Хотя мы с ним не виделись несколько лет, я без труда узнала его по все таким же золотистым волосам и по мало изменившимся чертам лица. Он был низковат для своих лет, но выглядел довольно стройным и собранным. В дверях его кто-то основательно толкнул, но выражение его лица от этого не изменилось. Он лишь поправил перекинутое через руку пальто и шагнул на платформу.

— Корнелиус!

Я подняла руку, чтобы привлечь его внимание. Увидев меня, он улыбнулся. Это была застенчивая и очень доверчивая улыбка. У него был просто ангельский вид. Если бы сердца могли расплавляться, то мое просто растворилось бы при виде Корнелиуса.

— Хэлло, тетя Сильвия. — Голос его уже не ломался, и было приятно слышать его выраженный среднезападный акцент. — Спасибо, что приехали меня встретить.

Я расспросила его о том, как он доехал, и о его семье, пока наш младший шофер Абрахам получал багаж и грузил его в багажник «кадиллака».

— Пол просил извиниться, что не смог вас встретить, — сказала я Корнелиусу, когда мы отъехали от вокзала и направились домой, — к сожалению, у него какие-то важные совещания в центре города. Но он будет дома к шести — специально постарается приехать пораньше.

— Да.

Он смотрел из окна машины на Нью-Йорк-сити, и свет, косо падавший на классический профиль его лица, придавал его серым глазам какой-то странный вид, словно в них поблескивали черные искры. Я внезапно с удивлением поняла, что он унаследовал тонкий прямой рот Ван Зэйлов, казавшийся таким странным у женщин этой семьи и таким привлекательным у мужчин. На какой-то момент я позавидовала Милдред, что у нее такой красивый сын, а потом мучительным усилием прогнала эту мысль и углубилась в размышление об уместности слова «красивый». Совершенно ясно, что было просто недопустимо применять его к мальчику-подростку, поскольку оно в этом случае предполагает женоподобную внешность, но соединить женоподобие с этим таким знакомым ванзэйловским ртом для меня было совершенно невозможно. Я перебрала несколько других определений. Слово «смазливый» предполагало что-то грубоватое и напоминало о Стиве Салливэне, но Корнелиус с его слабым телосложением был на него мало похож. Может быть, самым лучшим было прилагательное «изящный», хотя оно ассоциировалось у меня со зрелостью, вряд ли присущей пятнадцатилетнему мальчику. Ко мне упорно возвращалось это сомнительное слово «красивый», и, глядя на вьющиеся золотистые волосы Корнелиуса, на его светлую, безупречно чистую кожу, я могла понять, почему Милдред так озабочена защитой его от разврата, воплощением которого был для нее Нью-Йорк.

Когда мы приехали домой, я показала ему приготовленную для него комнату и оставила устраиваться. Я ожидала, что он будет со мной застенчив, но во время ленча он удивил меня непринужденным рассказом об их доме и о школе. Я поняла, что отсутствие матери позволяет ему быть более доверчивым. Наверное, Милдред была чересчур властной.

После ленча он сказал, что хочет пройтись, и я тактично предоставила ему возможность провести остаток дня по собственному усмотрению.

Незадолго до назначенного часа возвращения Пола я обнаружила Корнелиуса скучавшим в библиотеке и пригласила его в гостиную.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спросила я. — У Пола не переводится томатный сок, а у меня всегда имеется херес, впрочем, выбирайте сами.

— Томатный сок — это было бы прекрасно. А как вы ухитряетесь добывать херес, тетя Сильвия? — проговорил он с лукаво-невинным видом, и, подумав о тревоге Милдред, сообщи он ей мой ответ, — она была горячим сторонником Восемнадцатой поправки, — я уклонилась от упоминания о несколько льготном положении Нью-Йорка в смысле применения Сухого закона и сказала, что Пол получает херес через влиятельных заграничных клиентов.

Едва Мэйсон успел принести нам напитки, как я услышала голоса и поняла, что вернулся Пол.

Корнелиус сидел напротив меня на диване, выпрямив спину, с нарочито нейтральным выражением лица.

— Пол так ожидал встречи с вами! — подбадривая его, проговорила я, понимая его нервозность, но боюсь, что он вряд ли меня слышал. Он не спускал помрачневших от сосредоточенности глаз с двери, которую секундой позже распахнул Пол.

— Наконец-то! — Пол задержался на пороге. Корнелиус и я покорно поднялись на ноги, как куклы в руках кукольника, и на какой-то момент эта сцена превратилась в картину, наполненную какими-то неопределенными подспудными потоками волнения. Потом Пол улыбнулся, сказал мне: — Добрый вечер, дорогая! — и поцеловал меня, прежде чем повернулся к своему внучатому племяннику. — Хэлло, — непринужденно проговорил он. — Ты вырос. Как ты себя чувствуешь? — Корнелиус пытался заговорить, но не мог. Когда я в смятении посмотрела на него, он покраснел.

— В чем дело? — спросил Пол так грубо, что мне захотелось скрыться в каком-нибудь тихом углу и сжаться там в отчаянии. — Неужели у твоей матери не нашлось времени научить тебя говорить?

