Снова наступило молчание. Наконец Элан осторожно заговорил мягким голосом:

— Мама, ты помнишь того хорошенького котенка. Кэлки, который был у меня, когда я был маленьким? Помнишь, в какого отвратительного кота он превратился, когда вырос? Ему нравилось ловить птиц и долго играть с ними перед тем, как нанести им наконец удар милосердия.

На этот раз молчание было более тяжелым, чем раньше, и я почувствовала, как к моему горлу медленно подступает тошнота. Отодвинув в сторону чашку, я поднялась из-за стола и быстро вышла в помещение для мытья посуды, ожидая, что меня вырвет.

— Мама… мне очень жаль…

— Все в порядке, Элан, — тошнота уже проходила. — Нее в полном порядке. Я рада, что ты напомнил мне о Кэлки. — Я остановилась, ухватившись за край раковины, и повернулась лицом к сыну. — Дорогой, думаю, что теперь нам нужно попытаться ненадолго уснуть до завтрака. У тебя впереди долгое путешествие, и я не хочу, чтобы ты приехал в Винчестер в состоянии полного изнеможения.

Элан ушел к себе. Я вернулась в свою комнату, но так и не уснула. После завтрака я посадила мальчиков на поезд.

— Не забудьте попросить Гримсби заменить шнур на приемнике, — напомнил Элан, целуя меня на станции.

Я обещала захватить исправленный приемник с собой, когда в середине семестра поеду навестить их в Винчестер.

Я поцеловала Тони, пожелала им счастливого пути и отошла от вагона, когда раздался свисток кондуктора.

— Береги себя, мама! — крикнул Элан, когда поезд тронулся.

Я вернулась домой и некоторое время не могла отделаться от мысли о Кэлки, но постепенно немцы вытеснили из моего сознания все опасения, связанные с Корнелиусом. Британские войска терпели поражение во Франции, и подступавшие со всех сторон немцы были готовы сбросить их в море.

Я слушала по радио Черчилля, как и все мы. Его голос был для нас гласом девяти столетий, простиравшихся за нашими спинами в полном испытаний коридоре времени. За прошедшие девять веков на нашу землю не ступала нога завоевателей.

В субботу, двадцать пятого мая, я залила в бак автомобиля остатки бензина и поехала на ленч к Джеффри. Находиться в Мэллингхэме мне было просто невыносимо, но и по возвращении домой меня не оставляла тревога. Джордж ушел на чай к какому-то приятелю. Дом был пуст и, казалось бы, располагал к спокойствию, но ко мне вновь вернулось обычное беспокойство, и я снова вышла, села в парусную лодку и отправилась по Мэллингхэмскому озеру. Погода была прекрасная, дул устойчивый и не слишком сильный ветер. Поверхность воды искрилась солнечными бликами, над зарослями камыша щебетали птицы. Я доплыла до плотины и даже подумывала, не пойти ли дальше, в сторону Хореи Миар, но инстинкт подсказал мне, что следовало вернуться домой.

Я увидела его еще с середины озера.

Он сидел на террасе. Он ждал меня, совсем как я когда-то ждала его, и внезапно весь мой страх уступил место облегчению от сознания того, что нашему ожиданию приходил конец.

Он был одет в безупречный черный костюм.

Ветер шевелил мои волосы, и, почувствовав прилив бодрости, я решительнее, чем когда-либо, маневрировала парусом, и лодка, подпрыгивая, победно неслась по сверкавшей поверхности озера. Сойдя на причал, я привязала лодку и ненадолго задержалась, глядя на парившую в небе чайку. На мне были поношенные широкие брюки, свитер-джерси и никакого макияжа, но мне и не нужно было ничего другого, ведь я была на своей земле, передо мной за лужайкой высился мой дом, источник всех моих радостей и трагедий, стоявший здесь уже больше шести веков, полностью сохранившийся, нетронутый временем, мерцавший под дымкой прекрасного дня поздней весны.

Я откинула назад волосы, выпрямилась и повернулась лицом к террасе.

Не двигаясь мы окинули друг друга долгими взглядами, и я пошла через поляну к нему.

Он встал и снял шляпу. В его светлых волосах путались лучи солнца, превращая их в чистое золото.

Я уверенно шагала по поднимавшейся к дому поляне, глядя мимо него на стены, построенные моими предками во времена, когда на месте Америки расстилалось царство дикой природы. Дойдя до террасы, я поднялась на шесть ступенек и оказалась рядом с ним. Мы были совершенно одинакового роста, и мне показалось, что это странное сходство символизировало не только физическое подобие, но и то, что мы оба наследники Пола, поставившего наконец нас лицом друг к другу череп четырнадцать лет после своей смерти.

Я стояла, не шелохнувшись. Нарушив эту немую картину, он шагнул ко мне, и я увидела утраченную невинность в чертах сто романтического лица поэта и тень продажности, говорившую о том, что продаться он мог только самой устрашающей силе.

— Мисс Слейд, — проговорил он.

Это был не просто промах, а рассчитанная оговорка, и я поняла, что он всегда думал обо мне, как о мисс Слейд, совершенно так же, как я всегда называла сто про себя по имени.

