— Составьте смету и покажите ее мне.

— …И о деньгах для миссис Уилсон, которая в больнице. Я, разумеется, послала ей цветы, но вот счет…

— Оплатите его.

Прошла еще одна минута.

— Ах, да, Пол, как быть с Милдред? Она приглашает нас в Цинциннати на День благодарения.

— Об этом не может быть и речи, однако напишите ей и пригласите их всех сюда. Я должен что-то сделать для ее мальчика. — Пол направился к двери. Моя десятиминутная аудиенция заканчивалась. — В двенадцать тридцать в «Ритц-Карлтоне», — проговорил он и, улыбнувшись мне через плечо, вышел в холл.

— Я буду там вовремя. — Я поспешила вслед за ним. Его, как всегда, ожидал Питерсон, а дворецкий Мэйсон уже подавал ему пальто и шляпу. — До встречи, дорогой! — выдохнула я, и едва успела поймать прощальный поцелуй, как Пол исчез за дверью.

Пол опоздал к ленчу на пять минут.

— Мне пришлось по пути остановиться, — сказал он, — чтобы купить вам вот это. — То был букетик орхидей, бледных и изящных.

Я ждала его в вестибюле, и теперь мы пошли через зимний сад с пальмами, а потом по короткому лестничному пролету наверх, в главный ресторан, который долго был одним из наших самых любимых. Это была очаровательная зала в бело-зеленых тонах, напоминавших окраску яйца малиновки, обрамленная жирандолевскими зеркалами в стиле восемнадцатого века. Наш специальный столик в углу, у викторианских окон, утопал в цветах, делавших обстановку романтичной и интимной, причем последнее было особенно важно, так как я скоро поняла, что мы были предметом всеобщего внимания.

— А где обещанная мне содовая с лимоном? — воскликнул Пол, обращаясь к официанту, едва мы уселись.

Тот поднял над столом корзинку с тепличными лилиями, под которой оказалась бутылка марочного французского шампанского.

— Пол! — несмело запротестовала я, смущенная заговорщицкими улыбками официантов, а Пол лишь коротко заметил:

— Восемнадцатая поправка — враг всех ресторанов, — и я почувствовала, что не только должна, но и имею законное право выпить шампанского. — За нас, дорогая моя!

— За нас…

Нам подали мясо краба, жареную утку и флоридскую землянику. Полу, которому нравилось завершать трапезу на английский манер, принесли камамбер, я же удовольствовалась просто чашкой свежемолотого кофе.

Потом мы оба поблагодарили старшего официанта и, возложив на О'Рейли деликатную задачу распределения чаевых, прошлись по залитым солнцем Мэдисон и Сорок шестой улицам, а затем сели в «роллс-ройс» и покатили на юг по Сорок третьей и дальше по городу к Пятой авеню.

О'Рейли, как всегда, сообщил газетчикам о нашем предстоявшем визите к Тиффэйни, и под щелканье камер на нас набросились представители «Трибьюн», «Уорлд» и «Геральд» — самых известных своею светской хроникой, а за ними и репортеры «Пост», «Мэйл», «Глоб» и «Сан».

— Поздновато вы нынче, господин Ван Зэйл, не так ли? — спросила крупная, сильно нарумяненная леди, смущавшая выглядывавшими из-под короткой юбки коленями.

— Что значит время для влюбленного человека?

Они жадно ухватились за эти его слова, сказав, что это «прямо очаровательно», и спросив, могут ли его процитировать.

— Может быть, лучше Теннисона? — ответил вопросом Пол, проявив большую нескромность. — Он говорит об этом гораздо лучше, чем я.

— Простите?..

— «Любовь поднимала бокал Времени, переворачивала его в своих блистающих руках, и с каждым мгновением сама вытекала в золотой песок».

— О, это так мило! Вы счастливая женщина, миссис Ван Зэйл! Вы рады возвращению домой вашего мужа?

В ответ я лишь рассмеялась, настолько смешным был вопрос. Когда Пол повел меня внутрь магазина, снова защелкали затворы фотокамер, и не успели мы переступить порог, как перед нами вырос главный администратор.

— Добрый вечер, сэр… мадам…

— Итак, дорогая, — проговорил Пол, — что бы вам хотелось получить в подарок?

Меня охватило ощущение беспомощности, часто овладевавшее мною в таких магазинах, как «Тиффэйни».

— Может быть, какую-нибудь симпатичную золотую брошь, — начала было я, но Пол отверг это предложение.

— Брошь вы получили в прошлом году, на этот раз нужно что-то особенное! В конце концов — десять лет! Никогда раньше я не был ни на ком женат целых десять лет!

— Могу ли я предложить вам бриллианты, сэр? — тихо спросил администратор.

— Превосходная мысль, — отозвался Пол. — Покажите нам кольца с бриллиантами.

Пол купил одно из самых изящных колец, какие мне когда-либо доводилось видеть, с крупным желтым бриллиантом, окруженным небольшими белыми. Он хотел выгравировать на внутренней поверхности кольца дату нашей годовщины, но я сказала, что это ни к чему. Я не хотела, чтобы мне что-нибудь напоминало тот день, который я провела в Нью-Йорке одна. Пусть кольцо без этой надписи просто будет памятью о нашей встрече после долгой разлуки.

— А теперь что вы хотели бы получить в подарок от меня? — в отчаянии спросила я Пола. — И пожалуйста, прошу вас, только не запонки!

