Но вот крышка корзины открылась, я выбралась из нее, встала на ноги, оглядела комнату и увидела его.

Это было мое свершившееся чудо. И чудо это состояло не в том, что был спасен Мэллингхэм, а в том, что я нашла того, кого в конце концов любила. В своей любви к Полу я преодолела свой глубоко укоренившийся страх перед мужчинами. И впервые в жизни смогла порадоваться, что родилась женщиной.


Он меня оставил. Я знала, что он меня оставит. С самого начала он был со мной честен, никогда не давая никаких обещаний, он не имел намерений остаться со мной, но эта его честность делала мое влечение к нему лишь более непреодолимым. После моего разочарования в мужчинах — я ясно видела, как мой отец всегда лгал своим женам, — и когда поняла, что ни один мужчина никогда не захочет на мне жениться, я утешилась мыслью: брак не что иное, как обман. Я знала, что случалось с людьми, обещавшими друг другу любовь навеки, и говорила себе: я не хочу участвовать в подобной романтической чепухе. Если бы Пол был менее честен со мной, я никогда не смогла бы ему верить, но его ужас перед романтической любовной связью со всеми сопутствующими ей обманами и иллюзиями не только совпадал с моим, но и превосходил его. Его ужас был врожденным и искренним, тогда как мой — просто позой, защищавшей мое достоинство, и все же когда наши отношения приняли романтическую окраску, именно я оказалась достаточно реалистичной, чтобы принять это, тогда как он, воображавший себя реалистом, ушел в фантазию, отказываясь признать, что в наших жизнях произошли перемены.

В первый раз я заметила, что он порой неспособен встретиться лицом к лицу с фактами, когда допустил, что я забеременела. Я не скрывала от него, что хотела ребенка. А поскольку я была неспособна вести обычное существование, для него должно было быть совершенно очевидным, что у меня нет иного выбора, как иметь ребенка вне брака. В этих обстоятельствах, как я думала, даже самый бестолковый мужчина догадается, что я хочу сохранить часть его, когда он в конечном счете будет вынужден меня оставить, но я ошиблась. Он до этого так и не додумался. И все же, мне кажется, его потрясение и гнев, вызванные этой новостью, были ничем не оправданы. Но поскольку к тому времени я уже была в ужасе от того, что он должен меня оставить, я предприняла новые усилия, стараясь быть примерной любовницей, не давая ему никаких поводов для недовольства.

Мне нетрудно было вспомнить, какие именно стороны поведения женщин мой отец находил невыносимыми. Ему не нравились излишне любопытные женщины, выведывавшие все что можно о его прошлом, он ненавидел ревнивых, вторгавшихся в его настоящее, и испытывал отвращение к прилипчивым женщинам, старавшимся сковать себя цепью с его будущим. Поэтому я никогда не расспрашивала Пола слишком подробно о его прошлом и всегда пыталась поддерживать у него ощущение полной свободы, возможности покинуть меня в любой момент, когда он этого захочет.

Но он оставался со мной, и поскольку он оставался, мои взгляды менялись. Всегда считая себя внешне очень непривлекательной, я сначала не ожидала от него ничего, кроме небольшого увлечения, но поскольку его привязанность постепенно усиливалась и я стала понимать, что ему я совсем не казалась непривлекательной, я не могла не задумываться над тем, не полюбил ли он меня хоть немного. Наша продолжительная поездка по Норфолкским озерам той осенью осталась памятной, как свадебное путешествие в медовый месяц, и хотя я по-прежнему понимала: в один прекрасный день он возвратится в Америку, у меня росла убежденность, что наша разлука будет лишь временной. Именно поэтому, когда наконец ему пришлось уехать, я оказалась способна собрать всю свою волю, чтобы дать ему уехать, не заливаясь слезами, которые могли бы быть ему неприятны.

Он обещал писать, но не писал. Я была частью его жизни, и все же он пытался убеждать себя, что меня никогда не существовало. Я была отставлена в сторону вместе с его страстью к европейской цивилизации и с его романтическими видениями путешествия по окольным путям времени. И в этом его отказе от собственной истинной натуры я увидела, что его гордость от сознания своей честности куда-то сместилась, а, так называемый, реализм оказался фальшивым.

А может быть, все это мне показалось, когда я изо дня в день ждала писем, которые так и не приходили.

Было бы слишком обременительно описывать все бессонные ночи, бесконечные слезы, черное отчаяние, мысли о самоубийстве, бессильный гнев и неразделенную страсть, из которых я не видела никакого выхода. Это время было для меня мучительным, мне не хотелось жить, и я помню, как думала, что нет ничего бессмысленнее, чем строить свою жизнь в зависимости от ежедневного визита почтальона. Я жила с таким ощущением, словно Пол возродил во мне чувство собственного достоинства лишь для того, чтобы потом разорвать его на куски. По мере того, как проходили эти дни, каждый из которых был для меня пыткой, и все энергичнее шевелился во мне ребенок, я ощущала себя так же, как, наверное, воспринимали меня и все остальные — глупой, наивной молодой женщиной, отвергнутой старым распутником, девушкой, «попавшей в положение» в лучших традициях викторианской судомойки, под аплодисменты Света, воспринимающего это как воздаяние за ее грехи.

Эту картину я находила отталкивающей, и в своем глубоком отчаянии почувствовала первые слабые признаки полного пренебрежения мною.

В самом начале нового года лондонский партнер Пола, Хэл Бичер, написал мне, что в Лондон прибыли американский менеджер и специалист по маркетингу помочь мне в основании фирмы «Дайана Слейд косметикс». Не хочу ли я с ними встретиться? Они были бы очень рады этому, но, естественно, вполне готовы меня понять, если я предпочту остаться в своем уединении.

Читая между вежливыми строчками, я поняла, что господин Бичер любезно предоставлял мне возможность оставаться не больше, чем номинальным главой моего дела, и при этом деньги Пола позволяли мне нормально жить в Мэллингхэме, так же анонимно, как живут самые жалкие отвергнутые любовницы.

Я стояла лицом к лицу со своим будущим и, глядя вдаль через Мэллингхэмское озеро, с письмом Хэла Бичера в дрожавшей руке, понимала, что не могла от него отвернуться. Либо я перестану себя уважать и постыдно отойду в тень, либо окунусь в этот мир и буду сражаться до конца.

10 января 1923 года я упаковала чемодан, приказала миссис Окс отвезти меня на пони на станцию и села в лондонский поезд.


Потом я получила письмо от Пола. Он извинялся за свое долгое молчание, объяснил, что был очень занят, и выражал надежду, что у меня все хорошо. После нескольких банальных фраз он сообщал в самой мягкой и очаровательно покаянной манере: хотя он и надеялся на продолжение сердечных деловых связей, его приводило в ужас сознание того, что было необходимо положить конец нашим личным отношениям. Он пришел к этому решению ради меня, так как чувствовал, что не может предложить мне того, чего я хотела, и поэтому обязан предоставить мне свободу найти кого-то более подходящего. Мне не следовало беспокоиться о деньгах или работать день и ночь в мире коммерции. Хэл Бичер будет высылать мне деньги, на которые я смогу спокойно жить в Мэллингхэме, полностью посвятив себя ребенку.

Дочитав до конца его щедрые комплименты и нежные прощальные слова в конце письма я позволила себе едва заметную циничную улыбку и написала ответ.


«Дорогой Пол, как мило было с вашей стороны прислать мне такое чудесное письмо! Мне кажется, что вы абсолютно правы в своем решении о наших личных отношениях. Так прекрасны ваша забота и готовность пойти ради меня на жертву. Но, дорогой мой, меня крайне огорчила ваша логика, которой вы объясняете свое по-рыцарски щедрое предложение мне финансовой помощи. Неужели вы действительно думаете, что женщине лучше быть на содержании, чем стать свободной? «О, времена! О, нравы!» — сказал бы Цицерон. И все же я надеюсь, что вы не опуститесь до того, чтобы предложить мне Мэллингхэм в подарок, прежде чем я буду в состоянии расплатиться с вами за него, с процентами. Я написала бы более пространное письмо, дорогой, но слишком занята работой — день и ночь в мире коммерции. С огромной любовью. ДАЙАНА».


Ответа на это письмо я не получила, но он по крайней мере не сказал мне того, что сказал бы каждый: «Вы не должны этого делать!» Возможно, он был единственным, кто понимал, что я способна развернуть свое дело на седьмом месяце беременности. Хофстэд и Бейкер, оба эти американца, которые, как предполагалось, должны были дать мне старт в коммерцию, быстро пришли к выводу, что я опасная психопатка, и, хотя Хэл Бичер не разделял этого мнения, мое поведение, несомненно, приводило его в смятение. Надо отдать ему справедливость, его крайне беспокоило мое положение падшей женщины. Он был респектабельным пятидесятипятилетним американским джентльменом, и мое положение затрагивало струны его благочестивой пуританской души. Когда ему стало известно, что я остановилась в Челси, у Хэрриет, он огорченно заметил, что Челси место слишком» «авангардистское», и предложил мне комнату в своем доме в Мейфере:

— Я уверен, что моя жена будет в восторге!..

Я же была уверена, что она придет в ужас. Ни одна благоразумная женщина не приютила бы у себя девушку, у которой только что завершилась любовная связь с человеком из поколения ее мужа.

— Благодарю вас, Хэл, но, право же, в этом нет необходимости…

Я убедила его, сказав что Хэрриет — леди, дочь маркиза. На американцев всегда производят очень сильное впечатление титулы.

Не успела я утешить Хэла Бичера, как в Лондон примчались оба Херста, отец и сын, чтобы увезти меня обратно в Норфолк, и когда мне удалось убедить их в бесполезности взятой ими на себя миссии, я с облегчением отправилась в небольшую квартирку Хэрриет, выпила чаю и прилегла, подложив под ноги свернутое одеяло. К тому времени формы мои уже оставляли желать лучшего, и я уставала быстрее, чем всегда.