— Ну, Женя! — После его горячих слов Наташа смутилась. — Не говорите ерунды! Ведь вы же умненький мальчик! Один настоящий хирург у меня все-таки уже есть. Это мой муж. Я его люблю. А у вас будет скоро совсем другая жизнь. — Она даже подняла руку, чтобы погладить его по голове, как маленького, но он вырвался от нее резким движением.

Она не хотела быть с ним жестокой. Она видела, он был не такой, как все. Значит, действительно пострадал в детстве из-за любви. Ах, мальчик, скинуть бы действительно пятнадцать лет! Как тогда, в юности, ей не хватало кого-нибудь, похожего на него! Может быть, все могло бы получиться именно с ним. Он вырос бы мужчиной. Не нужен ей был бы тогда ни самовлюбленный делец Алексей Фомин, ни умный, добрый, но охочий до чужих юбок Славик Серов. Ее отец танцевал бы свадьбе. А теперь поезд ушел. Надо выкинуть из головы глупые мысли. Еще не хватало испортить жизнь этому мальчику.

А «мальчик» между тем заявил:

— При чем тут ваш муж? Вы вечно одна. Вы, как льдинка, всегда боитесь упасть и разбиться. Как вот эта белая фарфоровая чашка. Смотрите, я чуть-чуть подтолкну ее, и она разлетится на мелкие куски!

— Поставьте чашку на место!

— Да вас во всем институте, кроме меня, любит еще только один человек, это Ни рыба ни мясо! Но он уже стар, ему семьдесят лет. Вам ведь хорошо и спокойно только с ним! Я давно это вижу!

— Откуда?

— Наблюдал тысячу раз! Когда вы сидите с ним рядом, на совещаниях ли, на банкетах, у вас совсем другое лицо! Как у маленькой девочки, когда она сидит рядом с добрым папой! Я один раз даже видел, что он держал вас за руку! Наталья Васильевна нахмурилась, рассердилась.

— Ну хватит, Женя! Вы болтаете глупости! Со временем вся ваша блажь пройдет, и тогда возвращайтесь работать! Знайте, что я всегда вас возьму. Из всех молодых людей, что здесь работали, вы действительно мой самый лучший, самый талантливый ученик!

Он в исступлении чуть не звезданул стулом об стенку. Но сдержался. Лишь отшвырнул его и быстрыми шагами подошел к Наташе.

— Я хочу, чтобы вы поняли — я уже взрослый! Я окончил институт! И вы больше мне не преподаватель! Вы для меня — женщина! — И с этими словами он быстро наклонился над ней и, обняв ее крепко, припечатал к стулу мальчишеским, напористым поцелуем. И, хлопнув дверью, ушел.

Наталья Васильевна же, деланно похлопав глазами, по любимой привычке усмехнулась и небрежно повела плечом.

— Пора убирать с морды тоску! — сказала она себе. — А то вот попала в глупое положение! — Она тряхиула головой и приняла такой вид, будто читала последний журнал «Immunology». За обложкой этих журналов она всю жизнь прятала свою душу. Но некоторые Женины слова запали ей в память.

А однажды вправду случился вечер, когда ему показалось, что в их отношениях произошел перелом. Этот вечер он называл в своей памяти длинно: «Вечер, когда она после занятий в библиотеке попросила проводить ее домой и мы в парке кормили белок». Была еще одна встреча на юге. Но о той он старался не думать. Она случилась уже потом, когда он был в армии, и была сопряжена с обманом. Обман он давно простил, понял, что по-другому и быть не могло, но весь тот день и последующую за ним ночь помнил плохо. Настолько они были сумбурны и фантастичны. А вот прогулку в парке он помнил отчетливо и по сей день. Больше того, испытывал парком всех своих знакомых девушек. Водил их на то самое место, смотрел, как они себя поведут, прислушивался, не екнет ли его сердце. Но с девушками его сердце молчало, а ум сожалел, что вместо девушек нет с ним рядом его Натальи Васильевны. Не было у его знакомых девушек ни таких манер, ни простоты и изящества в разговоре. Были розовые мордашки, остренькие грудки, кругленькие попки, но похожей на Наталью Васильевну не было. Ну что ж тут было делать, где же ему взять вторую такую?

Он стал приглядываться к тем, что постарше. Он смотрел на женщин возраста Наташи в метро, в магазинах, в театре. Все равно это было не то. Те были еще хуже молоденьких — грубые, безразличные, усталые, озабоченные. Однажды он случайно попал на модную выставку в салоне. Выставлялись антикварные вещи. Но он смотрел не на вещи, на женщин. Их лица не были ни грубыми, ни усталыми. Но Женю поразило, что у них был такой вид, будто их только что купили или, наоборот, выставили на продажу. Это были холеные, красивые, надменные лица. Но на всех было только два выражения: они либо желали денег, либо чувствовали скуку от их избытка. Это было еще хуже, чем в метро. Он ушел с выставки, слонялся по старым московским улицам и вспоминал Наташино лицо, когда она что-нибудь писала, или разговаривала с больными, или смеялась с сотрудниками. Такого заинтересованного, нежного, одухотворенного лица не было ни у кого в мире. Но больше всего он любил наблюдать за ней, когда она работала в библиотеке. Она не пользовалась компьютером, не гуляла по Интернету. Часто она сидела в их институтской библиотеке. Однажды она призналась ему, что еще в молодости, когда испытывала недостижимую любовь к одному человеку, она лечилась от нее в библиотеке.

— И вам помогло? — спросил ее Женя.

— А как же! И вам советую, — засмеялась она.

