Ангелина смотрела на взгрустнувшего Оливье — и словно бы читала по его лицу все эти мысли. И это сейчас, когда времени прошло всего ничего. А уж завтра-то поутру, когда придет пора идти в ратушу и в церковь… Полно, да увидит ли его Ангелина завтра утром? Может, проснется в доме одна, брошенная, покинутая, наедине с непохороненной покойницей, а Оливье в это время уже проделает часть пути до Парижа? Нет, он так не поступит. Он ведь знает, что его доброе имя в руках Анжель. Но если так… если так, не подвергается ли опасности она сама, потому что ее молчание Оливье может обеспечить только двумя способами: жениться — или…

Оливье вдруг резко повернулся, и Ангелине почудилось выражение мрачной решимости на его лице. Навязчивый, безрассудный, липкий страх овладел ею. Она метнулась к двери, толкнула ее изо всех сил — и с разгона влетела в объятия какого-то человека, пытавшегося открыть дверь с другой стороны.

Ангелина вскрикнула, Оливье вскрикнул, вскрикнул и незваный гость, в котором любовники не сразу узнали благополучно уехавшего в гостиницу нотариуса де Мона.

* * *

— Прошу прощения, — произнес де Мон, неохотно выпуская из объятий едва не лишившуюся чувств Ангелину и ставя на стол канделябр, очевидно, взятый им внизу, у лестницы. — Прошу прощения, однако я счел необходимым вернуться.

— Вы… что-то забыли? — спросил Оливье, причем начало фразы пропищал, а потом сорвался на хрип и зашелся кашлем; Оливье надеялся, что чертов де Мон не заметил маленького шажка, который он сделал, чтобы загородить предательскую щель в занавесях.

— Да нет, — ответил де Мон, так пристально глядя на Оливье, что тот понял: его маневры не остались незамеченными. — Я пришел, чтобы кое о чем напомнить вам, сударь… и вам, сударыня, — прибавил он, отвешивая полупоклон и бросая быстрый, но очень внимательный взгляд в сторону Ангелины, поспешившей сесть, ибо ноги у нее подкашивались.

— Напомнить? — со вздохом облегчения повторил Оливье, который вообразил уже Бог весть что, а оказалось — забыты скорее всего какие-то мелочи. — О чем?

— О том, что некоторые преступления ведут людей на галеры, а иногда и к позорному столбу, — изрек де Мон, и Оливье тоже поспешил сесть.

— К какому столбу? — проблеял он, не соображая, что говорит, и был остановлен суровым взглядом де Мона:

— Пока что вопросы задаю я! Понятно?

— По-по… — только и смог вымолвить Оливье, однако избыток отчаянных кивков с его стороны вполне возместил недостаток слов.

— Итак, — зловеще понизив голос, промолвил де Мон, — я хотел бы узнать… — Он многозначительно смолк, и если бы Оливье взялся сейчас считать свой пульс, он узнал бы, что сердце его не ударило ни одного раза, пока длилась эта роковая пауза, и сорвалось в бешеный бег, когда наконец прозвучал вопрос:

— Я хотел бы узнать — как зовут вашу кошку?!

Оливье хотел засмеяться, но не смог. Он хотел крикнуть возмущенно: «Ну знаете ли, сударь?!» — и тоже не смог. Он хотел вытолкать бесцеремонного визитера за дверь — но не сделал и этого. Какое-то неведомое чувство, которое помогало ему, например, бросаться только в такие воронки, куда больше не ударит ни один снаряд, в то время как его сослуживцев разрывало в клочья, заставило его сейчас собраться с силами и постараться выдержать взгляд де Мона, выдавив:

— Ее зовут Анжель.

— В честь госпожи? — уточнил де Мон, снова отвешивая полупоклон в сторону пригвожденной к стулу Ангелины, которая, однако, тоже решилась открыть рот, чтобы сказать:

— Да, сударь.

Нотариус несколько раз кивнул, казалось, вполне удовлетворенный этим ответом, но не успел Оливье в очередной раз перевести дух, как он поднялся и выглянул в окно.

— Вы кого-то ждете, сударь? — осмелился спросить де ла Фонтейн, и ему показалось, что даже ножки его стула подогнулись, когда прозвучал ответ:

— Да. Я просил господина Блана зайти сюда с префектом полиции через полчаса, если я не вернусь.

