— …Только ради Бога никому об этом не говорите, — добавил крепкий задним умом Льюис, по-прежнему одухотворенный своим избавлением.

— Разумеется! — успокоил я его. Позднее Сэм заметил:

— Боже, каким Льюис оказался дураком!

— Обманув Налоговую службу?

— Да нет же! Рассказав тебе правду! И что ты намерен делать?

— Пока ничего, — неопределенно ответил я, — но разве плохо знать, что мы можем достать Льюиса в одночасье, если нам это понадобится?

— Прекрасно, — отозвался Сэм.

Глава седьмая

После того, как Пекора и сенатский подкомитет сделали перерыв на остаток лета, мы с Алисией уехали в Бар Харбор, где в прошлом году я купил коттедж, и скоро к нам присоединились дети. Вивьен, в конце концов, согласилась оставлять Викки каждый август со мной, а поскольку мои адвокаты добились такой же уступки и от Ралфа Фоксуорса, к нам приехал и Себастьян со своей няней.

Никогда раньше у меня не было такой благодарной возможности вести спокойную семейную жизнь. Мы брали детей с собой на пикники и прогулки, я долгие счастливые часы играл в игрушечную железную дорогу, купленную Алисией для Себастьяна. В том году торговая фирма «Ф. А. О. Шварц» не могла пожаловаться на отсутствие покупателей. Я опустошал ее магазин, делая подарки Викки, и, хотя Алисия предупреждала меня, чтобы я ее не баловал, я не обращал внимания на ее советы. Викки было два с половиной года, и она уже разговаривала со мной. Мы обычно вели с ней долгие разговоры после того, как я прочитывал ей любимую сказку на ночь, и я не уставал восхищаться ее развитием. Разумеется, у меня хватало такта хвалить и мальчиков Алисии, но, сказать правду, Себастьян в развитии несколько отставал, а Эндрю был простоват, и, ни у одного из них не было ни малейшего сходства с матерью. Впервые в жизни я понял, какие трудности должен был испытывать мой отчим, и пришел к выводу, что история повторяется. Мифические жернова Господа запоздало перемалывали мою былую бесчувственность.

В сентябре дети уехали, дом без них стал казаться вымершим, мы заперли его и возвратились в Нью-Йорк.

Не менее пустым показался нам и дом на Пятой авеню: детская наверху, в восточном крыле дома, по-прежнему пустовала, на мебели белели чехлы от пыли, шторы на всех окнах были спущены.

В тот год жернова Господа мололи без устали.

«Бери от жизни все, что хочешь, — гласит старая испанская пословица, — и плати за все». В конце концов седьмого сентября 1933 года мой кредит доверия иссяк.

Погода стояла очень жаркая, столбик термометра поднимался до девяноста градусов по Фаренгейту, и над городом дрожала влажная дымка. Это был отвратительный, безобразный день.

По иронии судьбы я его ждал, потому что тем утром Сэм должен был возвратиться из Европы, куда я его послал для наблюдения за Стивом. После того, как Пекора завершил свое летнее расследование, Стив решил пробыть в Европе до декабря, чтобы слишком быстрое возвращение не вызвало подозрений, и я сразу подумал о том, не заманила ли его к себе снова Дайана Слейд. У меня по-прежнему не было желания ехать в Европу, Сэм же охотно вызвался поехать вместо меня. Представлялась идеальная возможность сочетания частной миссии с разведкой в интересах бизнеса. Я решил, что один из нас должен хотя бы в общих чертах познакомиться с банковским делом в Европе, и Сэм, родившийся там и владевший двумя языками, подходил для этого больше, чем я.

Он с энтузиазмом отправился в Шербур в конце июля, и, проведя две недели в Париже у Стива и Эмили, пересек границу и оказался на своей родине.

Я получил от него одну открытку. На ней был изображен Кёльнский собор, а па обороте было всего одно слово: «Wun-derschon!». Подписался он своим настоящим именем: Ганс-Дитер.

— Сэм, должно быть, очень рад, — неопределенно сказал я Алисии и успокоился.

Чувства Сэма по отношению к Германии были слишком запутаны, и я опасался, что ему не понравится германская часть поездки. Джейк познакомил его с банком Райшмана в Гамбурге, и именно из Гамбурга он, в конце концов, отправился обратно в Штаты.

Я приехал на западную Двадцать пятую улицу, чтобы встретить пароход «Манхэттен», и едва Сэм вышел из зала таможенного досмотра, как я почувствовал, что он изменился. Это было странно, так как изменения были внутренние, но я знал его так хорошо, что не усомнился в значении ни одного из полдюжины признаков, подсознательно отмеченных мною при встрече. На нем был заграничный костюм, и выглядел он более ухоженным, чем обычно. Волосы стали короче и были причесаны по-новому, так, что облик стал иным. Сверкали начищенные ботинки, похрустывали накрахмаленные манжеты, а кожа выглядела так, словно он ежедневно мыл руки ледяной водой.

— Привет! — бросил он со знакомым мэнским акцентом. — Рад видеть тебя снова! Как дела?

Прошла секунда, прежде чем я понял, что ожидаю приветствия не на английском языке.

— Прекрасно! — с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. — Ну, как ты? Поездка удалась? Вид у тебя такой, словно ты вернулся из отпуска, проведенного на земле обетованной!

