Он встал с кровати, пошарил в кармане своего брошенного пиджака и вытащил золотую коробочку с таблетками. Пристально глядя на него, я тихо проговорила:

— Что произошло, когда Брюсу было семнадцать?

— Та самая сцена, о которой я только что говорил. Желая положить конец долгой и очень болезненной истории, он пришел ко мне в офис для обсуждения одного дела и по ходу разговора признался, что считает себя моим сыном. Естественно, я был потрясен. Я не мог поверить, чтобы Элизабет — да, Элизабет, а не кто-нибудь другой — оказалась такой непорядочной, обсуждая с ним этот важнейший факт его жизни. Сам я всегда был честен с Брюсом, и, когда он достаточно повзрослел и задался вопросом о моих отношениях с его матерью, я обрадовался, что он без стеснения пришел ко мне. Разумеется, я сделал все для того, чтобы вознаградить его доверие объяснением, доступным для подростка, ничего не знавшего о жизни, но поскольку он ни разу не спросил меня прямо, я ли его отец, я ни разу не сказал ему столь же прямо: «Вы не мой сын». Я просто полагал, что ему известны факты, и так было до того момента, когда он явился в тот день ко мне в офис и заявил: «Вы мой отец, и поэтому должны сделать то-то и то-то», — и тогда мне стало ясно, что в заблуждение его могла ввести только Элизабет:

— Пол, абсолютно ли вы уверены, на сто процентов, что…

— Дорогая моя, он был зачат, когда Элизабет со своим первым мужем проводила лето в Европе. Я был на расстоянии трех тысяч миль от них, и если Элизабет не из тех женщин, у которых беременность длится двадцать четыре месяца, то совершенно невозможно, чтобы я был отцом Брюса.

Пол замолчал. Он шагнул было к двери между нашими комнатами, но тут же изменил свое намерение и снова бросился на кровать.

— Я сказал об этом Брюсу, — продолжал он. — Я понял, что он должен был узнать правду, но Элизабет пришла в ярость, и это привело к новому скандалу. Она заявила, что, хотя никогда не лгала Брюсу прямо, она и не пыталась рассеять его иллюзии, думая, что ему лучше считать отцом меня.

— Я думаю, что ему нравилось так считать.

— Но, Боже мой, как могла она поступить так с этим мальчиком? Когда я думаю о том, что мы столько раз говорили об интеллектуальной потребности человека быть правдивым и честным…

— Прожить всю жизнь интеллектуально невозможно, Пол.

— Но мы с Элизабет жили именно так! Годами развивалась между нами эта взаимно удовлетворявшая связь, включавшая все принципы, которые мы считали интеллектуальными ценностями. Я просто в ужасе, если вы этого не понимаете…

— Я понимаю, Элизабет хотела, чтобы ее сын был вашим сыном. Понимаю, как она должна была вас любить, иначе это ее не интересовало бы. Понимаю, что, если человек кого-то любит, он хочет быть с ним, и лучше в браке, чем во внебрачной связи.

— Вы смотрите на все с типично женской точки зрения. Но Элизабет не типичная женщина. Если бы вы могли судить обо всем этом не так романтически…

— Романтически! Пол, я говорю достаточно реалистично! Я говорю о реальных вещах и не занимаюсь интеллектуальным теоретизированием, не имеющим никакого отношения к реальности!

— Я всегда был реалистом! — выкрикнул Пол. Со дня смерти Джея я не видела его в состоянии такого возбуждения. — Это Элизабет потеряла чувство реальности, так глупо солгав Брюсу! Она обвинила меня в разрыве с Брюсом, но в этом виновата была она, а не я! Если бы не эта ее ложь, мне не пришлось бы раскрывать ему истинное положение, я так не хотел этого, так не хотел его ранить, я так жалею об этом проклятом разговоре…

— О, дорогой мой, не нужно так расстраиваться…

— …Но я вынужден был рассказать ему обо всем, разве нет? Разве у меня был выбор? Как мог я дать ему уйти убежденным в том, что ему сказали правду? Я должен был открыть ему глаза!

— Да, — сказала я, — вы должны были это сделать. Очень досадно, что было суждено случиться этой ссоре, но не более того. Какая жестокая ирония судьбы в том, что при всякой… — я помедлила, подыскивая наиболее тактичное слово, — необычной связи всегда больше всех страдают дети!

— Я вовсе не хотел ранить Брюса. — Пол с трудом поднялся. — Мне лучше лечь.

— Останьтесь здесь, у меня.

— Нет, мне нужно побыть одному. Мне так беспокойно… — он произносил слова так неуверенно, словно ему стоило большого труда строить из них фразы. — Я не хочу причинять вам беспокойства, потому что, как я ни устал, наверняка не усну всю ночь.

Я не настаивала на своем предложении, потому что ему явно было необходимо одиночество, но когда он вышел, я долго лежала с открытыми глазами, раздумывая над тем, удастся ли мне каким-нибудь образом сыграть роль миротворца. Разумеется, на быстрое примирение Брюса с Полом рассчитывать не приходилось, но, может быть, позднее мне удалось бы залить водой разбушевавшийся огонь. Это было бы вызовом моему дипломатическому таланту, сделало бы Пола глубоко благодарным и, разумеется, отвлекло бы меня от постоянных мыслей о Дайане Слейд.


