После этого я мог бы с уверенностью возложить все остальное на господина Диакони. Заказные убийства были в то время таким же обычным делом, как в наши дни посещение церкви, и единственное различие между Лос-Анджелесом и Чикаго заключалось в том, что Аль Капоне предпочитал Западному побережью Средний Запад.

Со смертью Грэга Да Косты я получил бы возможность объявить Брюсу Клейтону, что, поскольку Грэг признался, игра окончена. Брюс мог бы обвинить меня в обмане, но, учитывая его недавнее психическое нездоровье, я сомневался, что он это сделает. Я подождал бы, дав ему шанс поступить правильно, а он был не из тех, кто задумывается над тем, что именно правильно.

Тогда остался бы Теренс О'Рейли — самый твердый орешек из всех, но я бы справился как-нибудь и с ним, появись он снова в поле зрения. Исчезновение О'Рейли теперь меня не беспокоило. Со времени убийства прошел двадцать один месяц, а он все еще не показывал носа в город, чтобы сделать предложение невесте. Я настроился на то, что после второй годовщины смерти Пола снова организую полномасштабный розыск Теренса.

В одну из суббот в конце апреля все мои планы превратились в дым. Я помогал мальчикам восстанавливать их разрушенный зимними грозами шалаш, и, когда приколачивал крышу, на пляже появилась Кэролайн.

— Стивен.

Взглянув на ее лицо, я понял, что случилось что-то важное.

— Что произошло? — спросил я жену.

— Только что позвонила Сильвия Ван Зэйл. Она сказала, что Брюс Клейтон утром утонул в Монтоуке.


Предполагалось, что то был несчастный случай. Разумеется, он делал все, чтобы оградить свою семью от неприятностей, но плавать в апреле в волнах Лабрадорского течения, не будучи отлично натренированным атлетом, было безнадежным делом, а Брюс никогда не слыл выдающимся спортсменом.

Я понял, что не найду покоя, пока не выясню, оставил ли он семье записку о самоубийстве.

Я вернулся в город. Мне не хотелось беспокоить переживавших утрату родственников, но я понимал, что выбора у меня нет. В доме на Грэмерси Парк Элиот Клейтон сказал мне, что Элизабет не принимает посетителей, и намекнул, что мне следовало бы уйти. Всегда считая его обманутым женой ничтожеством, я очень удивился решительности Элиота, но после его категорического заявления о том, что никакой записки не было, я понял, что мне не остается ничего другого, как ретироваться, сознавая свое поражение.

Я позвонил Сильвии, но она знала только то, что уже передала Кэролайн. Я снова и снова думал, как мне докопаться до истины, не обременяя расспросами родственников, когда на следующий день после похорон Элизабет сама попросила меня приехать к ней.


Я всегда восхищался Элизабет Клейтон. Мне нравились ее манеры, такие утонченно-интеллигентные, и я благоговел перед ее царственной красотой. Кэролайн пренебрегала ею, постоянно спрашивая, как Пол мог находить ее сексуальной, но я всегда считал, что Элизабет была намного более сексуальной, чем Сильвия. Элизабет вызывала у мужчины ощущение абсолютного понимания и, ни о чем не спрашивая, всегда оказывалась рядом, когда он нуждался в ее помощи.

Эта интуитивная симпатия, в сочетании с полным отсутствием чувства собственности, была куда более притягательной, чем множество других преимуществ, и я вполне понимал, почему Пол так долго был с нею. Дешевые прелести меркли перед уникальной индивидуальностью Элизабет.

Я был потрясен ее видом на похоронах и теперь был потрясен снова. Лицо ее было изможденным, глаза в глубокой тени, волосы поседели. На вид ей можно было дать скорее семьдесят лет, нежели шестьдесят.

Она подала мне записку, хотя я даже и не спросил о ней. Она просто выдвинула ящик своего бюро, вынула конверт и вручила его мне.

— Прочтите это, — сказала она. — Я хочу, чтобы вы это прочли.

Голос ее был спокойным, но рука дрожала, когда Элизабет прижимала ее ко лбу.

— Вы совершенно уверены…

— Да.

Она отвернулась и отошла в другой конец комнаты. Было тихо, но я понял, что она плакала.

Я развернул письмо. Сердце мое едва не выскочило из груди, как у Джека Демпси, возвращавшегося к жизни после нокаута. Поначалу я не мог разобрать мелкий, беспорядочный почерк. Я стоял, снова и снова пытаясь различить буквы.

В первом абзаце Брюс извинялся за самоубийство и оправдывал его словами: «…Но я не могу больше жить с сознанием своей вины».

Дальше он признавался в том, что участвовал в сговоре тех, кто замыслил убить Пола, а Краснова застрелил, чтобы тот не заговорил.

Третий абзац начинался словами: «Многие месяцы я обманывался, стараясь убедить себя, что оправдан как с нравственной, так и с идеологической точек зрения. Но как только он оказался мертв, в голову мне не шло ничего, кроме мыслей о том, как добр он был ко мне, как много сделал для того, чтобы я встал па ноги, и как хорошо было нам втроем…»

Здесь я потерял место, которое читал, и мне понадобилось добрых десять секунд, чтобы найти нужную строку. Я предвидел истину, но не думал, что она так мучительна. В какой-то самый страшный момент я ненавидел его, думая: «Несчастный, безумный сукин сын».

