Действительно, с чего бы, подумал я, успокоившись, и порадовался: как хорошо быть женатым на современной, сексуально просвещенной женщине. Все эти старые развалины, жалующиеся на то, что истинную женственность уничтожили война, джаз, косметика и еще дюжина других дьявольских напастей, и не подозревают, чего лишились. Я не оставил бы Кэролайн ни за что на свете. Каждый раз, после очередной измены, возвращаясь домой к своей надежной, умелой жене, поддерживавшей в нашем браке такое превосходное взаимопонимание, я испытывал громадное облегчение и часто думал о том, какое счастье, что я женат на здравомыслящей женщине.

И теперь я вовсе не был убежден в том, что мне хотелось спать с Дайаной Слейд, но было приятно сознавать, что, если бы это и случилось, я не чувствовал бы за собой вины. В голове бродили неясные мысли о том, что я мог бы подыграть ей, если бы она оказалась достаточно мила, но знал, что ни к чему серьезному это не приведет. У нас с Полом были разные вкусы в отношении женщин, и я не мог вообразить себя без ума влюбленным в Дайану так же, как потерявшим голову от страсти к Сильвии. Дайана могла бы стать увертюрой к моей свободной и легкой жизни в лондонском свете, а возможно — хотя далеко не вполне вероятно — и партнершей в чарльстоне между простынями. Но не более того.

Опустошив вторую рюмку, я вышел прогуляться, прошел через Грин Парк к Мэлл и повнимательнее пригляделся к англичанам. Боже мой, что за порода! Никогда не забуду, как они потрясли меня в мой первый приезд в Европу. Я чувствовал себя среди англичан, как громадный омар должен чувствовать себя в кастрюле с кипящей водой. В конце концов, я же вырос на Восточном побережье, и родители мои были светскими людьми — я знаю, что ирландское имя дает человеку шанс на чванство. Но мать моя была из Зингеров, и все мы знали, что нашего прапрадеда упоминал в своих письмах сам генерал Вашингтон. Я приехал в Англию с мыслью о том, что буду желанным гостем в любом старинном замке, но повсюду встречал лишь ледяные взгляды, словно был ливрейным лакеем. Я ни разу в жизни не был так шокирован, и оскорблен тоже. Мне хотелось единственного — дружеского расположения.

Пол взялся за мое воспитание. Ему была свойственна типично английская индивидуальность, которую он мог надевать на себя, как перчатку, его генеалогия восходила к семнадцатому веку, и он, как заметила однажды Кэролайн, был всеобщим любимцем у англичан. Он учил меня, как следует себя вести: быть терпимым и «подставлять другую щеку» каждый раз, когда англичане будут смотреть на меня, как на экзотическое животное, которое уж лучше бы убежало обратно, на другую сторону земного шара. «Но англичане любят животных! — возразил Пол в ответ на мое негодование. — Стоит им убедиться, что вы приручились, как они окружат вас любовью!» Он был прав. Я стал «довольно приличным для иностранца малым», что являлось английским эквивалентом «славного парня» для негра. Позднее я поднял свою репутацию, превратившись в «парня, достаточно спортивного для американца». Это было большим достижением, поскольку англичане любят спортсменов, а американцев считают самыми достойными внимания иностранцами, так как те умеют говорить по-английски. К концу моего двухлетнего пребывания в Англии ко мне пришел венчавший мои успехи триумф. В 1919 году официальных соревнований по крикету не проводили, но команда Австралийских имперских вооруженных сил обыграла Англию. Однажды в Лондоне кто-то спросил меня, знаю ли я, что такое «пара». Разумеется, я не имел об этом никакого понятия, но, прежде чем заговорил, этот парень заорал, как громом пораженный: «Простите меня, голубчик, я совсем забыл, что вы американец!»

Я плыл в Америку в сияющем ореоле славы.

Однако теперь, снова приехав в Англию, я не питал никаких иллюзий в отношении ожидавших меня трудностей. Если я хотел, чтобы передо мной открылись двери всех светских салонов, мне не подобало вламываться туда, словно нью-йоркский бык в фарфоровую лавку. Говорить не повышая тона и уверять, что знаю победителя международного крикетного матча, было бы недостаточно. За меня должен был поручиться какой-нибудь англичанин. Какой-то англичанин должен был взять меня за руку и объявить всем, какой я цивилизованный и ручной. И этим кем-то должна была стать Дайана Слейд.

Пройдя по Мэлл в Сент Джеймс Парк, я полюбовался газонами и постоял на мосту, глядя на башни и минареты хорсгардза. Внезапно меня снова захлестнул избыток чувств. «К черту англичан, — подумал я, как не раз думал и раньше. — Англия великая страна!» Позже, проходя по Пикадилли, любовался узкими, извилистыми улочками Мейфэра, спокойными рядами жилых домов и старомодными конными повозками, все еще встречавшимися среди небольших грузовичков и легковых автомобилей. Все это выглядело, как гигантский голливудский кинофильм. Мне нравился и странноватый английский выговор, и английские газеты с их старомодным языком, и развевавшийся по ветру Юнион Джек в тех местах, где в Америке развевается звездно-полосатый флаг. Я еще раз убедился в том, что американцы, задирая нос перед Европой, упускают возможность приобрести прекрасный опыт. Разумеется, Америка — лучшая страна в мире, все мы это хорошо знаем, но я вовсе не считаю непатриотичным восхищаться и какой-то другой страной, кроме своей собственной.