Я разговаривала с Брюсом в октябре. Летние месяцы они с Грейс провели в Европе и вернулись в Нью-Йорк к началу учебного года. После четвертого июля мы с Полом, как обычно, уехали в Бар Харбор. Я тайком побывала еще у четырех врачей-гинекологов, и ни один из них меня не обнадежил, но мне стало известно, что на Западном побережье есть врач, успешно лечивший аномалии беременности, и я подумала, что когда в очередной раз поеду навестить кузенов в Сан-Франциско, постараюсь у него проконсультироваться.

Пока же возможности побывать на Западном побережье не представлялось. Когда я в начале сентября вернулась из Бар Харбора в Нью-Йорк, мой светский календарь был буквально забит всевозможными делами, и мне едва удалось выкроить свободный вечер, чтобы поговорить с Брюсом.

Мы договорились встретиться в чайном зале «Плазы», и через три дня я под его стеклянным куполом приступила к миротворческой деятельности. В полумраке зала над нами изящно свисали листья пальм, а небольшой оркестр играл венские мелодии. Официант подал чай.

— Разумеется, речь пойдет о вашей ссоре с Полом накануне свадьбы, — заговорила я, обменявшись с ним обычными приветствиями.

Брюс вздохнул, провел по своим густым волосам рукой, запустив в них пальцы, и, сняв очки, стал протирать их носовым платком сомнительной чистоты.

Одет он был, как обычно: твидовый костюм, с довольно неприятным галстуком в красный горошек. Одна из манжет была испачкана чернилами. Выглядел он рассеянным ученым-педантом, с оттенком богемности.

— Сильвия, я не думаю, чтобы разговор на эту тему был полезным. Если вы рассчитываете на полное театральное примирение, со слезами радости с обеих сторон и под аккомпанемент пианино, в лучших традициях кинематографической мелодрамы, то вы просто попусту тратите время.

— Что вы скажете о небольшом коктейле в сочельник? Без слез, без звуков пианино, без всякого шума? Я приглашу человек десять, и мы выпьем традиционный яичный коктейль.

— Просто ужасно, что вы меня не понимаете. Между Полом и мною все кончено. Я двенадцать лет, ради матери, старался поддерживать впечатление, что мы — друзья, но в дни свадьбы понял: я не могу продолжать этот фарс только для того, чтобы она была довольна. Да и так ли уж в действительности был огорчен Пол? Его, конечно, это не удивило. Он, несомненно, понимал, что между нами не могло быть честного разговора после того, как я говорил с ним семнадцатилетним юнцом.

— Да, Пол рассказал мне о том разговоре.

— Рассказал? — вспыхнул Брюс. — Бьюсь об заклад, что он рассказал вам не все. — Он посмотрел мимо меня, когда оркестр заиграл «Сказки венского леса», и, понимая, что он больше ничего не скажет, я почувствовала себя обязанной добавить:

— Он сказал мне, что сцена была ужасная.

— Мы поссорились. — Неожиданно он впился в меня глазами. — Мы говорили о вас.

— Обо мне? — в удивлении посмотрела я на Брюса. — Не понимаю.

— Когда мне было семнадцать, шел тысяча девятьсот двенадцатый год, Сильвия. Был апрель тысяча девятьсот двенадцатого года.

— Когда состоялась наша помолвка с Полом?

— Вот именно. Я пришел на Уиллоу-стрит — это было еще до слияния, и поэтому Пол находился в своем старом офисе, по адресу Уиллоу-стрит, девятнадцать, и потребовал, чтобы он аннулировал помолвку с вами и женился на моей матери.

Я молча глотнула чаю.

— Продолжайте.

— Вы не рассердитесь? Я не хочу ссоры с вами, Сильвия…

— Продолжайте, Брюс.

— Хорошо… — Он взял чайный кекс и раздавил его быстрым нервным движением пальцев. По залу разливались звуки финала «Сказок венского леса» в новой бурной интерпретации. — Мать несколько месяцев не оставляла надежды выйти замуж за Пола. Она сама говорила мне об этом совершенно откровенно. Говорила, что знала о его намерениях жениться снова и была убеждена: в конечном счете он поймет — она одна из всех женщин была бы вполне подходящей ему женой. Но когда я спросил ее, почему бы ей не потребовать немедленно развода с Эллиотом и не сказать Полу о своем желании, она ответила: нет, она не может этого сделать, это сразу отнесло бы ее к той категории женщин, которые охотились на него, тогда как в основе ее успеха у Пола всегда было то, что она никогда не оказывала на него никакого давления. Ну, вы же знаете, что произошло потом. Она, разумеется, знала о вас, но никогда не думала, что он на вас женится. Говорила, что вы слишком молоды и неопытны, Полу же нужна вполне зрелая женщина, а не наивная девушка. Видите ли, Пол бывал у нас той зимой, когда встречался с вами, и… — простите, мне, наверное, не следовало говорить об этом.

— Дорогой Брюс, пусть вас это не смущает… Я прекрасно знала о том, что его связь с вашей матерью продолжалась как до, так и после женитьбы на мне. Но что же сделала Элизабет, когда услышала о нашей помолвке? Может быть, она устроила Полу ужасную сцену?