Мы так долго, так долго знали друг друга…

— Добро пожаловать в Мэллингхэм, Корнелиус! — приветствовала я его самым светским тоном. — Пойдемте же в дом… Могу ли я предложить вам чаю?

Он одарил меня очаровательной мальчишеской улыбкой.

— О, благодарю вас! — ответил он голосом, привлекавшим чистейшим американским произношением. — Это было бы совсем не плохо.

Первое соприкосновение резко оборвалось. Мы вошли в дом, и началась наша последняя схватка.

Глава седьмая

Мы были зачарованы друг другом. После долгих лет кривотолков желание сравнить плоды нашего воображения с действительностью было непреодолимо, и мы оба поддались этому соблазну.

Наконец Корнелиус рассмеялся.

— Может быть, нам следовало потратить эти первые пять минут на то, чтобы рассмотреть друг друга под микроскопом! — заметил он, и уже одно это замечание выявило пропасть между жившим в моем воображении его образом и реальным человеком.

Никто никогда не говорил мне о том, чтобы у Корнелиуса было хотя бы что-то похожее на чувство юмора.

Ни одна из фотографий его каменного лица не отражала действительности. Они прекрасно повторяли его изящные скулы, невероятный оттенок его волос и прелесть его серых глаз за черными ресницами, но на них не было и намека на искры его иронического ума и абсолютную мужественность. Мужчины могли находить его женоподобным, но можно было с уверенностью сказать, что пи одна женщина никогда не допустила бы такой ошибки. Роста он был действительно невысокого, но сложен превосходно. Будь он голливудским актером, было бы достаточно подобрать для него невысокую кинозвезду, и любая женщина в зале поклялась бы, что в нем все шесть футов.

Что больше всего меня нервировало, так это хотя и не полное, но несомненное фамильное сходство с его дядей-дедом. Я узнавала не только красивые прямые губы Пола, но и таинственную уверенность сто движений, природное изящество атлетической мускулатуры. Подобно своему приятелю, Сэму Келлеру, он был невероятно привлекательным мужчиной.

Я внезапно вспомнила, что на мне широкие штаны и грязный пуловер и что я, вероятно, своим видом напоминаю ему обломок упавшей звезды.

— Мы выпьем чаю наверху, в моей гостиной, — сказала я. Извините меня, я должна распорядиться. — Я оставила его в холле и отправилась на кухню в поисках миссис Окс. Потом я провела его в гостиную и извинилась снова: Я никогда не принимаю гостей в штанах, и мне нужно переодеться. Я оставляю вас не больше чем па пять минут. Присаживайтесь, пожалуйста.

Я оставила его наедине с фотографиями Пола, Стива и детей и, добравшись до своей комнаты, замерла, припав спиной к двери, чтобы перевести дыхание. Впервые с тот момента, как увидела Корнелиуса, я почувствовала страх, но овладела собой и стала переодеваться. К косметике я едва прикоснулась, но заплела в пучок волосы и надела обычный костюм деловой женщины — классический гладкий черный жакет, сшитый у портного, юбку и белую шелковую блузку. На шею нацепила нитку жемчуга. Я машинально надела пару туфель на высоком каблуке, но, к счастью, вспомнила о его росте и тут же их скинула. Не следовало заставлять его чувствовать себя неловко. Я все еще пыталась отыскать в шкафу туфли без каблука, когда услышала, как миссис Окс прошла в гостиную с подносом.

Войдя в комнату через пару минут, я уже не застала там миссис Окс. На столе стоял внушительный серебряный чайник, а Корнелиус рассматривал мою самую любимую фотографию Элфриды.

— Ваша дочь очень мила, — проговорил он. — По-моему, они почти ровесницы с моей девочкой.

— Кажется, Элфрида чуть старше Викки. — Я уселась и стала разливать чай, обратив внимание па то, как он мимоходом взглянул на фотографии моих сыновей. Фотографии Пола и Стива были у него за спиной. Вы приехали повидаться с Тони? — спросила я, когда он опустился на софу напротив меня.

— Нет, я приехал повидаться с вами, — с улыбкой отвечал Корнелиус. — Я должен извиниться, что не позвонил перед приездом, но чувствовал, что вы сможете принять меня без предупреждения. Кстати, как дела у Тони?

— Очень хорошо. Я подумала, что, может быть, Эмили попросила вас убедить его вернуться в Америку.

— Она просила, но я не намерен делать ничего подобного. Я рад, если Тони здесь хорошо. В Штатах ему, разумеется, было плохо, и, честно говоря, мне было его жаль. Я сделал все, что мог, но ему не стало лучше.

— Как странно — не правда ли? — заметила я, подавая ему чашку, — что вам пришлось заботиться о детях Стива.

— О, со Скоттом проблем не было. Что же до девочек… — он пожал плечами, демонстрируя этим не то чтобы безразличие, а, скорее, спокойную невозмутимость. — Поскольку брак Эмили со Стивом был на моей совести, вполне естественно, что я должен нести ответственность за его результаты. «Жернова Господни мелют медленно, — неожиданно добавил Корнелиус, — но чрезвычайно мелко. Он ждет терпеливо, но перемалывает все до последнего зернышка».