– Сегодня такой дивный вечер, что ко мне прилетело вдохновение! – лучисто рассмеялась та. – Ещё посижу часик – может, накропаю что-нибудь.

Видеть её такой улыбчивой и оживлённой было намного приятнее, нежели во власти тревоги и уныния, которые мучили её в последнее время. Темань удалилась в кабинет, матушка – в купальную комнату, а Рамут в кресле у камина провалилась в пучину раздумий. Постепенно тело сковало оцепенением, а со всех сторон задышали, сменяясь вспышкообразно, дремотные образы. Грядущая свадьба разевала огненную пасть и смотрела на неё холодными глазами Дамрад, печальная Реттгирд стояла под дождём, и по движению её губ Рамут читала: «Невыносимо смотреть на это...» Потом откуда-то взялась малышка Ледрис: она со смехом прыгала по гостиной, а растрёпанный Мелькер гонялся за нею с кашей...

А затем Рамут очутилась среди залитого ярким полуденным светом луга. Бело-жёлтые цветы колыхались под ветром, ласкаясь к ладоням, а навстречу Рамут шёл будущий супруг. Сердце трепетало бабочкой: она узнавала в нём того Вука, которого видела в самую первую встречу...

– Давай-ка, иди в постель. Ложись как следует, нечего тут сидеть... Спишь ведь уже.

Её разбудили матушкины руки. Пахнущая чистотой и душистым мылом, в шёлковом халате и домашних туфлях, та склонилась над Рамут и теребила ей уши.

– Давай, давай, баиньки, на бочок, – ласково, как маленькой, шепнула она.

Эта ласка отозвалась тягучей, пронзительно-нежной тоской в груди, и Рамут прильнула щекой к матушкиной ладони. Кресло намертво опутало её тенётами дрёмы, вырваться из которых оказалось непросто, но до спальни девушка всё-таки добралась. Сил едва хватило, чтобы скинуть одежду, а дом заботливо набросил на неё ночную сорочку.

Утро почти не отличалось от ночи: когда Рамут встала, сырой мрак заглядывал в окна чёрными зрачками. Нескончаемая морось покрывала мостовую блестящей плёнкой влаги, в которой отражался свет городских зданий. Наружная отделка домов обычно испускала серебристо-молочное сияние, но при помощи полупрозрачных красок ему придавали разные оттенки: розоватый, нежно-лиловый, бледно-зелёный, светло-голубой, золотистый. Ингильтвена никогда не погружалась во тьму, расцвеченная этим немеркнущим огнём. Позавтракав лепёшками с маслом и чашкой отвара со сливками, Рамут отправилась в Общество пешком: ей хотелось прогуляться по улице. Она бодро постукивала каблуками и прогулочной тростью по пешеходной дорожке, в то время как мимо неё по направлению к деловому кварталу мчались повозки. Жутковатый призрак кузова с гербом на дверцах реял на задворках памяти, вызывая зябкое содрогание, и Рамут гнала саму мысль о том, чтобы снова встретиться с ним. Что-то торжественное и вместе с тем зловещее было в чёрной обивке, украшенной золотыми узорами, кистями и бахромой... Чудовищное существо, в брюхе которого кто угодно мог сгинуть навсегда. Рамут отчего-то вспомнилась история о матушке Темани, казнённой по обвинению в заговоре против Дамрад. Наверно, когда её брали под стражу, точно такая же повозка распахнула перед нею свою дверцу, чтобы отвезти в тюрьму.

Отмахнувшись от неуютных мыслей, Рамут вскинула взгляд к крышам зданий. Плотный полог туч, лохматых, как волчья шкура, застилал небо... Осень вступала в самую угрюмую свою пору, когда Макша почти не показывалась из-за облаков, и даже днём землю окутывал гнетущий полумрак. Промозглой тоской дышал ветер, и время от времени вместо дождя с неба падали хлопья снега. Живя в деревне, Рамут всегда чувствовала засыпание природы душой и сердцем – замирание древесных соков, всеобъемлющий холод, пронзительно-слезливую сырость неба... А город и на пороге предзимья продолжал жить и суетиться, не останавливаясь ни на миг и не давая себе времени на основательный, задумчивый отдых.

День в Обществе был плотно насыщенным работой: две роженицы подряд, одной из которых пришлось делать разрез; затем явилась госпожа, у которой после рождения двойни живот обвис дряблыми складками. Сей недостаток не желал исчезать в течение полугода, тогда как обычно тонкая талия возвращалась к навьям уже спустя несколько дней после родов. Женщина эта вздумала рожать в довольно зрелом возрасте, и после того как беременный живот «сдулся», кожа, несколько утратившая упругость, вернуться к своему прежнему виду не смогла. Уже не очень молодую мамочку занимал вопрос:

– Можно ли с этим что-нибудь сделать? Всё это очень некрасиво и... болтается...

Состоятельная госпожа была готова заплатить любые деньги, лишь бы её живот снова сделали изящным и плоским, но при этом она опасалась, что после сего вмешательства на теле останутся уродливые шрамы.

– Ну, тогда тебе – к Рамут, сударыня, – усмехнулась Ульвен. – Она сделает всё в лучшем виде. Не останется ни одного рубчика, будь спокойна.

Впрочем, она не отказалась поработать помощницей во время операции, которую Рамут провела без особых затруднений. Разметив линии будущих разрезов, молодая целительница убрала лишнюю кожу, после чего наложила швы и обработала их касаниями своих чудотворных пальцев. Поскольку госпожа была мамой двух маленьких деток и не могла оставаться в Обществе до полного выздоровления, врачи озаботились отправкой её домой на повозке с лежачим местом.