Наконец я овладел собой и стал читать дальше.

«Когда я уезжал из санатория, я понимал, что обязан Грэйс и вам тем, что мои ужасные угрызения совести остались позади, но каждый раз, когда встречал старшего из двоих своих сообщников и видел, что он не только не раскаивается, но и обогатился за счет этого преступления…»

Мир в моем сознании перевернулся.

Не веря своим глазам, я перечитал письмо снова. О'Рейли был моим ровесником, но Грэг Да Коста считался приятелем моих братьев, которые были моложе меня на пять лет. Это означало, что Брюс имел в виду О'Рейли. Но я знал, что О'Рейли исчез, и, следя за Брюсом после похорон Пола, не сомневался в том, что они больше не встречались.

Теперь я понимал, что в отношении О'Рейли имелись две возможности. Либо он скрылся в каком-нибудь дальнем углу земного шара, либо умер. Но такой тип, как Теренс О'Рейли, не сыграет в ящик, зная, что ему может принадлежать такая женщина, как Сильвия. Я был готов биться об заклад, что он жив и мастерит себе с Сильвией гнездышко где-нибудь за океаном.

Я думал об О'Рейли, обосновавшемся в каком-то Эдеме и, по-видимому, не озабоченном тем, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

Я думал о десяти тысячах долларов на банковском счете Краснова.

Я думал о принадлежавшей Полу пятидесятипроцентной доле в прибылях, распределявшейся между оставшимися в живых партнерами.

Я думал о ключах от двери банка на Уиллоу Элли.

Взглянув на мое лицо, Элизабет поспешила принести бренди.

Я был в таком состоянии, что даже не мог вытащить свою фляжку и просто сидел на диване, зажав в руках письмо. Вспомнив, наконец, о том, что так и не дочитал его до конца, я снова впился глазами в тот ужасный абзац, но не мог продвинуться дальше последнего прочитанного слова, как патефон, иглу которого заело в испорченной звуковой канавке пластинки. Дворецкий уже ставил передо мной бренди, когда я, наконец, осилил до конца последнюю фразу.

«…Каждый раз, когда встречал старшего из своих сообщников и видел, что он не только не раскаивается, но и обогатился за счет этого преступления, я понимал, что меня никогда не оставит чувство ужасной вины. Прости меня, мама, но…» Дальше шли еще какие-то слова, однако я уже был не в состоянии читать. Отложив письмо, я залпом выпил бренди, стер выступивший на лбу пот и попытался собраться с мыслями, не зная, что сказать Элизабет.

После долгого молчания она сложила письмо и снова заперла его в выдвижном ящике бюро. Руки ее теперь не дрожали, и глаза были сухими.

— Я с самого начала не верила в то, что этот русский действовал в одиночку, — проговорила она. — И всегда чувствовала вину Брюса, но знала также и то, что сам он такого задумать не мог. Это убийство было так… — она помолчала, подыскивая нужные слова, — так расчетливо, так хладнокровно спланировано… Это на Брюса не похоже. Не знаю, сколько времени прошло, пока мне не пришла в голову мысль о Теренсе О'Рейли. Тем летом, я имею в виду лето 1926 года, когда в Нью-Йорке была Дайана Слейд, Сильвия рассказала мне много. Бедняжка Сильвия, она была в таком отчаянии. И я единственная, кому она могла открыться. Она рассказала, как ей сделал предложение О'Рейли, и позднее, вспоминая ее рассказ, я поняла, что убийство задумал именно он… Я хотела тогда же поговорить с вами, но не смогла заставить себя это сделать. Не могла рассказать об этом никому, даже Элиоту. Я не хотела ничего другого, только защитить Брюса.

— Я понимаю.

Мы снова замолчали. Элизабет сидела напротив меня, а между нами на столе стоял пустой бокал из-под бренди.

— Я думала, что кроме Брюса, был еще один заговорщик, — продолжала Элизабет. — Никак не ожидала, что был и третий. Просто не допускала мысли о том, что им мог оказаться кто-то здесь, в Нью-Йорке, кто-то, с кем Брюс регулярно встречался, неспособный на угрызения совести и заработавший на этом преступлении… Стив…

Она умолкла.

Мы молча смотрели друг на друга. Я знал все, что знала она, но также и то, что беспокоиться мне нечего. В комнате стояла полная тишина.

— У фирмы Элиота очень большие деловые связи с банком Ван Зэйла, — снова заговорила Элизабет. — Вы ведь знаете, как часто мы организовывали приемы для партнеров Ван Зэйла.

— Да. И на ваших обедах так часто бывали Брюс с Грэйс… — Я резко поднялся и подошел к окну. Обернувшись через минуту, я увидел ее прямо за своей спиной. — Элизабет, кроме вас хоть кто-то видел это письмо?

— Нет. Его не видел даже Элиот. Не видел никто. Когда я найду в себе силы, я его сожгу. — В глазах у нее снова заблестели слезы. — Всем хорошо известно, как дорого заплатила я за свою личную жизнь, — заметила она, — но я хочу, чтобы один вы знали о том, какой крах я потерпела. — Я взял руку Элизабет и задержал ее в своей. Помолчав, она нетвердым голосом спросила: — Вы… вы позаботитесь об этом, да?