Северга могла только уткнуться лбом в её лоб.

– Я – заслужила, – вздохнула она. – А вот тебе перепало зря. Эта связь... Она бьёт по тебе слишком сильно. А если меня убьют, что будет с тобой?

– Тогда мне будет незачем жить, – слетело с посеревших губ Рамут.

– Нет! – рыкнула Северга, сжимая её лицо ладонями. – Не смей даже думать так. Для чего тебе дана жизнь, по-твоему? Чтобы жить! Даже когда меня не станет. – И добавила тише и нежнее, с усталой хрипотцой: – Переживать своих родителей – это естественно. Так со всеми бывает. И надо жить дальше. А от тёти Бени не уходи, не надо. Это будет ударом для неё. Ты дорога ей, очень дорога, детка.

– Матушка... – Рамут тихо заплакала, и её руки, поднявшись тонкими плетьми лозы, обвили Севергу за плечи и шею. – Я так устала быть с тобой в разлуке... Я хочу быть с тобой всегда...

– Если опять разразится война, разлука неизбежна, – вздохнула Северга, прижимая её к груди. – Хоть здесь ты будешь меня ждать, хоть там, в моём доме... Никакой разницы, если не считать того, что тебе будет ещё и неуютно у меня, детка. И холодно. Ты не привыкла жить в городе.

– Я привыкну, я ко всему привыкну! – жарко шептала девушка, вцепившись в Севергу с отчаянной тоской. – Возьми меня с собой, прошу тебя! Или я сама к тебе сбегу всё равно!

– Вот что мне с тобой делать, а? – Северга закрыла глаза, прильнув щекой к нежной щёчке дочери.

Сейчас оставалось только переодеть Рамут в чистую рубашку и ласково успокаивать её. На пороге комнаты показалась Бенеда – растрёпанная, бледная, растерянная и совершенно разбитая потрясением. Опустившись около постели Рамут на колени, она гладила девушку по плечам, по голове, пыталась целовать руки, а когда та отняла их и отвернулась к стене, сжавшись калачиком, знахарка стала целовать ей косу.

– Дитятко моё... Доченька! Не уходи, не оставляй меня, – сокрушённо бормотала Бенеда. – Прости меня... Прости, что так вышло. Не ждала я, не думала, что ты вот так... подставишься! Ни одного из этих ударов ты не заслужила, счастье моё!

– И матушка не заслужила! – садясь и загораживаясь подушкой, сверкнула глазами Рамут. – Ей и без того хватает боли и ран на войне! После всего, что она вынесла... После всей крови, которую она пролила... Никто не должен бить её! Что произошло между нами – только наше, и никто не имеет права судить матушку – ни ты, ни я!

– Ежели ты уйдёшь – умру с тоски, – только и смогла проронить Бенеда.

Спотыкаясь и шатаясь, как пьяная, она ушла, а Рамут уткнулась в подушку, и её плечи затряслись. Темань присела рядом и принялась ласково её утешать; у неё это хорошо получалось – намного лучше, чем у Северги. Оставив дочь заботам супруги, Северга отправилась верхом в Раденвениц – заказывать повозку к воротам усадьбы. Много было вещей – тащить в город неудобно, а мужей и сыновей Бенеды Северге обременять не хотелось. Повозку пообещали выслать сегодня к полуночи.

Обязанности хозяина пришлось взять на себя старшему мужу Бенеды, Дуннгару: костоправка с горя напилась в дровяном сарае. Пришлось её там и оставить, потому что при попытке отвести её в постель она начинала буянить и драться.

Рамут не выходила из своей комнаты даже к столу. Темань принесла ей обед, но девушка ни к чему не притронулась.

– Тебе не жалко тётю Беню? – Северга присела рядом, пытаясь заставить её съесть хоть ложку каши и растёртых отварных земняков с солёными овощами. – Она тебя очень любит. Да родная ведь она тебе... По сути, она выполняла мои обязанности и заменяла меня.

– Тебя мне никто не заменит, матушка! – Рамут вжалась Северге в плечо, вздрагивая и всхлипывая. И прошептала обжигающим эхом той звёздной ночи: – Ты, только ты одна, единственная...

– И ты оставишь её в таком горе? Не знаю, как ты, а у меня сердце в клочья рвётся. – Северга сдержала тяжёлый вздох, который распирал грудь при мысли о лежащей в сарае костоправке. Никогда ещё навья не видела её в таком состоянии.

Рамут заплакала ещё горше. Видно, сердце у неё тоже обливалось кровью, но решение она уже приняла.

– Милочка, ты хотя бы не уезжай от тётушки со словами «не прощу тебя», – вздохнула Темань, нежно обнимая девушку за плечи и смахивая тонкими пальцами слёзы с её щёк. – Это очень, очень жестоко – оставлять её с такой тяжестью на душе. Поверь, я знаю, о чём говорю.

Северга удержала на лице каменную маску, но глухая боль из их с Теманью прошлого поднялась, заворочалась разбуженным зверем. Увы, разговаривать с Бенедой сейчас было бесполезно: она напилась просто вдрызг, мертвецки. К ней и подходить-то никто не решался, ибо даже в таком состоянии она не утрачивала своей дикой звериной силы – дралась, не разбирая, кто перед ней.

– Я оставлю ей письмо, – решила Рамут. – Только я не знаю, как всё это сказать... Слова все куда-то разбежались... И ком в горле.

– Я помогу тебе выразить твои мысли, моя дорогая, – сказала Темань.

