Вскочив на ноги, он яростно сунул кулаки в карманы и зашагал через поляну к дому.

Войдя за ним в библиотеку, я увидела его за небольшим радиоприемником, подаренным мною ко дню его рождения.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Все те же разговоры о Гитлере. — Он выключил приемник. — Мне очень жаль, мама… я не должен был так уходить от тебя.

— Я зашла, чтобы поблагодарить тебя за то, что ты меня успокоил. — Я поцеловала Элана и ровным голосом добавила: — Мне жаль, что все это так тебя расстраивает.

— Все потому, что я не могу видеть тебя несчастливой…

— Я понимаю.

Я поцеловала его снова и вышла в холл, куда мы недавно перенесли телефон. Я подумала, что стоило предупредить Сэма, чтобы избежать неотвратимой сцены, но, когда позвонила в «Савой», мне сказали, что господин Келлер утром выехал и сел на пароход в Саутгемптоне.

Я долго раздумывала над тем, что случится, когда Стив поймет, что птичка улетела, но тревога моя была напрасной. Стиву не суждено было доехать до «Савоя». Он пил до самого Ньюмаркита, и, в конце концов, на совершенно пустом участке дороги потерял контроль над машиной и врезался на всем ходу в дерево.

Глава шестая

Когда я приехала в больницу, он был еще жив. У него были сломаны четыре ребра, позвоночник и сильно повреждены внутренние органы. Голова была забинтована, повязка закрывала и часть лица, но Стив был в сознании. Когда я вошла, он попытался улыбнуться, но это оказалось слишком трудно.

Я поцеловала Стива, взяла его руку и нашла в себе силы сказать:

— Поправляйся поскорее, чтобы мы могли увезти тебя в Мэллингхэм и там выходить как следует.

— Я так хотел бы этого, — проговорил он и шепотом закончил: — Мне очень жаль, Дайана. — Я продолжала держать его руку. Немного погодя он заговорил снова: — Мне прекрасно жилось здесь, в Англии. Ты… дети… и ничего другого. Как глупо разрушать все это…

— Все это будет, Стив, там, в Мэллингхэме.

— Мэллингхэм, — продолжал он, и казалось, что это слово уводило его куда-то, отклоняя и наш разговор в какое-то более мрачное, непроглядное русло. — Ах, Дайана, Мэллингхэм это как банк. Он нереален, не воплощен во плоти и крови. — Стив кашлянул и стал задыхаться. На рубашке появились мелкие пятна крови, и сиделка подошла ко мне, чтобы вывести из палаты. Но я не могла отойти от кровати, так крепко он вцепился в мою руку, да я и сама даже не пошевелила пальцами, чтобы ее высвободить. Я уже не надеялась, что он сможет заговорить снова, но, когда ему стало чуть легче дышать, он прошептал: — Мне лучше, да?

— Лучше…

— Я люблю тебя больше, чем раньше.

— Да, — ответила я, — и я тебя люблю, как никогда. Ты выкарабкаешься, Стив! Ты победишь!

По мере того, как он терял сознание, глаза его словно покрывала какая-то пленка. Рука Стива ослабла в моей ладони. Он, наконец, обрел покой, ясный и безмятежный, отступили все призраки и все тревоги.

Сиделка пощупала пульс. В палату вошел доктор. Появились и сестры. Кто-то профессионально-мягко проговорил:

— Госпожа Салливэн… Мне очень жаль…

Кто-то вывел меня из палаты. Я долго где-то сидела, пока больничный служитель не спросил, может ли кто-нибудь отвезти меня домой.

Я позвонила Джеффри Херсту.


Он сразу же приехал, расплатился с таксистом, который привез меня из Мэллингхэма, выполнил необходимые формальности, увел меня в ближайший паб и заказал для меня двойной бренди. Его жена тоже погибла в автомобильной катастрофе, и он понимал мое состояние, понимал, каким чудовищно искаженным представлялся мне окружающий пейзаж. Джеффри терпеливо вел меня вперед, пока все вокруг понемногу снова стало привычно знакомым, и я стала узнавать дорогу, которой уже не надеялась найти.

Я привезла Стива в Мэллингхэм, но похоронила его не со всеми Слейдами, а одного, в своем любимом углу церковного кладбища. Вместо обычного в Англии памятного камня я соорудила большой памятник из черного мрамора, экстравагантность которого была бы ему по душе. Я посадила цветы, которые должны были зацвести в будущем году, и вишню, чтобы она расцветала каждую весну в память о Стиве.

Дети долго плакали, но их слезы были для меня благом, вынуждая собраться с силами, чтобы их утешить. Я не могла потакать своей викторианской слабости, не могла улечься в шезлонг, меняя надушенные лавандой носовые платки и не притрагиваясь к пище, поэтому довольно скоро я почувствовала себя достаточно сильной. Я оплатила какие-то важные счета, объявила о продаже лондонского дома и принялась отвечать на многочисленные письма с выражениями соболезнования.

Пришло письмо и с Уиллоу-стрит, но у меня не хватило духа распечатать конверт. Не смогла я прочитать и письмо, полученное из Лонг-Айленда. Однако, покончив с ответами на другие послания, я вернулась к этим двум письмам из Америки и прочла их от начала до конца, вдумываясь в каждое слово.

Эмили писала:


«Дорогая Дайана, примите слово дружеской симпатии в вашем горе. Дети горько оплакивают Стива и с любовью вспоминают о вас и о Мэллингхэме. Тони говорит, что хотел бы приехать к вам этим летом, если это удобно, но готов вас понять, если вам трудно видеть в своем доме посторонних.

С наилучшими пожеланиями, искренне, Эмили».


Я осторожно разгладила письмо пальцами, прежде чем отложить его в сторону.

Из дома один по Уиллоу-стрит я получила не формальное, отпечатанное на машинке соболезнование Корнелиуса, а написанную от руки записку Сэма Келлера.


«Дорогая Дайана, выражая вам глубочайшую симпатию, я хотел бы, чтобы вы знали, что ни Корнелиус, ни я никогда не желали такого трагического конца Стиву. Естественно, первой вашей реакцией было обвинить нас в его смерти, но, возможно, позднее вы будете способны понять, что автомобильная авария это не то, что можно сделать по заказу. Я очень сожалею о гибели Стива. Такой печальный конец столь блистательной карьеры. Мне очень жаль и вас, потому что во время нашей встречи я понял, как вы были ему преданы. Но больше всего я сожалею о том, что мне нечем вам помочь, за исключением этих выражений сожаления.

Искренне ваш Сэм».

Ответить на это письмо было нетрудно. И я просто написала:


«Дорогой господин Келлер, некоторые люди похожи на Джейсона Да Косту: они приставляют к виску револьвер и спускают курок. А есть и такие, как Стивен Салливэн. Они мчатся по пустынной дороге и врезаются в дерево. Передайте Корнелиусу, что я никогда не забуду и никогда не прощу.

Дайана Салливэн».


На письмо Эмили ответить было гораздо труднее, потому что мои чувства к ней были слишком двойственны, но я все же написала:


«Дорогая Эмили, благодарю вас за письмо. С вашей стороны было очень благородно написать мне, и я надеюсь, что вы простите меня за то, что я долго не отвечала. Я хорошо понимаю, каким ударом для вас и для детей была эта ужасная новость.

Тони, разумеется, может летом остановиться у меня, но международное положение настолько ненадежно, что я не решаюсь уговаривать его приехать. Однако я уверена в том, что вы достаточно информированы и дадите Тони правильно понять, что может случиться, чтобы он мог принять окончательное решение и либо отказаться от своих намерений, либо подтвердить их. Мы будем очень рады его видеть, если он решит приехать.

Искренне ваша Дайана».


Покончив с письмами, я почувствовала себя лучше. Я сделала все необходимое для того, чтобы Элфрида была готова приступить осенью к занятиям в нориджской школе, и мы вернулись в Лондон, чтобы весенний семестр она смогла завершить в прежней школе.

Джордж и Нэнни приехали с нами. Джорджу было четыре года, он был вполне готов к детскому саду, и я пристроила его на три дня в неделю в Белгравийскую школу. Элдрид и Элан уехали обратно в свои школы. Жизнь продолжалась.

Никто не хотел покупать дом, так как не было никакой уверенности в том, чего можно было ждать в Лондоне, но я продолжала терзать агентов по недвижимости. Наш дом на Милк-стрит был освобожден и заперт. Я была этому рада, но поскольку подумывала, что мне было бы неплохо заняться какой-нибудь работой, то тешила себя мыслью о возвращении к своей отложенной карьере в области образования. Однако обстоятельства того времени были против меня, и в конце концов я хотела лишь уехать в Мэллингхэм и черпать силы в прошлом, наблюдая за тем, как Гитлер готовится разжечь пожар в Европе.

Я думала о прошлом Мэллингхэма, о тех сотнях лет, отделявших меня от дней, когда Годфри Слейд перестроил дом Элана Ричмондского.

Мои предки слышали, как стучались в английские двери и Наполеон, и Филипп Испанский, а также бесчисленные и безымянные французы, развязавшие Столетнюю войну.

Мой мир был очень старым и привыкшим к завоевателям, считавшим себя непобедимыми. В Мэллингхэме я могла думать о Гитлере без страха. Я могла с удовольствием слушать по радио Дж. Б. Пристли, читать в газетах о всяких совершенно безумных вещах и была готова встретить зловоние свастики, распространявшееся над водами Ламанша.

Наконец политика умиротворения испустила дух. Первого сентября Гитлер вторгся в Польшу, а двумя днями позднее, почти через двадцать пять лет после того, как по всей Европе после затемнения снова зажглись фонари, все вокруг опять погрузилось во мрак.


Я копалась в саду, когда пришло сообщение об объявлении войны. Садоводство было моим хобби, которым теперь, когда у меня появилось много свободного времени, я занималась с увлечением. Я сажала лук. Тщательно пропалывая почву, я думала о том, что будет с нами через год, но мое сознание отказывалось задерживаться на мыслях о будущем. Куда более спокойно было думать о прошлых столетиях, а все мои мысли о настоящем были сосредоточены лишь на том, как расположить цветы на клумбах, как трудно будет жить при нормировании бензина, и сможет ли Джордж посещать деревенскую школу. Меня тревожили также мысли о моем пасынке Тони. Он приехал в Англию в июне, все еще жил у нас и не хотел уезжать.