Он мог бы сделать ей любую ксерокопию, через девочек, работающих в библиотеке, притащить всю литературу, какая только была, в кабинет. Но она не просила. Любила сама работать в зале. Он тогда садился неподалеку, так, чтобы она не заметила, и украдкой наблюдал за ней. Она могла читать какую-нибудь статью и улыбаться. Или бережно, с любовью поглаживать страницы. Терпеливо и аккуратно на протяжении многих лет она составляла библиографию. Эти карточки и сейчас были перед ним, сложенные по разделам в специально сделанных для нее ящиках.

В тот день, который он помнил и называл так длинно, из библиотеки они пошли вместе. Она сама пригласила его проводить ее, у нее была тяжелая сумка с книжками, которые она попросила домой на пару вечеров. Он рассказывал ей всякую чепуху, размахивал руками и чуть не свалился в люк. Она хохотала, а после люка взяла его под руку своей маленькой ручкой в перчатке и сказала, что он не должен так рисковать собой, что он еще может принести пользу науке. А потом они вошли в парк, было еще светло, мягкое осеннее солнце освещало стволы деревьев, а под ногами расстилался золотистый ковер. Он тогда только и вспомнил, что у него есть с собой фотоаппарат. Она встала под дерево и зачем-то раскрыла зонтик. Сказала, что капли, еще державшиеся на ветках после дождя, могут испортить прическу. На самом-то деле зонтик она раскрыла затем, чтобы он выгодно подсветил ее лицо. Зонтик был в цвет осени — желто-оранжевый с синей каймой. Ее лицо будто покрылось золотой пудрой. Он собрал ей букет кленовых листьев, и фотография получилась хоть в «Elle». Он потом сделал их две. Одну, большую, подарил ей на память, и она даже сказала, что поместит ее в рамку и поставит на свой стол в кабинете. А другую он сделал совсем маленькую и всегда носил с собой в записной книжке. Большую фотографию он, кстати, позже никогда у нее не видел, а спросить, где она, стеснялся.

Он помнил, как они медленно брели по дорожкам, потом остановились. По стволу сосны к Наташе спустились две худенькие серые белки. Несмотря на осень, они, видимо, были голодны и ждали подачки. Наташа достала из сумки пестрый пакетик с орешками и насыпала орешки на пенек. Белки, будто ждали специально, стали хватать с мокрого еще среза корм и грызли орешки, придерживая жадно лапками. Потом они быстро скрылись куда-то вверх, по стволам, между ветками.

— Совсем как люди, — заметила Наташа. — Схватят кусок — и бежать!

И тут он опять серьезно и торжественно встал перед ней и сказал сакраментальную фразу:

— Наталья Васильевна, я вас люблю!

Она не смутилась, не засмеялась. Просто сказала:

— Ну и хорошо! — Взяла его под руку и повела дальше, через парк, к ее дому. И он шел как чурбан, не в силах ни остановиться, ни сказать что-нибудь, ни даже просто посмотреть на нее. С каждым ее шагом он знал уже, что скоро эта прогулка закончится и его любовь уйдет от него, скроется за завесой двери и будет принадлежать чужому мужчине.

К чему и говорить, что с любой из девчонок он вел бы себя не так.

У подъезда она помахала рукой и ушла. Назавтра Женя, набравшись решимости, вошел в ее кабинет с намерением поцеловать ее во что бы то ни стало, но она была уже совсем другая. Занятая, строгая, равнодушная. Она ясно дала понять, что продолжения не будет, и он обиделся и ушел. И не приходил в лабораторию целый месяц. А потом его вызвали в военкомат и предложили на два года уйти в армию. Он не долго думая согласился, надеясь тогда, что все забудет — Наталью Васильевну, Москву, институт, всю эту чертову науку, будет простым врачом, как все, будет пить спирт, делать деньги и в конце концов женится на какой-нибудь приволжской девчонке… Он еще не знал, что нельзя изменить натуру. Женя хотел быть как все. Без романтических бредней, без стремления к совершенству. Но у него это не получилось. В чем-то он, видимо, был похож на Наталью Васильевну…

Но это было так давно! Если бы он мог теперь вернуть все назад… Он потерял в армии целых два года! Да он был бы рад просто смотреть на нее из-за угла, почитая за счастье, что изредка она его вообще замечает и обращается к нему за каким-нибудь пустяком. А теперь он чувствовал, что он где-то рядом с догадкой. С той самой догадкой, которая могла бы приблизить его к ней. Наблюдая ее больных, он видел — у нее получались очень интересные результаты. Но, как он понял, она тоже двигалась в своих исследованиях интуитивно, не знала, каким будет следующий шаг, на что она может рассчитывать дальше. Он понимал, что пока она никому не докладывала о своих разработках. Ничего не афишировала, действовала на свой страх и риск. Больных отбирала только тех, кто был согласен рискнуть, кому нечего было терять. Он понял, что и в работе она была одинока. То, что было отработано, уже не приносило ей интереса как ученому, приносило только деньги. Теперь он понимал, что именно он, преданный бесконечно, мог бы принести ей настоящую пользу. Но как, к сожалению, много стерлось из памяти, пока он болтался в приволжских степях! Какой срок в его жизни два года! Вот ведь как все повернулась! Он ничего не забыл, ни на что не обижался и любил ее еще сильнее, особенно после того незабываемого дня, который они вместе провели на море. И теперь он сидел перед грудой бумаг, надеясь на чудо, обожая голос, который даже в ее отсутствие звучал у него в ушах, и саму ауру, чувствующуюся везде, где она хоть один раз бывала. Наташа постоянно жила в Жениной памяти. И сейчас, когда, наверное, она весело танцевала на банкете, он с новыми силами взялся за таблицы с результатами лечения больных и на одном из листков бумаги машинально написал: