– Прости, Реттгирд, мне пора. Благодарю за гостеприимство, – глухо, едва слышно проговорила она, пытаясь учтиво улыбнуться. – Если можно, вызови мне повозку.

Реттгирд поднялась, смущённая и огорчённая, и выполнила просьбу Рамут. Они старались не смотреть друг на друга: неловкость пролегла между ними пропастью – не протянуть руку, не коснуться, не сказать дружеское слово. Всё теперь приобретало исковерканный, странный смысл.

Повозка прибыла. Рамут села, но не проехала и полквартала.

– Остановите здесь, – приказала она.

Капли осеннего дождя повисли блёстками на ткани плаща, вода чавкала под ногами, но в повозке было бы слишком невыносимо. Домой не хотелось, одиночество улиц обступало со всех сторон, а мысль о грядущей свадьбе присосалась к сердцу упырём. Во что она ввязалась?! Эта битва ей не по силам... И ради чего? Ради цветочков и ослепительного неба. Всё путалось, сплеталось, тучи сливались с землёй, а день с ночью. Может, и не было того, другого Вука, и она всё сама выдумала – разглядела тепло во взгляде, навоображала невесть чего... Но нет, тетрадь она видела своими глазами. Два почерка и портрет в рамке из ленточек.

Так Рамут неприкаянно бродила по улицам, пока не вымокла до нитки и не озябла. Незнакомый квартал мерцал, отражаясь в лужах цветными пятнами. Спросить дорогу у стража порядка Рамут почему-то постеснялась, а потому побрела дальше наугад, пока не вышла на набережную. Там она опустилась на скамеечку и измученно закрыла глаза.

Просидела она недолго. Вскоре из серебристой пелены дождя вынырнула чёрная повозка без опознавательных знаков и остановилась около Рамут.

– Госпожа, ты вымокла и замёрзла. Позволь отвезти тебя домой.

Из приоткрытой дверцы выглядывал не Вук, а один из соглядатаев. Его Рамут не видела раньше, но сразу поняла, кем являлся этот непримечательно одетый незнакомец в надвинутой на глаза шляпе. Первым порывом было отказаться, но торчать под холодным осенним ливнем – наверно, ещё большая несуразность. Поёживаясь, Рамут забралась в сухое нутро повозки.

Огни улиц скользили мимо, незнакомец хранил вежливое молчание.

– Скажи, у тебя есть семья? Супруга, дети? – спросила Рамут зачем-то.

– Никак нет, госпожа, – ответил соглядатай. – Служба.

Рамут и прежде случалось задерживаться допоздна, матушка и супругой уже привыкли и не беспокоились. Темань что-то строчила в кабинете, а Северга задумчиво сидела у камина.

– Ты чего вся мокрая, детка? – В её спокойном голосе мягко молчал снегопад, такой же сдержанный, как она сама.

– Решила прогуляться пешком, а тут дождь пошёл. Пока коляску ловила, вымокла. – Даже слова Рамут давались тяжело, их приходилось выдавливать из груди, как каменные глыбы.

Матушка, видимо, не очень-то поверила, но не стала лезть с расспросами, и Рамут была ей за это благодарна, потому что гнетущий груз под сердцем невольно смыкал ей губы. Она переоделась в сухое и легла в постель. После ужина у Реттгирд есть не хотелось, но в комнату влетел поднос со стаканом молока.

– Благодарю, домик, но я не просила, – удивилась Рамут.

«Госпожа Северга велела подать», – был ответ.

Рамут смыла молоком вставший в горле остро-солёный комок. Хотелось уткнуться в матушкино плечо и разреветься, как маленькая девчонка. Знала бы она, как тошно, как несносно это всё... Нет, ни к чему ныть и жаловаться, матушке и своих забот хватало. Смахнув слёзы, Рамут прильнула к подушке и закрыла глаза.

Но как тошно ни было на душе, а работа требовала её внимания. Рамут успешно уменьшила нос внучке градоначальницы; мать привела девушку в назначенный день, трясущуюся и бледную. Девица боялась боли, но Рамут успокоила её:

– Сударыня, это совершенно безболезненно. Потом, правда, немного поболит, но недолго и не очень сильно.

Носик вышел очаровательный, дочка с маменькой были счастливы и щедро оплатили работу целительницы.

Реттгирд уехала, устроив для приятельниц прощальную вечеринку. Сама она хотела скромно посидеть с самыми близкими знакомыми, но Общество не захотело отпускать её по-тихому. Был устроен большой обед в её честь; произносились хвалебные речи, все выражали сожаление, что столь яркая звезда столичных врачебных кругов покидает Ингильтвену.

– Я очень тронута, сударыни, – молвила Реттгирд с поклоном. – И польщена столь высоким мнением о моих способностях. Но кто воистину заслуживает уважения и восхищения, так это Рамут. Она в Обществе совсем недавно, но уже успела показать свой недюжинный целительский дар во всём его величии.

Рамут стало неуютно на перекрестье множества взглядов. Косвенная вина в переводе Реттгирд не давала ей покоя, сердце утонуло в дождевых тучах. Отбытие было назначено на шесть вечера, и Рамут, желая напоследок увидеться с Реттгирд, отправилась к ней.

Повозка уже стояла у дома, но Реттгирд была не одна. Она весьма нежно прощалась с синеглазой красавицей с золотыми волосами. Та напрашивалась поехать с ней, а Реттгирд устало-ласковым голосом отвечала:

– Дорогая, в этом нет никакой надобности. Зачем тебе следовать за мной в глушь? Я делаю это вынужденно, но ты совсем не обязана менять Ингильтвену на захолустье. Тебе там будет скучно.

