Падаль драмауки очень любили: трупный яд действовал на них, как горячительный напиток. Самка птицеящера, неуклюже переваливаясь на когтистых лапах, приблизилась, потрогала клювом тела, вдохнула запах мертвечины и издала довольный урчащий клекот, что-то вроде «гррр-ак, гррр-ак»: подношение пришлось ей по нраву. Взмыв в воздух, она на бреющем полёте подхватила в каждую лапу по трупу и умчалась в закатную даль неба.

– Благодарю тебя, – проговорила Северга, и уголок её губ сдержанно прорезала улыбка. Глаза, впрочем, оставались холодными, полными отблеска прощального серебра Макши.

Она двинулась в обратный путь налегке. Голод давал о себе знать, и Северга, раздевшись и перекинувшись волком, поймала лесную козочку и наелась до отвала. Остатки мяса она разделала на куски, подкоптила над костром, обернула широкими листьями и сложила в мешок.

В усадьбу Бенеды она вернулась поздним дождливым вечером, в шелестящих сырых сумерках. Члены семейства целительницы, окончив дневные труды, отправлялись на отдых; догорал камин, а Бенеда в кресле задумчиво потягивала хмельную настоечку. Звякая шпорами, Северга подошла и остановилась перед ней. У костоправки вырвался вздох облегчения.

– Ну наконец-то, – молвила она. – Что-то ты долго разговоры свои разговаривала, дорогуша. Уж отряд снаряжать хотели на твои поиски... Рамут с ума сходит! Все глаза выплакала...

– Всё в порядке, – коротко и устало проронила навья. – Я же предупреждала, что могу задержаться.

– А эти двое где? – спросила Бенеда.

Северга не успела ответить: в сумраке лестницы показалась стройная фигура в ночной рубашке.

– Матушка!

Столько в этом голосе было отголосков тревоги, столько звонкой радости и трепетного облегчения, что сердце навьи словно упало в чьи-то ласковые ладошки. Она устремилась навстречу Рамут, и они почти столкнулись на ступеньках. Северга подхватила повисшую у неё на шее дочь на руки и понесла вверх по лестнице.

– Куда выскочила? Пошла спать – так оставайся в постели.

Нарочитая грубоватость её тона скрывала под собой усталую нежность – вымотанную до предела, выпитую досуха, исцарапанную и избитую. Взволнованное дыхание Рамут щекотало ей лицо, руки цепко и судорожно обнимали, и Северга обречённо понимала: поздно сдерживать привязанность, поздно отталкивать и отпугивать. Любовь уже свершилась, и боль от грядущей потери была неизбежна, как ни пыталась она уберечь дочь от неё.

– Матушка, где ты пропадала? Я так беспокоилась... Мы все беспокоились!

Северга уложила Рамут в раскрытую постель, укрыла одеялом. Холодное звяканье её шпор кололо и царапало уютную тишину дочкиной спальни.

– Больше не о чем беспокоиться, детка. Всё хорошо.

– Я думала, с тобой что-то случилось...

– Помилуй, что со мной может случиться в этой тихой, скучной глухомани? Это же не поле боя. Тут даже разбойники не водятся. А если и водились когда, тётя Беня их всех в мужья себе забрала.

Тихий серебристый смешок Рамут, снова тишина.

– Но почему так долго? Тётушка уже хотела тебя искать...

Северга вздохнула.

– Дельце было одно. И вообще... Много будешь знать – скоро состаришься. Всё, спи. Я дома. Всё в порядке.

– Ах, матушка, какой мне сон!.. Я все эти дни от тревоги не спала, а теперь от радости не усну! – Рамут приподнялась, облокотившись на подушку и сверкая широко распахнутыми, восторженными глазами.

– Так, я кому сказала?.. – нахмурилась Северга. – Угомонись. Начинаю считать до тридцати. Когда я скажу «тридцать», чтоб дрыхла мне и десятый сон видела, поняла?

– Ты побудешь со мной? – Рамут прильнула щекой к подушке, поглядывая на навью одним прищуренным глазом.

Когда-то она испугалась, увидев в своей комнате Севергу, всего лишь пришедшую пожелать ей спокойной ночи, а теперь сама не отпускала её от себя. И навья укладывала её, будто маленькую девочку, наслаждаясь этой капелькой вернувшегося детства до тонкой, как игла, боли в сердце.

– Побуду. Давай, сладких снов.

Колышущийся свет лампы разгонял сумрак, отбрасывая на щёки Рамут длинные, пушистые тени от ресниц и озаряя усталое, пересечённое шрамом лицо Северги с тёмными насупленными бровями и жестокими, беспощадно-грозными очертаниями рта. По бокам от него уже закладывались две суровые, неизгладимые складки. Слушая ровное дыхание дочери, навья думала о том, как подобраться к госпоже Раннвирд – и чтоб самой не попасться, и чтоб Темань не узнала, чьих рук это дело. То, что это мать её жены, навью не останавливало. Ни о каком родственном примирении речи быть не могло. Северга увезла Темань, чтобы в итоге сочетаться с нею законным браком, а госпожа Раннвирд с не дрогнувшим сердцем подослала к Рамут убийц и насильников... Получалось не око за око, а целая голова за око. «Дочь будет в безопасности только тогда, когда сердце этой гадины остановится навеки», – думала Северга. Она сидела на краю постели Рамут, сосредоточенная, ожесточённая, холодная, а её мысли работали, крутились, искали способы и прикидывали возможности.