– В течение суток не поднимать никаких тяжестей, включая малышей, – предупредила Рамут. – А то швы могут разойтись. Остаток сегодняшнего дня следует провести в постели, а завтра в это же время – к нам на снятие повязки.

– К трём пополудни, – уточнила Ульвен, взглянув на часы.

Потом в руки Рамут попал носильщик – здоровенный детина, чьи плечи, пожалуй, равнялись по ширине двустворчатому шкафу. Его лысый череп сверкал, точно маслом натёртый, а двигался здоровяк осторожно, будто боялся всё кругом ненароком переломать и разнести. Рамут не удержалась от тёплой улыбки, глядя на этого великана. Жаловался носильщик на боль в пояснице.

– Сколько лет ты работаешь, дружище? – спросила Рамут, проникая целительским взглядом вглубь тела и видя недуг позвоночника.

– Уж со счёту сбился, сударыня, – учтиво и смиренно ответил тот, лёжа перед нею раздетым до пояса. Бугры его чудовищных мускулов катались упругими шарами при каждом движении.

– Это у тебя от работы. Хрящи меж позвонками стёрлись... – Рамут положила на широченную спину носильщика ладони с длинными, сильными пальцами. – Что ж, попробую тебе помочь.

– Буду безмерно благодарен, сударыня, – пробасил детина. – Работать не смогу – куда ж мне деваться тогда?..

– Ничего, потрудишься ещё, – улыбнулась девушка, направляя целебное воздействие в пространство между позвонков.

Высохшие, почти разрушенные хрящи она напитывала силой и упругостью, направляя к ним влагу. Носильщик задремал, пока Рамут его лечила, но это было даже кстати: сон способствовал более быстрому восстановлению.

Уже после первого раза Хубрем (так звали носильщика) смог подняться с лежанки без боли, и Рамут испытала тёплую, обволакивающую сердце радость. Отчего-то этот простой, большой парень был для неё важнее, чем состоятельная госпожа с обвисшим животом, и Рамут добросовестно, от души провозилась с ним три дня кряду. Счёт она выписала Извозному Двору, который оплачивал лечение своих работников. На глазах исцелённого Хубрема сверкали слёзы радости, он долго тряс руку Рамут своими здоровенными лапищами, а потом, не совладав с чувствами, схватил целительницу и подкинул в воздух. Она со смехом обняла доброго громилу, но её руки на его спине так и не смогли сомкнуться, как девушка ни старалась.

С Реттгирд Рамут виделась ежедневно – как во время исполнения врачебных обязанностей, так и на отдыхе. Они вместе обедали, раскуривали по трубочке бакко в клубе, а когда погода позволяла, прогуливались в общественном саду. Иногда к ним присоединялась Ульвен; Рамут было приятно общество рыжеволосой сестры по науке, а вот Реттгирд, судя по всему, не испытывала от этого восторга. Она становилась язвительной, даже резкой, но лёгкий и добрый нрав Ульвен скруглял все углы и приглушал напряжённость, как мягкая подушка. Любое слово, способное кого-то другого на её месте вывести из себя, от неё отскакивало звонкой бусинкой: укрывшись за щитом белозубой улыбки, она либо ловко отражала словесное нападение, либо хитро уклонялась, переводя разговор в другое русло. А однажды в библиотечной тишине она шепнула Рамут с глазу на глаз:

– Что-то Реттгирд меня в последнее время невзлюбила... Что, мешаю вам, лезу третьей лишней? – И Ульвен лукаво подмигнула – с намёком.

– С чего ты взяла? Мы с нею друзья, не более того, – быстро ответила Рамут, делая вид, что листает толстый справочник.

– Да ладно, – усмехнулась Ульвен. – Только слепой не увидел бы, какими глазами она на тебя смотрит.

Эти слова не поразили Рамут громом среди ясного неба, знаки внимания от Реттгирд были более чем прозрачны, но она пока сама ещё не разобралась толком, как ко всему этому относиться. Одно молодая навья знала точно: ей всё же не хотелось, чтобы в Обществе пошли слухи – да ещё накануне свадьбы. Рамут всегда придерживалась с Ульвен ровного, дружеского тона, но тут её голос невольно прозвенел упругим клинком.

– Ульвен, мы с Реттгирд общаемся по-приятельски, ничего большего за этим не стоит, – отчеканила она негромко, улавливая у себя отголоски матушкиного «приказа первой степени». – У меня скоро свадьба, ты знаешь. Я бы не хотела, чтобы вокруг все судачили о том, чего на самом деле нет.

– Тш-ш... Будет тебе, остынь. – Ульвен с мягким урчащим смешком похлопала Рамут по плечу. – Я не собираюсь распускать сплетни, но и закрыть глаза всем, кто видит, не могу. Так что вы уж сами... того-этого. Поосторожнее. – И она многозначительно изогнула рыжую бровь.

Рамут задумалась. А ведь и правда: что ей делать со всем этим? Чем дальше, тем туже затягивался этот непонятный узел, мешая думать и дышать. Шёлково-мягкий, но прочный, неумолимый...

Однажды, выйдя из лекционного зала после одной интересной защиты, в ходе которой разгорелся спор с участием Реттгирд, Рамут направилась было в приёмный покой, но её нагнала секретарь.