Пол рассмеялся. Пока администратор высказывал несколько осторожных предложений, я молилась о том, чтобы Господь меня надоумил.

Наконец я остановила свой выбор на часах. Я не имела ни малейшего понятия о том, сколько у Пола часов, но он всегда бывал рад новым. Это были простые карманные золотые часы с римскими цифрами на циферблате, дань его одержимости всему классическому.

Разумеется, наличными мы не расплачивались. Сомневаюсь, чтобы в кармане у Пола был хоть один доллар — он ненавидел носить с собой деньги. В конце месяца, когда придет счет, я, не открывая, вручу его Полу, и он выпишет чек для оплаты с одного из его счетов, которых я не касалась. Таким образом я так и не узнала, сколько стоили наши подарки к годовщине женитьбы. Такова была наша традиция.

— Я догадываюсь, что вы должны вернуться в офис, — сказала я Полу, когда мы вышли из «Тиффэйни» вместе с неотступно следовавшим за нами Питерсоном.

— Нет, я думаю дойти до Грэймерси Парк, повидать Элизабет.

Меня пронзил прилив ревности, хотя давно для этого не было никаких реальных причин, и я снова вспоминала категорические слова Пола, сказанные через некоторое время после смерти Викки: «С этим покончено. Обещаю вам, что никогда больше не буду спать с Элизабет».

Я знала, что он, как обычно, сдержал обещание. Это подтверждало и изменившееся отношение Элизабет ко мне, и наши установившиеся тогда же дружеские отношения, которые никогда больше ничем не омрачались.

— Всего на часок, или около того, — глядя на меня, сказал Пол. — И потом сразу вернусь домой.

— Один час — не так уж много, если учесть, что мы не виделись с марта, — ответила я, взяв себя в руки. В конце концов я могу позволить себе быть великодушной. — Если захотите, останьтесь подольше. И благодарю вас, дорогой мой, за все…

Он горячо поцеловал меня и ушел вместе с Питерсоном, а я одна поехала домой в «роллс-ройсе».

Пол вернулся в шесть часов, попросил подать ему простой омлет и сказал, что действительно должен отправиться в офис. Я выпила вместе с ним чашку кофе в столовой, где он съел свой омлет и рассказал о встрече с Элизабет. В семь часов он вызвал машину.

— Не ждите меня к ужину, хорошо? — проговорил он уже в холле. — Я, может быть, вернусь очень поздно. Мне нужно прочесть уйму бумаг, чтобы войти в курс всего, что происходило без меня.

Я ответила, что понимаю его. После его ухода я надела на палец кольцо с бриллиантом, как бы напоминая себе о том, как много времени он потратил в этот день на меня, а потом, решив рассматривать свой одинокий вечер как идеальный шанс заняться корреспонденцией, ушла в свой будуар писать письмо в Огайо племяннице Пола Милдред.


Милдред мне нравилась. Она была единственным ребенком единственной сестры Пола, Шарлотты, умершей от плеврита вскоре после нашей свадьбы. Я плохо знала Шарлотту. Она была на десять лет старше Пола, и на двадцать семь старше меня, и, хотя благоволила ко мне, как и мать Пола, я никогда не мечтала о том, чтобы мы стали близкими друзьями. Другое дело Милдред. Ее мать вышла замуж совсем юной, и Милдред была всего на девять лет моложе Пола, воспринимавшего ее скорее как сестру, нежели как племянницу. Она была крупной, красивой, остроумной женщиной, наделенной большим чувством мелодрамы, даром, который она применила в полной мере, встретив в поезде какого-то фермера из Огайо. Она страстно влюбилась в него и решила выйти за него замуж. Я не имею никакого понятия, чем занималась ее компаньонка, когда все это происходило, но совершенно очевидно, что никакая компаньонка, и никто другой были бы не в силах заставить ее свернуть с избранного пути. В конце концов семья уступила железной воле Милдред после того, как усиленная разведка выяснила, что ее фермер не только трудолюбив и религиозен по стандартам Восточного побережья, но и достаточно состоятелен. Милдред вышла замуж за своего фермера, принесла ему дочь и сына и, насколько было известно, жила счастливо. Естественно, в гости к ней никогда никто не ездил, но раз в год Милдред совершала паломничество на восток и проводила месяц у родителей. Муж ее не сопровождал, и, хотя семья никогда не забывала заботливо справляться о его здоровье, все были довольны тем, что у него хватало здравого смысла оставаться дома. Было общепризнано, что Милдред вступила в деклассированный брак.

Когда фермер умер вскоре после седьмой годовщины их свадьбы, Милдред погрузилась в глубочайший траур, объявив, что до конца жизни останется вдовой, но потом, с поспешностью, шокировавшей даже тех, кто ее хорошо знал, снова вышла замуж. К счастью, ее второй муж, Уэйд Блэкетт, оказался для семьи вполне приемлем. Младший сын в известной семье из Сент-Луи к моменту встречи с Милдред он был уже блестящим хирургом в Цинциннати. После свадьбы они переехали в Веллетрию, один из самых престижных пригородов Цинциннати, и когда Уэйд официально усыновил обоих детей Милдред, ее история, казалось, вполне соответствовала счастливому концу романтических сочинений, множество из которых она прочитала. На этот раз семейный вердикт сводился к тому, что после неудачного начала Милдред распорядилась собою лучше, чем кто-либо мог ожидать.