— Точно такое ощущение я и испытываю, — отвечал он, и когда я посмотрел на него более внимательно, то понял, что говорит он серьезно.

Сердце у меня упало. Я знал, что происходило с американцами, влюбившимися в Европу. Разрываясь между двумя мирами, они становились беспокойными, недовольными, рассеянными, какими-то неприкаянными и сбитыми с толку. Европейские удовольствия были похожи на опьянение алкоголем, приемлемым в умеренном количестве и разрушительным при злоупотреблении. Я в отчаянии пытался определить степень этой его новой зависимости.

— Так, значит, ты влюбился в Европу, — заметил я. — Это прекрасно.

— Не в Европу, — отвечал он. — В Германию.

— О! — Я мало знал о Германии, разве что слышал, что немцы наконец-то нашли кого-то, кто мог навести там порядок. — Расскажи мне о ней, — беспомощно попросил я, когда мой шофер повел машину на Пятую авеню. Это мое предложение открыло шлюзы казавшемуся бесконечным потоку информации. Я слушал Сэма, поддакивая, когда он переводил дух. Позднее, когда он распаковывал багаж, мы направились в деловой центр города, но, поскольку у него явно не было настроения разговаривать о делах банка, я предложил ему вместе позавтракать. — Почему бы мне не пригласить и Джейка? — сказал я, радуясь этой мысли. — Вы могли бы обменяться впечатлениями о Гамбурге.

— Отличная мысль! — отозвался Сэм, готовый снова вернуться к рассказу о своем путешествии, если бы я не прервал его вопросом об Эмили и Стиве.

— О, Эмили выглядела по-настоящему счастливой, — отвечал Сэм, — а новорожденная просто очаровательна. Эмили рада второй девочке, потому что с сыновьями Стива теперь у них поровну мальчиков и девочек.

Я задал ему еще несколько вопросов о Париже, но отвечал он на них довольно сбивчиво. Он забыл Францию, едва пересек границу с Германией.

Джейк присоединился к нам в ресторане Лухова на Сороковой улице, и пока они с Сэмом выбирали в меню немецкие деликатесы, я заказал себе американский бифштекс с жареным картофелем.

— …Я просто не могу передать вам свои чувства, ребята! — говорил Сэм. И принялся рассказывать обо всем с мельчайшими подробностями. — Вы оба хорошо знаете, как я стыдился здесь своего немецкого происхождения. Но оказавшись там… как только увидел, что там происходит… это экономическое чудо… новый дух оптимизма… волнующее зрелище нации, поднимающейся на ноги после того, как ее растерли в порошок…

— Что же в этом нового? — спросил я. — То же самое теперь происходит и у нас! И чтобы увидеть это, вовсе незачем ехать в Европу!

— Да, но у нас Рузвельт, — иронически заметил Джейк, — а в Германии-то Гитлер. Большая разница.

— Какая разница, кто лидер, если он поднимает страну на ноги? — вскричал Сэм. — Цель оправдывает средства! Боже, когда я думаю о стольких годах страданий и стыда…

— Да, действительно, — сказал Джейк. — Союзникам остается лишь винить себя в том, что немцы теперь готовы пойти за всяким, кто пообещает вытащить их из-под развалин, но, должен сказать, что, по моему мнению, этот мелкий взбесившийся национализм заходит слишком далеко.

— Я с этим не согласен, — горячо возразил Сэм. — Национализм — даже шовинизм — это ключ к возрождению Германии, и Гитлер это хорошо понимает.

— О Боже, Сэм, — растягивая слова, продолжал Джейк, во многом критически мыслящий, как все ньюйоркцы, — не говори мне, что этот дешевый демагог сумел увлечь тебя за собой!

— Что же, неудивительно, ты ведь еврей, — проговорил Сэм. — Ты не можешь понять фундаментальной необходимости германского национализма.

Я почувствовал себя так, словно кто-то сильно ударил меня между лопатками. Безмолвно переводя взгляд с одного на другого, я видел, как на моих глазах разваливалась на куски их дружба.

— Прости меня за эти слова, — проговорил, наконец, Сэм.

— Я никогда бы не подумал, что поднимающаяся в Германии волна антисемитизма может увлечь и тебя, Сэм. — При этих словах Джейка я вспомнил те давние дни в Бар Харборе, когда он бросился на помощь Сэму.

Сэм тоже вспомнил это. Он залился краской, чувствуя свою вину и стыд.

— Я вовсе не антисемит, — заговорил он излишне громко. — Ты один из моих лучших друзей, и ты это прекрасно знаешь. Я просто хотел сказать, что евреи в силу самого своего положения всегда остаются в стороне от всякого националистического движения в странах, в которых они живут. Если бы они больше ассимилировались, антисемитизма не существовало бы вообще.

— Германские евреи ассимилировались в Германии в гораздо большей степени, чем их собратья во Франции или в Англии.

— Да, но…

— Бога ради! — взорвался я, уже сильно нервничая. — Почему бы вам не прекратить пререкаться на европейский манер? Все мы здесь американцы. Теперь я понимаю, почему мне никогда не нравилась Европа. Она настраивает совершенно нормальных, порядочных людей друг против друга — и все во имя расы, национализма и веры!