Нервничала ли Рамут перед докладом? Пожалуй, да, но отнюдь не до заикания и дрожи в коленях. Возможность спора с Реттгирд её слегка будоражила, но это было жизнелюбивое волнение научного азарта, а не лишающий дара речи страх. Рамут чувствовала уверенность в своих силах и знаниях – достаточную, чтобы противостоять любому недоверчиво настроенному слушателю: сказывался опыт защиты «Некоторых заблуждений современной врачебной науки», пришедшихся не ко двору в преподавательской среде её родного учебного заведения. Суждения автора показались слишком новыми, бросающими вызов устоявшимся взглядам. Рамут сохранила эту работу и время от времени возвращалась к ней, дополняя и исправляя её, а между тем кое-какие высказанные в ней положения уже успели подтвердиться и стать общепринятыми. Впрочем, в целом этому труду ещё долго не грозило устаревание. Врачебная наука шла вперёд, но не так быстро, как хотелось бы.

Усиленно работая над докладом, Рамут не упускала и возможности потрудиться в прекрасных хирургических залах Общества. Их сияющая чистота, простор, зеркальные полы, белые стены и высокие потолки с лепниной на кого-то могли навевать скуку и нервную дрожь, но Рамут нравилось. Здесь было всё самое лучшее: инструменты, мебель, лекарства, а также плеяда умных, знающих, опытных врачей. С Реттгирд за эти четыре дня она пересеклась всего пару раз; ей довелось видеть, как та применяет обезболивание внушением. Их способы мало различались, разве только Реттгирд тратила больше времени и усилий на введение больного в состояние нечувствительности. Лечила эта сероглазая обаятельная госпожа быстро, красиво и умело; она как бы раскрывала над больным незримые крылья, завладевала его жизнью, его дыханием, каждым ударом его сердца. Всё было под её зорким и властным присмотром. Если в руки Реттгирд попадала роженица, она и пикнуть не смела под зачаровывающим взглядом врача, а ребёнок выскакивал из неё, как пробка. Трудились в Обществе врачи старше и опытнее её, но имя госпожи Реттгирд гремело и раскатывалось, когда требовались смелые, решительные, безотлагательные действия – когда было по-настоящему туго.

Рамут предпочитала делать своё дело незаметно. Её здесь ещё мало кто знал, разве что с огненноволосой Ульвен они успели сдружиться. Нрав у той был лёгкий, весёлый, пошутить она тоже любила, но, в отличие от Реттгирд, всегда обходилась без ехидства. Её супруг давал уроки музыки на дому; большого дохода ему это не приносило, но он занимался этим по призванию души. Они растили первого ребёнка – полуторагодовалую дочку.

– Слушай, как тебе удаётся совмещать материнство и работу? – озадаченно спросила Рамут. – Мне семейные дела ещё только предстоят, и я совершенно не представляю себе, как это!

– В первые полгода принимала только на дому, – поделилась Ульвен опытом. – В Общество выбиралась раз в неделю, чтоб хоть как-то не отстать от жизни... Дочура у нас покушать любит, кормить приходилось часто. Потом перевела её на сцеженное молоко и прикорм – с этим справляется и муж, когда меня дома нет. Ну, вот как-то так понемногу и вернулась опять в люди, – подытожила Ульвен со своим лёгким, приятным, курлычущим смешком. – На дому принимать больных – этого мало, этак можно замкнуться в себе и оказаться на обочине врачебной науки. Вся передовая жизнь – здесь, в Обществе.

Побывала Рамут и у Ульвен в гостях. Они с супругом жили в небогатой части города, где узенькие и вытянутые семейные домики лепились вплотную друг к другу, стена к стене. На каждом фасаде помещалось в ширину только одно окно, а на каждом этаже – одна комната (изредка – две). Тем не менее, у каждого такого домика имелись два крошечных дворика – передний и задний. На этих пятачках земли мало что можно было разместить, но Ульвен с супругом умудрились соорудить что-то вроде уютного садика: одно деревце, два куста и скамейка – перед домом, а на заднем дворике стояли детские качели и стол со стульями – вероятно, чтобы наслаждаться трапезой на свежем воздухе. Огорожены такие дворики были весьма условными заборчиками.

Едва переступив порог, Рамут увидела замечательную семейную картину: молодой господин в чёрной жилетке и белой рубашке с засученными рукавами гнался с тарелкой каши за прыгающей, как мячик, малышкой с рыжими пружинистыми кудряшками. Девочка с пронзительно-звонким хохотом улепётывала от отца, а тот, растрёпанный, с совершенно отчаянным выражением на лице, старался на бегу сунуть ей в рот ложку каши.

– Ледрис, дитя моё, разве можно убегать от батюшки? Изволь скушать свой обед! – увещевал растрёпанный господин. Увидев Рамут, он рассеянно поприветствовал её: – Добрый день, сударыня! Прости, у нас тут кормление в самом разгаре.

Ульвен поймала это очаровательное дитя, подхватила на руки и расцеловала в круглые щёчки.

– Попалась! А где у моей крошки шейка? Сейчас как поцелую!

Малышка визжала от щекотки, сверкая ярко-синими глазёнками. Только на руках у матери она смилостивилась и соизволила съесть несколько ложечек каши. Позже, за чашечкой отвара, супруг Ульвен (его звали Мелькер) со вздохом посетовал:

– Всё было гораздо проще, когда она не ходила. Когда пошла... О, хлопот стало втрое больше!

