— Хорошо. Да, спасибо.

У меня не было сил на то, чтобы много говорить. Я стала копаться в своей сумочке, сама не зная зачем, и лишь когда по лицу моему заструились слезы, поняла, что никак не могу найти носовой платок. В глазах потемнело. В руке был зажат носовой платок, на столе рядом со мной стоял стакан. Бредни был крепким. Я расплакалась раньше, чем он успел добавить воды.

Мне стало стыдно своих слез. Если бы О'Рейли был просто слугой, я лишь пожалела бы о том, что утратила контроль над собой, если бы он был другом, извинилась бы, но О'Рейли не был ни слугой, ни другом, и поскольку наше общение с ним было всегда подчеркнуто официальным, у меня было такое ощущение, словно он увидел меня раздетой. Прижатый к лицу платок не помог мне унять слезы, и я, отказавшись от попыток их скрыть, потянулась к бренди.

К моему удивлению, он, кажется, понял всю глубину моего смущения, тактично отвернулся и уставился в окно.

Я отпила бренди и немного успокоилась. На этот раз моя попытка осушить слезы оказалась успешной, но, взглянув в небольшое, вынутое из сумочки зеркало, я с ужасом увидела, какими красными и распухшими были мои глаза. Я снова поднесла к губам стакан, когда он, не оборачиваясь, тихо проговорил:

— Ваш муж передал мне счет.

Я поперхнулась бренди.

— Я устрою скандал в «Тиффэйни», — сказал он, проводя пальцем по краю античной вазы. — Доберусь до клерка, допустившего эту ошибку.

Сделав глоток, я заметила ровным голосом:

— Какое теперь это имеет значение?

— Важен принцип. Почему вы должны были пережить все это лишь из-за того, что какой-то клерк все перепутал?

— Так или иначе, я рано или поздно узнала бы об этом. И мне не хочется, чтобы вы обвиняли этого клерка.

— Я знаю, кого мне обвинять, — сказал он, смахивая пылинку с поверхности стола. — Я обвиняю эту негодную маленькую Дайану Слейд. Самым разумным из всего, сделанного когда-либо господином Ван Зэйлом, было то, что он с ней распрощался.

— Господин О'Рейли…

Когда он повернулся лицом ко мне, я увидела, что глаза его были не голубыми, как мне всегда казалось, а зелеными.

— Вы не должны больше думать об этой девушке, госпожа Ван Зэйл, — прервал он меня так резко, что я совершенно забыла его обычную тупую нейтральность. — Она наделала столько ошибок с господином Ван Зэйлом, сколько могла, и теперь он лишь хочет от нее отделаться. Я часто думал о вас, когда находился с ним в Мэллингхэме. И удивился, почему господин Ван Зэйл не отвернулся с первого взгляда от этой простоватой, глупой, незрелой девчонки, Дайаны Слейд, когда мог быть постоянно с вами, всегда такой красивой, изящной и очаровательной…

Голос О'Рейли прервался.

Я пристально смотрела на него, разинув рот. Этот ход был мне достаточно знаком, так как почти за двадцать лет замужней жизни я больше чем привыкла иметь дело с мужчинами, полагавшими, что я храню супружескую верность не больше, чем мой муж. Но сейчас я была просто ошеломлена — его слова застали меня врасплох — ведь они исходили от О'Рейли, которого, как я давно решила, женщины не интересовали. Присущая О'Рейли осторожность, уменье контролировать себя, наконец, его положение самого доверенного помощника Пола, заставили меня подумать, уж не вообразила ли я себе услышанное. Я украдкой бросила взгляд на мой бренди, словно обнаружив, что в него подсыпали снадобье, вызвавшее у меня галлюцинацию, а потом сказала себе: О'Рейли просто пытался подбодрить меня своими добросердечными комплиментами.

— Спасибо, — слабым голосом ответила я. — Как мило с вашей стороны поддержать меня, но я уже чувствую себя намного лучше и думаю, что мне не следует ни секундой дольше злоупотреблять здешним гостеприимством. Пожалуйста, не утруждайте себя, не провожайте меня до двери.

— Я провожу вас до дома.

— Нет, я… благодарю вас, я предпочитаю поехать одна.

Он открыл мне дверь. Выходя из комнаты, я не взглянула на О'Рейли, но слишком хорошо чувствовала его присутствие, так как он настоял на том, чтобы проводить меня до «кадиллака». Он даже держал надо мной взятый у швейцара зонтик, когда мы вышли из двери под дождь.

— Господин О'Рейли, я бесконечно благодарна вам за вашу любезность и уверена, вы поймете мое желание забыть этот разговор, как будто его никогда не было.

— Мне этого тоже хотелось бы, — непринужденно отозвался он. — Если бы господин Ван Зэйл когда-нибудь узнал, что я говорил с вами о Дайане Слейд, он разорвал бы меня на части. Всего хорошего, госпожа Ван Зэйл. Вы уверены, что вас не нужно проводить домой?

— Совершенно уверена. Благодарю вас. До свидания, господин О'Рейли.

Когда шофер включил передачу, я посмотрела через плечо и увидела, что О'Рейли по-прежнему стоял под дождем на тротуаре. На секунду я подумала — он вернулся в свое состояние непробиваемого нейтралитета, и четко поняла, что мне нечего больше беспокоиться по его поводу, но в этот момент я вдруг увидела, как сияли зеленые глаза на его спокойном лице.