Вернувшись в «Ритц», я принял ванну и переоделся к обеду. Стараясь выглядеть англичанином, я снял с пальца кольцо с бриллиантом, выбрал самые скромные запонки, смочил водой и разровнял щеткой свои вьющиеся волосы так, чтобы они плотно прилегали к голове. Завершив эти операции, я решил, что вполне могу сойти за какого-нибудь инвестиционного банкира, и, довольный собой, спустился по лестнице, остановил такси и отправился через Пикадилли к дому Дайаны в Белгравию.


Небольшой, вытянутый дом Дайаны выглядел несколько необычно. Это был один из многочисленных лондонских домов, в свое время перестроенных из конюшен в жилые здания. Глянув на фасад, я вспомнил Аллею Макдугласа в Нью-Йорке, только Аллея-то была, вероятно, лет на двести моложе этой узкой улочки, вымощенной камнем. Белизна степ подчеркивалась черными украшениями, и в ящике под каждым окном цвела герань. Все восемь других домов этого ряда выглядели такими же основательными. Расплатившись с таксистом, я немного постоял, любуясь их видом, потом позвонил в колокольчик.

Дверь открыл маленький, худенький мальчик, лицо которого украшали словно специально подведенные шоколадом усы.

— Хэлло, Элан! — приветствовал я сына Пола. — Ты меня помнишь?

В моей памяти сразу же встал образ его отца.

— Конечно, помню! — несколько обиженно ответил мальчик. — Я все помню! — Он протянул мне липкую руку и добавил совсем по-взрослому: — Входите, пожалуйста, мистер Салливэн.

Я ступил прямо в гостиную, где полукругом стояли у роскошного камина диван и несколько кресел. Слева от камина высился антикварный книжный шкаф, справа — комод с зеркалом, а на отполированном до блеска столе стояла ваза с желтыми нарциссами. На дальней стене, у самой лестницы, висело изображение рыцаря. Я ожидал найти Дайану в каком-нибудь большом особняке, уставленном роскошной мебелью и отделанном лучшим лондонским декоратором, но, к своему большому удивлению, оказался в этом уютном, маленьком гнездышке. «Где же она устраивает свои коктейли и званые обеды? — подумал я. — Наверное, у нее есть какие-то помещения над салоном на Графтон-стрит».

— Мама сейчас спустится, — объяснил Элан. — Она немного опоздала, у нее было очень много дел. Мама, — добавил он, — находит слишком буржуазным, когда женщина живет пустой, бессмысленной жизнью. Скажите, господин Салливэн, как по-вашему, буржуазия больше угрожает истинному социализму, чем аристократия?

Я увидел в его глазах блеск самодовольства и понял, что он рисовался. «Мальчонка из молодых да ранний!» — подумалось мне. Ему едва исполнилось шесть лет, он был ровесником моего Тони, который пока рассуждал о поездах, ковбоях и бейсболе.

— Сынок, — растягивая слова, проговорил я. — Там, откуда я приехал, таких проблем не существует. — Мой взгляд остановился на рыцаре в замке. — Кто это? — спросил я, услышав, что Элан подошел ко мне сзади.

— Он вам нравится? Мне тоже! — голос Элана стал более естественным, поскольку он уже забыл про буржуазию. — Это гравюра на меди, из одной старой церкви, а имя рыцаря сэр Роджер де Трампингтон.

Он восторженно смотрел на меня блестящими темными глазами Пола. У меня к горлу подступил комок. Я почти слышал слова Пола: «Вы, Стив, слишком сентиментальны!» — и комок стал еще мучительнее. В конце концов, мне удалось произнести:

— Твой папочка был бы тобой очень доволен.

Наступившая тишина стерла с его лица всякое выражение. Элан обернулся:

— Мамочка! — громко закричал он. — Где же ты? Почему ты так долго не идешь? — и бросился от меня вверх по лестнице, словно я превратился в чудовище, пытавшееся его съесть.

Я глубоко вздохнул, понимая, что забыл о нетерпимости англичан к проявлениям всякой сентиментальности. Я все не отрывал унылого взгляда от сурового лица сэра Роджера де Трампингтона, но легкий шум заставил меня поднять глаза.

На верхней площадке лестницы показалась Дайана.

Я с хрипом вдохнул воздух. Она сбросила вес, но фигура ее не стала плоской, округлости ее форм не исчезли, прорисовывались как раз там, где следовало. Серебристое платье колыхалось в такт ее шагам. На ней были серебристые же туфли на высоких каблуках, серебряный обруч, удерживавший блестящие темные волосы, и кольцо с крупным бриллиантом на безымянном пальце ухоженной руки. В ушах ее слегка покачивались длинные бриллиантовые серьги, а от сигареты в мундштуке, осыпанном бриллиантами, поднималась изящная струйка дыма. Алые губы блестели влагой, глаза скрывались в тени густых, как джунгли, длинных ресниц. Когда она улыбнулась, я было подумал, что проявление гостеприимства принимает слишком формальный, прохладный характер, но когда Дайана заговорила — ах, этот чарующий английский выговор! — голос ее оказался таким же теплым и победным, как был и во время разговора по телефону.