— Да, сэр, — проговорил, словно деревянный, Корнелиус.

Они пожали друг другу руки, и мои глаза на миг ухватили их неуловимо-тонкое фамильное сходство. К моему облегчению в этот момент вошел буфетчик с томатным соком для Пола.

— Благодарю, Мэйсон, — сказал Пол. — Садись, Корнелиус. А теперь…

Последовали самые ужасные десять минут. На жестоком допросе пришлось Корнелиусу рассказать о том, что он с таким отвращением проучился первый семестр в школе, что Милдред решила забрать его обратно домой и наняла нового домашнего учителя.

— Ты учебы не потянул, не так ли? — спросил Корнелиуса его инквизитор. — Почему бы тебе не сделать над собой усилие и не выстоять до конца?

— Мне это представляется просто потерей времени. Вы сами ходили когда-нибудь в школу?

«Разумеется, — подумала я, — Корнелиус знал, что Пол также страдал астмой и что его учили дома! Он нащупал слабое место у Пола и, как мог, вежливо дал ему это понять».

Глаза Пола вспыхнули весельем.

— Нет, — ответил он. — В школу я не ходил никогда. — И, помолчав, добавил: — Расскажи мне о ней побольше. Чему тебя там пытались учить?

Прошло много мучительных минут, прежде чем выяснилось, что Корнелиус удручающе плавал в вопросах литературы, истории и в классических языках.

— Бог мой, что за варвар! — воскликнул Пол. — Да ты же вообще не интересуешься культурой? Чем же ты занимаешься в свободное время?

— В свободное время? — переспросил несчастный ребенок, нервничая почему-то больше, чем раньше.

— Плаваешь? Играешь в теннис?

— Доктор запрещает…

— Так что же ты все-таки делаешь? Сидишь целыми днями, уставившись в стену?

Корнелиус украдкой взглянул на меня и снова покраснел. Теперь я уже так мучилась за него, что готова была уйти от них под любым предлогом.

— Может быть, вы предпочитаете поговорить с Полом наедине… — начала я, но Пол решительно прервал меня.

— Нет, останьтесь, Сильвия, и не делайте вид, что меньше меня заинтригованы этим молчанием! Итак, Корнелиус — Боже мой, какое ужасное имя для мальчика-подростка! Я буду называть тебя короче. Нейлом. Итак, Нейл, говори же! Мы ждем! Чем ты занимаешься в свободное время?

— Я… я делаю ставки на лошадей, сэр.

— Ты… что ты сказал!

— О сэр, только, пожалуйста, не говорите маме! Реальные деньги здесь ни при чем… я делаю это просто на бумаге.

Пол расхохотался. У Корнелиуса был такой вид, словно он был готов заползти под диван и умереть. Я была настолько встревожена и поражена, что лишь смотрела, разинув рот, на них обоих.

— Продолжай! — проговорил Пол, все еще с веселой ноткой в голосе. — Говори дальше! Ты ходишь на ипподром?

— О, нет сэр, мама мне этого не разрешила бы. Но раз в неделю я езжу на поезде в Цинциннати и покупаю там спортивный журнал и программу скачек. Я слежу и за другими спортивными событиями, не только за скачками, делаю ставки на футбольные команды зимой и на баскетбольные летом. Я разработал систему — в основе ее лежат схемы, предусматривающие все вероятности. Это помогает мне проводить время.

— И что же думает о твоем времяпрепровождении мать, когда ты запираешься в комнате, превращаясь в тайного игрока?

— Она думает, что я читаю классическую литературу. Но я наткнулся в библиотеке на одну очень хорошую книгу, в которой изложены сюжеты всех крупнейших романов мировой литературы…

— Превосходно. И сколько же ты выиграл, на бумаге, скажем, в этом году?

— Две тысячи семьдесят три доллара и тридцать девять центов.

— Боже правый! — К моему огромному облегчению, я заметила, что все это стало занимать Пола больше, чем раньше. — И тебе это доставляет удовольствие? — мимоходом добавил он, словно обдумывая запоздалую мысль.

— О, да, сэр, это так захватывает… по правде говоря, это единственное, что меня волнует… Цинциннати прекрасный город, а Веллетрия — такое захолустье… — проговорил Корнелиус, с тоской глядя в окно на панораму Нью-Йорка.

А когда он снова взглянул на своего двоюродного дядю, я увидела, как на какой-то момент их взгляды встретились и словно сплелись в абсолютном взаимном приятии.


Корнелиус приехал в пятницу, а утром в субботу Пол повез его в деловой центр, чтобы показать ему банк, прежде чем отпустить знакомиться с достопримечательностями города. Прошли годы с тех пор, как Корнелиус в последний раз был в Нью-Йорке, и в прошлые приезды у него не было возможности как следует с ним познакомиться. Перед тем как мы все в тот вечер отправились в театр на «Ученика Дьявола», он рассказывал мне, как побывал на башне «Метрополитен» и об электрических лифтах, поднявших его на сорок четвертый этаж.

— И как вам понравилось то, что вы увидели сверху? — спросила я, вспоминая о том, что только с Вулвортбилдинга открывалась величественная панорама города.