– Доброе утро, моя госпожа. Ты устала? Позволь отвезти тебя домой. – Вук распахнул перед Рамут дверцу с гербом.

От его голоса по спине девушки словно ледяной ветер прогулялся, внутренний зверь болезненно дрогнул. Он не мог молчать о том, что его возмущало.

– Признайся, перевод Реттгирд в Берменавну ты устроил? – спросила Рамут, когда повозка тронулась.

Вук некоторое время хранил ледяное, как зимний мрак, безмолвие. Траурно молчали и чёрные кружева его рукавов, даже золото падавших на плечи локонов было каким-то холодным, выцветшим.

– Не вижу смысла отпираться. Скажем так, это обошлось не без моего участия.

– И зачем? – Каждый мускул в измученном теле Рамут ныл, каждый нерв стонал, глухой гнев выпивал остатки сил, но она не могла остановить этого внутреннего пожирателя.

– Потому что тебе следовало держаться от этой особы подальше, госпожа, – неприязненно дёрнул Вук уголком губ. – Она – не из тех, с кем тебе пристало водить знакомство. В её постели побывало бессчётное количество любовниц. Возможно, ты бы стала самым ослепительным камнем в этом ожерелье, но такое сокровище – не для неё, она его не заслуживает, поэтому мы устранили её, пока всё не зашло слишком далеко. Ты не осознаёшь своей ценности, моя госпожа, а потому зачастую одариваешь своим вниманием не тех, кого следует.

– А можно, я сама буду решать, с кем мне водить знакомство и кого одаривать вниманием? – с рычащей ноткой в голосе процедила Рамут. Гнев созрел, рвал оболочку, выплёскивался раскалённой лавой. – Это во-первых. А во-вторых, ты разлучил двух любящих сестёр. Ты понимаешь, что ты сделал? Мать не отпустит Бегвинд следом за Реттгирд, и теперь им придётся жить порознь, далеко друг от друга!

– Семейные отношения этой особы меня мало волнуют, моя главная забота – твоё благополучие, моя прекрасная избранница, – ответил Вук.

Его голос прозвенел клинком, зрачки мерцали колкими искрами инея. Силы этого сытого, выспавшегося зверя были свежи – где уж там усталой волчице противостоять ему...

– Глаза б мои тебя не видели, – только и смогла простонать Рамут, смежив веки от мучительной слабости.

– Мне очень жаль слышать это из твоих дивных уст, моя повелительница, – молвил помощник Дамрад. – Особенно накануне свадьбы.

«И свадьба эта... Будь она неладна», – про себя договорила вконец изнемогшая Рамут.

Высасывающий силы туман окутал всё. Рамут уже не помнила, как очутилась дома: мгла обвивала тело и душу ледяными щупальцами. Сдавленная ими, Рамут погрузилась в мучительное забытьё.

Она ловила ртом воздух, пыталась всплыть на поверхность, но туман неумолимо утаскивал её на дно. Это была не привычная слабость после лечения больного, а что-то другое. Силы не восстанавливались, холод пронизывал тонкими иглами, и время от времени ощущения яви проступали сквозь густую пелену этого странного бесчувствия. Рамут укрывало тяжёлое одеяло, но она не могла под ним согреться. Она слышала, как вернулась Темань и велела дому приготовить купель и обед; потом супруга матушки заглянула в комнату Рамут и промолвила полушёпотом:

– А, ты отдыхаешь... Ну, отдыхай.

А у Рамут даже голос не мог прорезаться из окоченевшего горла. Не получалось подать хоть какой-то знак, позвать на помощь. Это полубодрствование отнимало много сил, Рамут боролась, пыталась удержаться у зыбкой грани, но неизбежно соскальзывала в немое Ничто. Холод, могучий и огромный, как горный ледник, поглотил её сознание.

Но борьба всё равно шла внутри неё. Начавшаяся дрожь вернула Рамут в телесную действительность, и она перестала быть невесомым сгустком мыслей, ощутив собственные руки и ноги. Одеяло, подушка. Озноб... Она узнавала признаки недуга, но неужели это отъезд Реттгирд так на неё подействовал? Впечатления от него не шли ни в какое сравнение с потрясением, которое она испытала, в юности покидая дом тёти Бени. Значит, он – не причина. Он – лишь последняя капля.

Рамут по-прежнему находилась в комнате одна; Темань, вероятно, работала в кабинете. Разомкнув непослушные губы, девушка кое-как протолкнула еле слышные слова наружу.

– Дом... Воды.

С горем пополам удалось приподняться и выпить несколько глотков. Хотелось в уборную, но о том, чтобы встать, не могло быть и речи. Какое там... Она хотела, чтобы дом позвал Темань, но приказ никак не складывался в голове, слова не составлялись, путались, будто Рамут напрочь забыла правила родного языка. Надо отдохнуть немного и попытаться чуть позже.

Отдых снова перетёк в забытьё. Казалось, вся жизнь замерла в теле, и только еле ощутимые волны дрожи пробегали по пальцам ног, холодными языками лизали лопатки и плечи. Проснувшись от пронзительного, сверлившего мозг звука голосов, Рамут мучительно дышала – толчками, до боли в грудных мышцах. Всю волю, какая только была у неё, она собирала на бой с недугом. «Нет, – говорила она этому зверю с ледяными когтями. – Тебе не взять меня. Я не сдамся, ты меня не получишь. Уходи, я сильнее тебя».

