук стоял перед её мысленным взором – среди цветущего луга, с ласково-грустным светом в глубине взгляда. Как она могла обвинить его? Уткнувшись в плечо матушки, она только дышала этим раскалённым небом, горячей землёй и целебной горечью трав.

– Сударыня, сейчас не самое подходящее время спрашивать об этом, – осторожно вставила Эрльрид. – Рамут нужно спокойно поправляться, а все вопросы – потом.

Это было большой смелостью с её стороны – сделать матушке замечание. А ещё большой удачей, потому что матушка даже не рыкнула на неё и признала её правоту. Она уложила Рамут и прильнула жёсткими губами к её лбу.

– Ладно, детка, отдыхай. Постарайся побольше спать... Сон – одно из лучших лекарств.

– А вот тут я соглашусь с тобой, госпожа, – снова вставила Эрльрид.

Ульвен с приятельницами менялись на посту: кто-то один всегда оставался у постели Рамут, иногда сразу двое. А на четвёртый день болезни пришёл тот, кого Рамут видела и звала на цветущем лугу.

Сквозь знобкую дрёму послышался звонок: дом возвещал о приходе гостя. Перевалило за полдень, врачи ушли обедать, и Рамут оставалась в комнате одна. Матушку она узнавала по звуку шагов, это явно не Северга приближалась к двери... Сердце прохладно ёкнуло догадкой. Вук ещё не показался, а Рамут уже знала, что это он.

Но это был не зверь с холодными глазами, от одного присутствия которого у волчицы внутри Рамут шерсть вставала дыбом на загривке, а пасть скалилась. Перед нею стоял настоящий Вук – тот, в чьём тёплом взгляде она растворилась в самую первую встречу. Его лицо перестало быть ледяной маской, на нём читалось искреннее и глубокое сокрушение. На несколько мгновений застыв на пороге, он всматривался в Рамут с печалью, нежностью и состраданием, и его глаза влажно и взволнованно сверкали; затем несколькими большими шагами Вук пересёк комнату и оказался рядом с девушкой. Опустившись на край постели, он покрыл руки Рамут поцелуями.

– Родная моя, красавица моя, голубка, – прошептал он быстро, прижимая её пальцы к дрожащим губам. – Это я во всём виноват! Из-за меня ты заболела... Если я ненавистен тебе, прикажи мне умереть! Я сделаю всё, чтобы освободить тебя от бремени, которое легло на твою душу по моей вине и подорвало твоё здоровье... Только живи и будь счастлива – вот всё, чего я хочу.

Это был тот Вук, с которым она говорила в своём прекрасном и печальном видении. В его смягчившемся голосе слышалось эхо шелестящих трав и летнее, колкое тепло лучей...

– Как называется то небесное светило, под которым ты родился? – Полноценная речь неожиданно удалась, хоть и вызывала одышку и измученное сердцебиение; на лице Рамут расцветала залитая тёплыми слезами улыбка.

– Оно зовётся Солнцем, моя ладушка. – Глаза Вука сияли совсем близко, окружённые лучиками ресниц.

– Мо-я-ла-душ-ка, – повторила Рамут по складам, пробуя на вкус и слух слово из незнакомого языка. – Что это значит?

– Это значит «моя возлюбленная», – улыбнулся Вук, касаясь дыханием её губ.

Рамут, млея в лучах ослепительного Солнца, незримо сиявшего за его плечами, отдалась в его руки. Он приподнял её с подушки и прижал к себе, покрывая всё её лицо поцелуями – настоящими, нежными, вызывавшими в глубине груди сладкую дрожь. А когда один из них накрыл её губы живительным теплом, сердце разлетелось на тысячи сверкающих искр...

– А, ты уже здесь, красавчик, – прогремел ледяным водопадом голос матушки. – Тебя-то мне и надо. Есть пара вопросов.

Вук бережно опустил Рамут на постель и выпрямился во весь рост.