«А-ах!» — чудилось, крикнул кто-то внутри Оливье, да на разные голоса, да так громко, что он был изумлен, когда в комнате никто не шелохнулся, не вздрогнул испуганно. Ну да, это ведь кричали его рухнувшие надежды, его неисполнившиеся мечты, его неосуществленные желания…

— Таким образом, — отошел от окна де Мон, — у вас обоих есть полчаса, чтобы ответить еще на три моих вопроса. Первый — вам, сударь. — Он вперил испытующий взгляд в Оливье. — Вы не считаете разумным объявить всем, что нотариусы опоздали и тетушка ваша умерла ad intestato? [85]

«Нет! Нет! Нет!» — снова закричали на все лады голоса, однако Оливье промолчал; он выглядел будто фарфоровый болванчик, — качнул головой слева направо: тик-так, тик-так…

— Вопрос второй, — проговорил де Мон. Словно бы ничуть не удивленный отказом, он повернулся к Ангелине. — Считаете ли вы, что pia fraus [86] вредна и опасна?

Она не издала ни звука, но все увидели, что в комнате появился еще один фарфоровый болванчик: тик-так.

— Замечательно! — восхитился де Мон. — И третий вопрос — к вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?

Оливье рванулся было со стула, но остался на месте и не произнес ни слова. Молчала и Ангелина, и длилось это молчание долго, бесконечно долго, пока де Мон не изрек укоризненно:

— Silentium videtur cofessio!

Бог весть, поняли эти двое, что слова нотариуса означают: «молчание равносильно признанию», однако молчание оное царило еще некоторое время, прежде чем не раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной — да и сам Оливье — с великим трудом узнали голос счастливого наследника:

— Три часа назад.

* * *

— Расскажите же, как вы это проделывали? — с живейшим любопытством спросил де Мон.

Едва роковое признание свершилось, палаческое выражение исчезло с лица нотариуса — так же, как и грозные нотки из голоса, и теперь он выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.

Оливье, все еще смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показал две доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась снова подобрать юбки и забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровне головы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.

Де Мон хохотал словно дитя. У него даже слезы выступили на глазах от восторга, а потому Оливье, который всегда был весьма тщеславен и обожал похвалу, как женщина, с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценное завещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул его де Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, мимолетно улыбнулся чему-то, однако не порвал завещание в клочки, как того с трепетом ожидал Оливье, а повернулся к Ангелине и спросил:

— Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?

Ангелина в первый раз взглянула внимательно на этого более чем странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение «старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его по-молодому яркие карие глаза, похожие на изюминки в ванильном сухарике, смотрели на нее безо всякого осуждения — и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ей почему-то не захотелось солгать под этим добрым взглядом, и она с чистой совестью призналась:

— Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать свое имя моему ребенку.

— Ого! — тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, окинул фигуру Ангелины внимательным взглядом; потом вновь всмотрелся в ее глаза, и она почувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: — И вы полагаете, что он сдержит свое обещание?

Только очень тонкий слух различил бы легкие нотки презрения в его тоне, однако Ангелина их уловила — и вновь не стала лгать:

— Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае — едва ли!

— Да ты что?! — взвился Оливье. — Да я же дал слово! — Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись, обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: — Да что говорить… Слаб человек — одно скажу. Но теперь уж все равно — дело не выгорело!

— Вы еще молоды, друг мой, — зажурчал голос де Мона. Он, снова разворачивая завещание, внимательно вглядывался в него. — Вы молоды, потому и не знаете, что все на свете поправимо.

— Да, о да! — криво усмехнулся Оливье. — Все на свете поправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!

— Россия… — мечтательно вздохнул де Мон. — Россия богата красавицами! — Он не без игривости подмигнул Ангелине, тяжело поникшей на край стола. — Кстати, некогда я знал одного русского. Это было… Дай Бог памяти… вскоре после казни нашего последнего короля. Я желал изучать русские афоризмы — пё-слё-ви-сы, — с явным удовольствием выговорил де Мон, — и мой русский друг, очень недовольный убийством короля, говорил, что, поскольку монарх раскаялся и намерен был жить в мире со своим народом, его не следовало казнить. У русских есть очень загадочная пё-слё-ви-са о том, что нужно прощать раскаявшихся… дай Бог памяти… — Он потер ладонью лоб. — А, вспомнил! Побритую бороду меч не сечет!

Ангелина с истерическим визгом уткнулась лицом в стол. Де Мон сочувственно кивнул:

— Пожалуй, эти слова применимы и сейчас, не так ли, сударыня? Когда человек искренне раскаивается, жизнь открывает перед ним новые пути! — И он вновь обратился к Оливье: — Так вот, насчет того, что все поправимо. Это ведь в самом деле так. Вообразите, что поправима даже та ситуация, в которую вы лихо вляпались!

И он до бесконечности тянул паузу, тянул, пока не увидел, как выпрямилась Ангелина и как глаза Оливье зажглись ожившей надеждой, пока оба они враз не выдохнули:

— Как?

— Очень просто! — хлопнул нотариус ладонью по столу. — Только для этого нужно, чтобы мадемуазель еще сегодня стала моей женой.