– Темань, ты совсем тупица или как?.. Тебе даже в голову не пришло присмотреться получше! Как, я тебя спрашиваю, как?!

Это гремел голос матушки, которая, видно, очень сердилась на супругу. Та обиженно и растерянно захлёбывалась слезами:

– Я просто не хотела её беспокоить... Я пришла – она спала. Ну, значит, опять кого-то лечила и будет отдыхать, как всегда!.. – Всхлип, влажное шмыганье носом. – Ну откуда мне было знать, Северга?! Зачем кричать на меня?! В конце концов, кто из нас её мать?

– Ну да. Ты права. Разве я могу чего-то требовать от тебя? Ты не мать и просто не знаешь, не чувствуешь. Всё, ладно, ступай. – Голос матушки прозвучал уже тише и глуше, устало и печально. Он приближался к комнате.

Шаги. Руки матушки поправили одеяло, и Рамут уловила родной запах. Жёсткие ладони коснулись щёк, скользили по волосам, лаская.

– Рамут, детка моя... Мы тебя разбудили, прости. Эта тупица Темань даже не сообразила вызвать врача. Вся в своих великосветских сборищах... Похоже, она и мозги там оставляет.

Низ живота был налит тяжестью. «Уборная», – вспомнила Рамут. Собрав последние силы, она предприняла попытку подчинить себе речь.

– Ма... – выдавила она.

– Что, родная? – Матушка склонилась, ловя каждое слово с её уст, читая по первым звукам и угадывая – должно быть, сердцем.

– Мне надо... – Рамут, обессилев, уронила голову на подушку.

Самого главного сказать не получилось, но матушка знала и невысказанное. Она откинула одеяло, просовывая руки под колени и спину Рамут.

– Сейчас, девочка. Сколько же ты терпела, бедная моя...

Матушка снесла её в уборную и усадила. Ей приходилось поддерживать Рамут в сидячем положении, и девушка застонала сквозь зубы от мучительной неловкости.

– Ничего, ничего. Кто у тебя есть родней меня? Нечего стесняться.

Не снимая своего красивого мундира, матушка держала Рамут, а потом обмывала ниже пояса. Жгучий стыд вытекал наружу едкими слезами, которые скатывались по дрожащему подбородку. «Мне не следовало доходить до такого, не следовало! – сокрушалась Рамут мысленно. – Как я могла позволить этой слабости случиться?»

Но волчица устала быть сильной: она лежала на боку, её рёбра тихо вздымались, сквозь сомкнутые веки сочилась блестящая солёная капля.

Рамут снова оказалась в постели. Матушка, скинув форменный кафтан, осталась в рубашке и жилетке; подтыкая одеяло, она приговаривала:

– Ничего, скоро придёт врач. Надеюсь, хоть столичные лекари лучше смыслят во врачевании этой треклятой хвори... Что же случилось, детка? Кто довёл тебя до такого?

– А ты разве не догадываешься, Северга? – раздалось в дверях.

Темань вошла, устало опустилась на стул. Лица её Рамут не видела, поле зрения сейчас было сужено до одной точки, но даже в звуке дыхания матушкиной супруги слышалась подавленность.

– Эта проклятая свадьба... Этот Вук! – Голос Темани сел до глухого сдавленного шёпота, но даже шёпотом она умудрялась почти кричать. – Эта... Дамрад. Разве не ясно, Северга, отчего это всё? Всё это и довело её до болезни... Я говорила тебе: давай вернёмся в Дьярден, пропади эта столица пропадом! И плевать на Дамрад, пусть гневается, пусть делает, что хочет! Но она не смеет, слышишь, не смеет коверкать жизни тем, кто лучше, чище, прекраснее её! Мы никто против неё, да. Да, мы в её власти. И ты, Северга, со всей твоей яростью, со всей твоей звериной силой – ты, неистовый волк-одиночка! – ничего не сможешь сделать. Она всех раздавит, всех сожрёт!

Темань трясло, из её горла вырывались только заикания. Матушка встала, взяла её за плечи.

– Так, тихо. Нечего при Рамут нюни распускать. Пойдём. Вставай давай, пошли!..

Она вывела супругу из комнаты, а Рамут осталась лежать с мыслью: а ведь всё, наверно, так и есть. Слишком много она на себя взвалила, эта битва ей и вправду не по плечу. Если уже в самом начале она выбилась из сил, надолго ли её хватит? Но собственный портрет, выполненный рукой обладателя мягкого почерка, вставал перед Рамут в обрамлении жёлто-белых цветов – не нарисованных, а живых. Тех самых, из ослепительного мира с высоким голубым небом. Он кричал, этот портрет. Он безмолвно звал, рвал струны её сердца. Сдаться и потерять всё это?

Из холодного небытия она шагнула на цветущий луг. Снова травы щекотно ласкали ей ладони, дурманяще и горьковато пахли летним зельем, тёплой земной силой. Она шла по пояс в этих цветах, будто плывя по морю. А навстречу шёл Вук.

«Оставь эту затею, Рамут. Тебе не по силам что-то изменить. Мне осталось недолго, тьма поглощает меня».

Его губы не шевелились, но Рамут слышала сердцем его слова. И оно обливалось в груди тёплыми слезами.

«Вернись, – тихо молила она. – Я дам тебе сил, держи мою руку и иди к свету из мрака... Вернись, я хочу посмотреть в твои глаза... В глаза НАСТОЯЩЕГО тебя!»

Рука Вука поднялась и дотронулась кончиками пальцев до её протянутой руки.