– Доброго дня, сударыня... Там письмо для тебя! Посыльный настаивал, чтобы лично в руки, еле уговорила оставить у меня, под свою ответственность...

Тревожная струнка резко пропела внутри, но Рамут не подала виду. Озадаченная, она проследовала к секретарскому месту, где Мервинг вручила ей конверт с гербом Дамрад, надписанный уже знакомым, чётким и острым, безупречным почерком. Поблагодарив секретаря и выбрав самое уединённое из кресел в курительной комнате, Рамут набила трубку, прикурила и затянулась тёплым, слегка щиплющим гортань дымом. Кожаная папка с описанием свадебного торжества давила на неё в своё время, будто каменная плита, и отпугивала, не давала взяться за себя; перед вскрытием конверта Рамут тоже потребовалось собраться с силами и справиться с волнением. Вук даже на расстоянии оказывал на неё своё гнетущее воздействие.

Вскоре бакко сделал своё дело. Сердце билось спокойнее, пальцы снова потеплели, и Рамут достала из конверта листок гербовой бумаги.

«Драгоценная госпожа Рамут! – гласило письмо, начертанное тем же красивым и правильным до скукоты почерком. – В первых строках сего послания нижайше целую Твои ноги! Пусть Твоя несравненная краса сияет вечно, а все дела ладятся наилучшим образом!

Осмелюсь Тебе напомнить о необходимости пошива свадебного наряда. Моё облачение уже готово, а вот Ты, моя прекрасная суженая, будучи занятой своими врачебными трудами, изволила немного позабыть об этом. Сегодня ко мне обратился портной, которому поручено сие дело; он весьма обеспокоен тем, что Ты ещё не заходила к нему, а ведь до торжества остаётся всё меньше времени. Дабы поскорее исправить сие досадное упущение, я подъеду сегодня ровно в семь часов вечера к Обществу врачей и доставлю Тебя к портному. Бедняга весь извёлся: за ненадлежащее исполнение заказа ему не сносить головы.

Благословляю каждый Твой вздох, моя несравненная невеста, и выражаю глубочайшее к Тебе почтение. Твой покорнейший слуга,

Вук».

Уронив письмо себе на колени, Рамут выпускала дым струйками и вслушивалась в мягкую поступь тёплого дурмана в своём теле. Смешанные чувства владели ею: с одной стороны, изложенное в послании дело оказалось не таким уж страшным, как ей почудилось сперва. А с какой пышной важностью было обставлено! Гербовая бумага (доход в казну), посыльный бегал, ноги утруждал; «лично в руки»... Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, как выразилась бы тётя Беня. С другой же стороны, напоминание о грядущей свадьбе упало холодным тяжёлым камнем, взволновав чистую гладь души Рамут. Мысли об этом стальными обручами ложились на горло и сердце, пережимая дыхание и мешая свободному току крови.

Приняв нескольких больных, она отобедала в обществе знакомых врачей, среди которых была и Ульвен; Реттгирд в этот раз почему-то предпочла сесть за другой стол, не прерывая увлечённого разговора с какой-то седовласой госпожой. В сторону Рамут она не смотрела, будто не замечая её. Пожалуй, так было лучше... Лучше, чем этот взгляд – то испытующий, то пристально-ласковый, то напряжённый и пронзительный.

Но не тут-то было. После обеда Рамут вышла на прогулку в одиночестве, намереваясь подышать свежим воздухом и привести в порядок мысли. Погода стояла сухая, но ветреная, с веток в общественном саду облетали последние листья, а в небе плыли тяжёлые, лохматые тучи. Кутаясь в плащ, Рамут брела по мощёной дорожке. Когда она жила в Верхней Генице, успокаивать душу ей помогало уединение в горах, но сейчас оставалось довольствоваться только их далёким образом. Закрывая глаза, Рамут представляла себя в средоточии незыблемого, чистого покоя, в котором каждая мысль звучала гулко и отчётливо, и становилось ясно, куда покатится от неё эхо, на какие тропинки оно приведёт. Увы, вместо гор вокруг высились городские здания, а островок природы, по которому Рамут гуляла, имел укрощённый, упорядоченный вид. Не было в этих деревьях дикой свободы. Не искусственные, нет. Ручные. Садовники ухаживали за ними, подрезали... Не давали разрастаться так, как им хотелось – ради услаждения взора гуляющих горожан. Рассудочный это был порядок, холодный: травинка к травинке, куст к кусту, дерево к дереву, дорожки – строгим и ровным, правильным рисунком. Ум здесь царил, не сердце.

«Так, а когда Вук обещал подъехать?» – тревожно ёкнула и выползла вдруг мысль. В семь или в восемь?.. Рамут хотела свериться с письмом, но порыв ветра дурашливо выхватил у неё из рук листок и понёс вдоль дорожки. Бежать следом? Глупо. Впрочем, ветер прав: письмо отягощало её, а без него Рамут вздохнула свободнее, словно уловила веяние её родных гор... Откуда оно здесь? Прилетело издалека, или тому виной разыгравшееся воображение?

А по дорожке навстречу Рамут шагала Реттгирд с непокрытой головой. В одной руке она несла шляпу, а в другой – злополучное письмо. От выражения её лица, то ли сосредоточенно-мрачного, то ли отчаянно-решительного, девушка опешила и застыла на месте.

– Ну что, поедешь выручать беднягу портного? – усмехнулась Реттгирд.