Уж в чём в чём, а в этом она была сильна, следовало отдать ей должное. Прохаживаясь по комнате, она диктовала, а Рамут прилежно поскрипывала пером. У них вышло длинное, примирительно-проникновенное письмо, призванное смягчить боль расставания и убедить Бенеду хотя бы в том, что Рамут её неизменно любит и не держит обиды.

– Это лучше, чем уезжать молча. Тётушке всё равно будет тяжело, но так она хотя бы будет знать, что между вами всё по-прежнему, и груз на её сердце хоть немного, но облегчится. Поверь, моя милая, это очень, очень важно. А часто это имеет решающее значение. – Темань взяла листки, пробежала по строчкам глазами и кивнула, удовлетворённая написанным.

Рамут так ничего и не съела за весь день. Темань находилась с ней неотлучно, а Северга только заглядывала время от времени, бродя по окрестностям в мрачном расположении духа. Ей самой хотелось напиться, но позволить себе расклеиться сейчас она не могла. С одного бока сердце грела нежная радость – теперь она сможет видеть Рамут каждый день, целовать её утром и перед отходом ко сну, а с другого терзала ледяная печаль и тревога. До волчьего воя было жаль Бенеду, да и мысли о будущем ворочались тёмными осенними тучами: каково будет Рамут в городе – без любимых гор?

Повозка прибыла даже немного раньше обещанного – в половине двенадцатого. Пока сыновья Бенеды помогали грузить вещи, Рамут обводила вокруг себя тоскующим, влажно сверкающим взором. Северга, сжимая её руки, тихо спросила:

– Ты уверена, детка? Не пожалеешь ли ты о своём решении? Я-то буду безмерно счастлива видеть тебя рядом постоянно, но будешь ли счастлива ты? Ты здесь выросла, это твой дом. Город – это не твоя среда.

– Я буду счастлива везде, где рядом ты, матушка, – сказала Рамут с тяжелой дрожью слёз в голосе.

Когда пришло время садиться в повозку, над усадьбой раздался громовой рёв тоскующего зверя:

– Рамут!

Это кричала хмельная Бенеда. То ли ей кто-то сказал, то ли она сама почувствовала отъезд... Рамут затрясло, по лицу градом хлынули слёзы, и она зажала рукой растянувшийся в немом вопле рот. Впитывая неукротимую дрожь её тела своими объятиями, Северга сипло проговорила:

– Я не могу увозить тебя, детка. Это выше моих сил.

Дочь неистово стиснула её, прильнула в исступлённом порыве единения, сильная даже в своём горе.

– Я не могу без тебя, матушка... Это больше, чем что-либо на свете... – Девушка покрывала поцелуями всё лицо Северги, её дыхание судорожно рвалось и билось раненой птицей.

Навья поймала её губы своими, подхватила на руки и отнесла в повозку. Темань уже ждала внутри – с бледным скорбным лицом, не вытирая медленно катившихся слёз.

– Трогайте, – кратко и глухо бросила Северга носильщикам, усадив Рамут и вскочив в повозку.

Дрожь продолжала трясти Рамут, не давая её плечам расслабиться ни на миг. Северга сперва полагала, что это – от слёз и разбушевавшихся чувств, но на подъезде к Раденвеницу стало ясно, что всё намного серьёзнее. Пощупав лоб девушки, Темань охнула:

– Северга, она вся горит... Она больна!

Рамут бил озноб – без сомнения, озноб горя. Недуг схватил её в свои лапы быстро, скрутил мощно и беспощадно. Припоминая, Северга понимала: начался он ещё там, в усадьбе, когда дочь услышала крик Бенеды и задрожала всем телом. Сейчас, через каких-то три часа езды, она уже падала на плечо Темани в бредовом забытьё.

– Иди-ка на моё место, а я сяду с ней, – сказала навья жене, поддерживая Рамут.

Дочь бессознательно льнула к ней и цеплялась, будто утопающая. Северга хотела укутать её своим плащом, но у теплолюбивой и предусмотрительной Темани было с собой кое-что получше – толстое шерстяное одеяло. В него Рамут и завернули, под ноги ей подставили платяные дорожные ящики, а сверху – узлы для мягкости. Места в повозке не хватало, чтоб устроить Рамут лёжа, можно было лишь обеспечить её ногам вытянутое положение – с одного сиденья на противоположное. В Раденвениц они прибыли в четвёртом часу утра, и Северга сразу побежала на поиски горячих отваров – тэи и мясного. Удалось раздобыть тот и другой. Впрочем, мясной Темань сразу забраковала, сказав, что он как-то подозрительно пахнет. Северга понюхала: вроде ничего, кислятиной не несло. Но рисковать не стала, дав дочери только отвар тэи.

На следующей остановке Рамут немного пришла в себя, открыв глаза. Северга на руках отнесла её в уборную в отделении Извозного Двора.

– Давай, детка, не стесняйся... Что естественно, то не безобразно.

В чане нашлась горячая вода, и Северга бережно обмыла Рамут ниже пояса. Та мучительно краснела, но навья шептала ей на ушко:

– Ничего, моя сладкая. Когда-то ты была совсем кроха, и я делала всё это каждый день. Мыла тебя, вытирала твою попку... Просто представь, что ты маленькая. Доверься мне, матушка с тобой. Всё будет хорошо.

На следующей остановке сердобольный начальник отделения предложил им пересесть из обычной повозки в удобную – со спальным местом. За удобство, конечно, пришлось доплатить – как и за постель с пуховым одеялом. Её предварительно прогрели бутылками с горячей водой и только потом уложили Рамут. Темань безошибочно выудила из узла (как она помнила, где у неё что лежит?!) тёплые шерстяные носки и надела девушке. Она сидела у её ног, а место у изголовья дочери бессменно занимала Северга.