Отцепив шпоры, чтоб не гремели, Северга погасила свет и тихонько вышла: Рамут спала. Бенеда ещё сидела у погасшего камина и, казалось, дремала, но при приближении Северги тут же вскинула голову.

– Ну что, успокоилась девчонка?

Северга кивнула, присаживаясь в другое кресло. Бенеда, наполняя чарки, проговорила с задумчивой усмешкой:

– А куда б она делась – в матушкиных-то объятиях... А то ведь прямо беда с нею была: не спала, не пила, не ела, всё о тебе переживала, куда, мол, ты запропастилась, не убили ли тебя эти подонки... Навыдумывала сама себе страхов. Ну... Давай-ка вздрогнем!..

Они выпили. Закуски не было, но Севергу это не заботило. Эту разбавленную настоечку, строго говоря, можно было и не закусывать: не хлебная вода, даже близко к ней не стояла. Кстати, о согревающей водице... Северга плеснула в обе чарки из фляги.

– Попробуй, тёть Беня.

– Это что? Слеза зерновая? – Костоправка понюхала, сморщилась, от души крякнула. – Хорошая вещь, но по мне – забористая уж больно. Тяжко по мозгам бьёт. Ну ладно, коли угощаешь – выпьем.

Она опрокинула в свой большой рот чарку «огненной воды», зажмурилась, встряхнула головой, зарычала:

– А-а, гр-р, бр-р! Ух, едрить!.. Крепкая, зараза, аж колом встала... И без закуси мы что-то нынче. Ладно, на сытый желудок – ничего, проскочит. После ужина-то...

Звериное в облике костоправки проступало всегда очень ярко – быть может, из-за мохнатых, гривастых щёк, которые она даже не думала брить («Вот ещё, буду я скоблиться... Охламонам своим я и в таком обличье жару в постели задаю!»), а может, из-за её кряжистой, плотной и свирепой силы – жаркой, сверкающей в волчьих пронзительных глазах.

– Тебе б помыться с дорожки, – угадывая мысль Северги, проговорила она. – Да нет сил уж баню топить, поздно, легли уж все. Коли хочешь, так ополоснись.

Северга кивнула. А Бенеда вдруг спросила:

– Ну, так что с этими гадёнышами?.. Сказки про «поговорить и отпустить» ты девчонке рассказывай, а мне правду можно. Что ты с ними сделала?

Северга выпила ещё чарку – последнюю на сегодня – и коротко ответила:

– Вздёрнула. Тела драмаукам скормила.

– Вон оно как... – Бенеда потеребила подбородок, насупившись. – Так вот куда тебя носило так долго! Это ты, что ль, в Мёртвое Нагорье таскалась? Мда-а... Сурово. А кто их послал, выведала?

Навья опять кивнула.

– Что, и эту госпожу тоже порешишь? – пронзая её пристальным взглядом из-под набрякших бровей, спросила знахарка.

– Иного выхода нет, – устало и сухо сказала Северга. – Пока она жива, Рамут в опасности.

– А из-за чего каша-то эта вся? Насолила ты ей чем-то, что ли? – Бенеда мрачнела всё более, становясь похожей на угрюмого взъерошенного волка.

– Можно и так сказать. – Северга поднялась из кресла, бледная от невыносимой усталости. – Ладно, пойду я, ополоснусь. И отдохнуть не помешало бы. Спокойной ночи, тёть Беня.

– И тебе сладко спать-почивать, угрызений совести не знать, – промычала себе под нос костоправка, щурясь в темноту за окном.

Губы Северги покривились в ухмылке, но взгляд обдавал морозом.

– Это мне не грозит. Ублюдки получили то, что заслужили. Я убийца по призванию и по природе, тётушка. Каких решений и поступков можно от меня ждать? И я буду уничтожать всех, кто посмеет угрожать Рамут. Всех до единого, без сомнений, жалости и угрызений.

Наскоро помывшись холодной водой, Северга упала в постель, несколько дней ожидавшую её. Уснула она быстро и крепко, без кошмаров.

Разбудило её прохладное прикосновение чего-то влажного к губам. За окном брезжил рассвет, а на краю постели сидела Рамут с полной миской свежевымытых плодов медового дерева и водила по рту Северги «двойняшками» на сросшихся ножках. Навья несколько мгновений делала вид, что продолжает спать, а потом резко щёлкнула зубами, ухватив сразу обе сладкие костянки. Рамут вздрогнула, но в следующий миг тихонько засмеялась:

– Фу, матушка, напугала...

Северга села. Одеяло сползло с неё, открыв нагое туловище, и девушка смущённо отвела взгляд – то ли от шрамов, то ли от обнажённой груди Северги. Когда она ухаживала за навьей после лечения сломанного хребта, она ещё и не такое видела, а тут вдруг смутилась отчего-то.

– Дай-ка мне чистую рубашку из моего мешка, – попросила Северга. – Ну, и штаны уж заодно подай, коли ты здесь.

Рамут подала всё требуемое. Северга накинула рубашку, всунула ноги в штанины, встала, поддёрнула и застегнула, обулась. Рамут стояла с миской у наполовину открытого окна и задумчиво ела желтовато-белые костянки, а косточками стреляла во двор. Северга остановилась у неё за плечом, стащила из миски сочный плод, бросила в рот. Её косточка улетела дальше раза в два.

– Учись, как надо, – усмехнулась она. И запоздало поздоровалась: – Доброе утро, детка. Благодарю тебя за приятное пробуждение.