Жилище Ульвен и Мелькера было скромным: на первом этаже располагалась гостиная, использовавшаяся ещё и в качестве столовой, а также маленький врачебный кабинет Ульвен, на втором – зал для музицирования, а под самой крышей – супружеская спальня и детская. Все комнаты были небольшими, а на подвальном этаже дом занимался всеми хозяйственными делами – пусть и крошечный, но одушевлённый. Рамут даже стало совестно за тот роскошный особняк, почти дворец – подарок Дамрад им с Вуком на свадьбу.

Мелькер, творчески рассеянный, слегка мечтательный, выглядел взъерошенным от возни с ребёнком. Он то и дело закатывал глаза и отдувался, как будто пребывал уже на последнем издыхании. Растопыривая нервные пальцы, он жаловался, что в таких условиях совершенно невозможно заниматься музыкой, но стоило дочурке вскарабкаться к нему на колени и обнять за шею своими пухлыми ручонками, как он тут же таял: на это синеглазое чудо с огненными кудряшками невозможно было сердиться. Ульвен любила припугнуть Мелькера в шутку, что приведёт второго мужа, а тот цокал языком и возводил глаза к потолку.

– Дорогая, я бы с удовольствием потеснился, но куда? Давай смотреть на вещи трезво. Этот дом слишком мал. Второму супругу придётся отводить часть моего музыкального зала... А потом он захочет тоже стать отцом... Это уже пятеро жильцов. Нет, это решительно невозможно! Самое большее, что мы можем себе позволить сейчас – это ещё один ребёнок. И всё!

– Ну, можно взять мужа из состоятельной семьи, – с озорной искоркой во взоре рассуждала Ульвен, а у самой губы дрожали в сдерживаемом смехе. – За ним дадут неплохое денежное приданое. Если добавить к нему деньги от продажи этого дома, хватит на жилище попросторнее.

– Угу, конечно, мечтать не возбраняется, – иронически кивал Мелькер. – Вот только какая состоятельная семья отдаст своего сына молодому врачу? Они предпочитают знаться только со своим кругом.

– Ну, не вечно же я буду молодым врачом! – Ульвен изогнула рыжую бровь, подначивая супруга. – Ещё разбогатею!

– Повысишь со временем своё благосостояние – возможно, но не разбогатеешь настолько, чтобы поравняться с верхушкой, – назидательно вскинув палец, возразил Мелькер. – Нет, дорогая, богатый врач – это такая же несуразица, как «сладкая соль» или «горячий лёд». Что, многие женщины в твоём Обществе могут похвастаться двумя-тремя супругами?

– Признайся, ты просто не хочешь, чтобы я брала второго мужа, вот и разводишь тут «трезвые рассуждения», – расплылась Ульвен в умильно-ласковой улыбке, ущипнув Мелькера за щёку. – Заранее ревнуешь, да, малыш? Ах ты, мой ревнивец!

– Да! – воскликнул тот, смущаясь от этих нежностей. – Я не хочу делить тебя ни с кем... Ах, госпожа, оставь, что ты делаешь! Не при гостях! (Ульвен принялась тискать и чмокать мужа).

Словом, молодая супружеская чета произвела на Рамут приятное впечатление. Мелькер был мил и прост, весь как на ладони: творческая личность, и этим всё сказано. (Впрочем, как показал разговор о втором муже, он не настолько витал в облаках, чтобы совсем не разбираться в житейских вопросах). У колен Ульвен прыгала синеокая рыженькая прелесть и просилась на ручки... О подобном тихом счастье Рамут могла мечтать и сама, но ей выпала иная доля – Вук. Странный, непостижимый, то манящий печальной улыбкой из глубины раненого сердца, то отталкивающе ледяной, чужой и страшный. Он принёс ей эту папку с планом свадебной церемонии, а Рамут за все четыре дня не нашла времени, чтобы туда заглянуть. Так она и лежала – большая, тяжёлая, с холодным переплётом из чёрной кожи. Впрочем, что греха таить: при желании Рамут могла бы выкроить полчаса на ознакомление, но в том-то и беда, что ей не хотелось даже прикасаться к этим страницам, исписанным безупречным почерком.

Она предпочла отдать себя целиком работе и подготовке к вступлению в Общество. В назначенный день, одетая в чёрный кафтан с белым шейным платком, Рамут выступила в просторном зале для лекций. В горле чуть сохло от волнения, но голос не дрожал. На доске висели выполненные ею самой рисунки, изображавшие ход операций на лице и спинномозговое обезболивание, а на скамейках не было ни одного пустого места.

– Обезболивать таким образом сами роды нецелесообразно да и неудобно, потому как хмарь снимает боль на непродолжительное время – около получаса. Но этого времени вполне хватит опытному врачу для выполнения разреза.

Реттгирд, конечно, была в числе слушателей. Её серые глаза внимательно следили за Рамут, но выражение в них озадачивало девушку – мечтательно-задумчивое, почти ласковое. Когда настало время для вопросов, Рамут предвкушала словесную схватку, но Реттгирд молча сидела на своём месте, не сводя с докладчицы взора. Вопросы поступали от кого угодно, но только не от неё. Даже Ульвен задала парочку, а Реттгирд витала где-то в облаках. Когда Ульвен толкнула её локтем, она очнулась.