Глава пятая

Я была возмущена поведением О'Рейли, но было несколько причин, почему я в то время не уделила этому должного внимания. Во-первых, я думала: О'Рейли слишком дорожит своим местом, чтобы, рискуя быть уволенным, делать свои скрытые поползновения более явными, а во-вторых, я была слишком поглощена мучительным для меня фактом существования Элана Слейда, чтобы задуматься над непомерным восхищением О'Рейли. В конце концов от мыслей как об О'Рейли, так и об Элане Слейде, меня окончательно отвлек кризис, разразившийся накануне свадьбы Клейтона.

Свадьба была назначена на первую субботу мая, через несколько дней после моей поездки в банк. Та неделя была трудной. Пол делал все возможное, чтобы разрядить обстановку, предложил мне уехать с ним на долгий уик-энд. Мне же ничего не хотелось, кроме как оставаться одной, чтобы разобраться в своих чувствах и обрести душевное равновесие. В конце концов я сказала ему: «Мне кажется, будет лучше всего, если мы будем жить как обычно, по крайней мере некоторое время». Мы отложили наш уик-энд, и я попыталась погрузиться в свои повседневные дела. Но это не спасло меня от неотступных мыслей. Я думала об Элане Слейде и о том, как милы бывают дети в четырнадцать месяцев, и все время меня сверлила навязчивая мысль: как мог такой человек, как Пол, совершить подобную ошибку? Но все же я верила его словам, что он нарушил свое обещание неумышленно.

Я опять побывала у своего врача, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь нового лекарства, которое могло бы мне помочь, но он лишь снова предостерег меня от беременности. Я вышла от него в отчаянии. Я была ужасно подавлена, и мне понадобился целый день, чтобы сообразить, сколько других врачей в Нью-Йорке, и только я решила побывать у специалистов, как мне позвонил Брюс и спросил, может ли он повидаться с Полом.

В тот вечер у нас кто-то обедал, и Брюс сказал, что позвонит позднее. Я в тревоге думала, не возникли ли какие-нибудь препятствия в приготовлении к свадьбе. Родители Грейс планировали пышную свадьбу, а Брюс и Грейс выражали недовольство тем, что она превращалась, таким образом, в общественное событие, о котором госпожа Рошфор мечтала со дня появления Грейс на свет.

Наши гости уже ушли, и я собиралась ложиться спать, когда доложили о приходе Брюса.

Брюс был высоким, темноволосым юношей, в очках с массивной оправой, за стеклами которых прятались красивые глаза, унаследованные от Элизабет и придававшие ему какую-то неуловимую индивидуальность. Нью-Йоркский свет проявлял злобное недовольство, что он не был похож на Пола, но мне всегда казалось, что их характеры очень схожи. Это было одной из причин, заставлявших меня сомневаться, так ли уж Элизабет уверена в том, кто был отцом ее сына. Страстная приверженность к античной цивилизации сначала вызвала у него интерес к философии, которая теперь была источником его средств существования, и, развивая эти интеллектуальные склонности, он стал впечатлительным идеалистом и, пожалуй, слишком серьезным. «Совсем как Элизабет в молодости», — часто говорил мне Пол, но я по крупицам составила себе достаточное представление о прошлом Пола, чтобы понимать: эта характеристика с таким же успехом приложима и к нему самому, такому, каким он был много лет назад.

— Хэлло, Брюс! — приветствовал его Пол. — Не отметить ли нам вашу последнюю холостяцкую ночь?

— Слава Богу, я уже отдал этому дань полчаса назад. Не могу представить себе ничего более варварского, чем торчать на собственной свадьбе.

— Пожалуй, пойду к себе, с вашего позволения, — тактично ретировалась я.

Я оставила их одних, но, отпустив горничную, не легла, а в состоянии какого-то полного равнодушия ко всему уселась расчесывать волосы. Попыталась было решить, к какому специалисту теперь обратиться, но когда поняла, что слишком много думала о невыносимом бремени своей бездетности, сделала над собой усилие и стала думать о другом. Хватит ли у меня смелости сделать короткую стрижку? Я попыталась представить себе Элизабет в постели, но это мне не удалось. Совершенно несомненно, что она должна была воспринимать этот акт как не более чем непростительное нарушение хорошего вкуса…

Я не должна думать о других женщинах в постели Пола.

Пол был окружен женщинами, когда я впервые его увидела. Мне казалось, что это было так давно… почти так же давно, как и мое первое замужество! Я вышла замуж всего за два года до смерти Фредерика от брюшного тифа во время дипломатической командировки в Мехико, и теперь, когда вспоминала те годы, мне казалось, что по существу мы едва знали друг друга. После гибели моих родителей в железнодорожной катастрофе меня воспитывала бабушка в Филадельфии, а Фредерик получил такое же, почти монашеское, воспитание у своего старого дяди, затворника из Хадсон Велли. Наша любовь была приятно романтической, но «темная сторона брака», как называла определенные отношения замужняя сестра моей матери, если и не оставалась для меня темной, то во всяком случае была довольно мрачной. Мне доставляло удовольствие, отдаваясь Фредерику, делать его счастливым, но при этом сама я радовалась, что каждый каким-то таинственным образом лишенный остроты эпизод быстро завершался. Поэтому, когда Фредерик умер, меня вовсе не терзали воспоминания об утраченных наслаждениях, как могло было быть с другими женщинами, и я просто, ни на что не жалуясь, жила жизнью, приличествовавшей молодой вдове в то далекое довоенное время.