Её рука, протянувшая было листок Рамут, замерла, а потом сверкнувшая молния отразилась в её светлых глазах белёсой вспышкой. Разорвав письмо в клочья, Реттгирд пустила обрывки по ветру.

– Эта затея со свадьбой – бред. Вук тебя не заслужил, ты слишком прекрасна для него!

Миг – и губы Рамут среди осеннего холода накрыл тёплый поцелуй, а к её озябшим щекам прильнули ладони Реттгирд, защищая от ветра и лаская. Противиться не было ни сил, ни желания, нутро сжалось в пульсирующий ком и подскочило к горлу... А потом расслабленно упало, а губы разомкнулись, отдаваясь во власть жадных, настойчивых уст Реттгирд. Да, просить матушку поцеловать её вот так было несусветной глупостью, но тогда юная Рамут просто не знала, к кому ещё обратиться за этой «проверкой». Реттгирд проверила её без промаха, проникнув в сокровенные глубины обволакивающим душу таинством поцелуя. Ветер, налетев, щекотно бросил пряди её волос на щёки Рамут шёлковыми ленточками, а руки Реттгирд переместились ниже и сомкнулись крепкими объятиями – пожалуй, слишком вольно, но этот развязно-нежный напор ошеломлял, отнимал дар речи и способность к сопротивлению. Чистой воды нахальство, но какое!.. Дух захватывало.

– Рамут... Ты поразила меня в самое сердце. – Губы Реттгирд шевелились в вызывающей близости от рта девушки, ресницы обрамляли томно-печальный, мечтательный, влюблённый взгляд. – Наши любительницы посудачить, уже, должно быть, наплели обо мне разного вздора? Мол, сердцеедка я, распутница, да? Да пусть называют, как хотят. Я искала услады для тела, но моё сердце было пустым. До тебя. Ты пленяешь и своей телесной красотой, и умом, и душой. – Объятия Реттгирд ослабели, и она соскользнула вниз, на колени. Сжав руки Рамут в своих и подняв к ней побледневшее от чувств лицо, она промолвила с выражением самозабвенного, горьковатого восторга: – Мне всё равно, что ты скажешь, «да» или «нет». Скорее всего, последнее. Потому что и я тебя недостойна. Наверно, во всей Нави нет того, кто сравнился бы в своём величии с тобой. Этот сладкоречивый льстец зовёт тебя несравненной... Его слова насквозь пропитаны лицемерием, но выражение он подобрал по сути верное. Ослепительная, несравненная, недосягаемая, прекраснейшая из женщин. Единственная, кому я хотела бы сказать «люблю», но не смею. Не знаю, умею ли я любить так, как ты того заслуживаешь... Боюсь, что нет. Потому и не считаю себя вправе молить тебя о взаимности. Прости меня за мою наглость, за этот поцелуй... Можешь отхлестать меня по лицу, я стерплю, я это заслужила.

Нет, Рамут не хотелось влепить Реттгирд пощёчину. Необъятная, как осеннее небо, печаль навалилась на неё, и под этим гнётом она смогла лишь выдавить страдальческую усмешку:

– Говоришь, во всей Нави нет достойного? Не знаю, что прекрасного ты во мне находишь, но своими словами ты обрекаешь меня на вечное одиночество.

Слишком отягощено было её сердце для «да» либо «нет», слишком бесприютно и зло дул ветер, свистя в ушах... И слишком неясно было, разразится ли настоящее дождливое ненастье или же эти молнии сухо посверкают и угаснут. Рамут мягко высвободила руки и спрятала их под плащом, а Реттгирд смущённо поднялась на ноги.

– Пожалуй, ты права, я хватила лишку в своём словоблудии... Просто я безумно завидую тому счастливцу или счастливице, на кого ты обратишь свою искреннюю привязанность.

– По-настоящему я люблю только матушку. – Подняв наголовье плаща, Рамут медленно зашагала по дорожке.

Ей вдруг почудилось, что за одним из толстых древесных стволов кто-то стоял: выглядывал колышимый ветром краешек черного плаща. Снова гулко прогрохотал по душе призрак чёрной повозки, клыкасто-леденящая учтивость Вука вонзилась острыми зубами в горло. «Случайно увидел тебя...» Или у неё уже бред преследования?..

Они присели на скамью. У Реттгирд оказалась с собой фляжечка с хлебной водой.

– Не желаешь? – предложила она, прежде чем сделать глоток.

Рамут отказалась. К соседней скамье подошёл господин в чёрном плаще и надвинутой на лицо шляпе, уселся, достал книгу и принялся читать. Казалось бы, что в этом такого? Читает себе горожанин и читает. Но что за удовольствие заниматься этим под открытым небом в такую неприятную погоду? Рамут краем глаза разглядывала незнакомца: ничего выдающегося в его внешности не было. Глянешь – и в следующий же миг позабудешь.

– Твоя матушка – примечательная особа, следует признать, – молвила Реттгирд, отхлёбывая из фляжки. – Нечасто встретишь женщину-офицера. Честно говоря, мне даже сперва пришла в голову мысль, не слишком ли она давит на тебя своей властью... Не переносит ли замашки грубого вояки в семью.

Всё ещё опасливо поглядывая в сторону читающего незнакомца, Рамут ответила:

– Матушка может быть иногда суровой, грубоватой и резкой, это правда... Она просто такова по своей природе. Но она очень меня любит. У неё не всегда получается выражать свои чувства словами, но она доказывает их делом. Заботой, защитой. Она жизнь готова за меня отдать. И я за неё – тоже.