Девушка что-то отвечала всхлипывающим шёпотом, но Рамут уже не вслушивалась. Едва слышно отдав носильщикам распоряжение разворачиваться, она откинулась на спинку сиденья. «Неужели я что-то к ней испытываю? Неужели ревную? – думала молодая целительница в смятении. – Какое мне дело до всех её любовниц?» Она не должна была чувствовать себя уязвлённой, но почему-то острый коготок впивался ей в сердце, а мысли вздымались, раскручиваясь горькими вихрями: «Мне ли одной она говорила нежные, проникновенные слова? Может, она всем своим женщинам говорила о том, какие они неповторимо прекрасные... Сплав ума и красоты...»

От торможения Рамут бросило вперёд: их подрезала другая повозка. Носильщики начали было пререкаться между собой, но хорошо знакомый звучный голос пресёк их ругань:

– Голубчики, тише. Мне просто нужно переговорить с этой госпожой.

Распахнув дверцу, Реттгирд вскочила и села возле Рамут.

– Куда же ты помчалась? – шепнула она в тёплой, щекочущей близости от уха девушки. – Хотела лишить меня радости увидеть тебя?

– Да, это было ни к чему. – Скованное льдом горло чеканило слова низко, жёстко и сурово. – Тебя есть кому проводить.

– Священные уши Махруд, слышали бы вы это! – покачала головой Реттгирд, а в её глазах замерцали тёплые огоньки. – Рамут, богиня моего сердца, ты ревнуешь? Смею ли я верить, что я тебе не безразлична, что хоть капля чувства ко мне в тебе всё-таки живёт?

– Вовсе нет, – с запинкой выговорила Рамут. – Я просто не хотела мешать вашему прощанию, вот и всё.

– Твои уста говорят суровые слова, а взгляд жжёт мне сердце, – улыбнулась Реттгирд. – Но позволь разрешить твоё недоумение: та девушка – моя младшая сестрёнка Бегвинд, ей всего пятнадцать. У нас с ней разные отцы, поэтому мы не очень похожи. Но она очень ко мне привязана, и мой отъезд её безумно огорчил. Она готова за мной хоть на край света... – И Реттгирд, выглянув из дверцы, позвала: – Бегвинд, детка, подойди сюда!

Из второй повозки вышла та самая золотоволосая красавица. Вблизи она действительно оказалась совсем юной. На её хорошеньком округлом личике с вздёрнутым носиком всё ещё виднелись красноречивые следы слёз. Соскочив с сиденья, Реттгирд обняла её за плечи.

– Сокровище моё родное, познакомься: это Рамут, мы с нею сёстры по науке и Обществу врачей.

– Здравствуй, госпожа Рамут, – учтиво поклонилась девушка, протягивая руку.

Рамут тоже пришлось выйти и пожать её мягкую, немного вялую ладошку. Нет, такое юное создание никак не могло числиться в любовницах у Реттгирд. Глупо вышло... Неужто и в самом деле ревность? Рамут не знала, куда от неловкости девать глаза.

– К сожалению, я не могу взять её с собой, – вздохнула Реттгирд. – Матушка просто не отпустит: она не считает меня достаточно ответственной, чтобы заменить сестрёнке родительницу в чужом городе. Ну, и ещё кое-какие разногласия у нас, – добавила она, понизив голос. – Они касаются, скажем так... моего образа жизни. Маменька считает, что я подам подрастающему поколению дурной пример.

– Я всё равно к тебе уеду, – сказала Бегвинд, прильнув к плечу сестры. – Что бы матушка там себе ни думала.

Реттгирд вздохнула, чмокнув её в висок.

– Увы, ты ещё не достигла совершеннолетия, а потому матушка имеет право вернуть тебя домой любыми средствами, даже если ты сбежишь. Лучше не делай этого, малышка. Я буду писать тебе письма так часто, как смогу. И, конечно, стану приезжать в гости.

Их последнее «прощай» унёс ветер. Сердце усталой волчицы билось с горьким негодованием, и чтобы хоть как-то заглушить его стон, Рамут вернулась в Общество и заступила на внеочередное ночное дежурство в приёмном покое. Она сидела в кресле со сборником статей за первую половину текущего года, но пальцы переворачивали страницы бездумно: строки шуршали мимо сознания. Ничегонеделание угнетало, и когда привезли носильщика с острой болью в спине, Рамут была рада окунуться в работу. В Извозном Дворе уже прознали о целительнице с редким даром, и всех занемогших трудяг направляли к ней.

– Нам бы госпожу Рамут, – пропыхтели товарищи больного, опуская носилки.

Она провозилась с носильщиком всю ночь, избавляя его от межпозвоночной грыжи. Когда часы показывали шесть утра, за окнами царил всё тот же тоскливый ночной мрак, мерцавший городскими огнями. Измотанная, выжатая досуха Рамут выпила чашку отвара и провалилась в бормочущее на разные голоса болото дрёмы.

– Тебе бы домой – и отоспаться, – сказал кто-то, склонившись над нею.

Половина седьмого... Надо же, всего полчаса! А ей показалось – в этой гадкой, тянущей живые соки истоме прошла вечность. Голова плыла в тягостном звоне. Рамут кое-как поднялась с кресла, надела шляпу с плащом и побрела к выходу. Ловить повозку не пришлось: у крыльца её уже ждал Вук. Волчица слишком устала, даже на оскал не осталось сил, но негодование просыпалось, обжигало внутренним жаром.