Их общее выражение – как коллективное, так и индивидуальное – дало тот ответ, которого я ждал, а овация только подтвердила.

«Спортс иллюстрейтед» связался с нами на прошлой неделе и попросил сделать несколько фотографий для новой обложки. Я согласился, но с одним условием. Поначалу они упирались, и мне пришлось поговорить кое с кем на повышенных тонах, но когда я все подробно объяснил, они согласились приехать и посмотреть. А уж когда они приехали, мы все им показали, и они сами загорелись этой идеей.

Еще одна новинка.

До этого момента мы фотографию не видели. Утро провели в тюрьме, где снимали мою камеру, разминку с Гейджем, броски в электронное окно и так далее.

Там, во время съемок, прошлое и накрыло нас. Расчувствовавшись, мы с Одри несколько раз роняли слезу. Эмоциональная плотина, которую она построила за двенадцать лет, начала крошиться и разваливаться. Каждый день от нее отваливался большой или маленький кусок, и та съемка тоже сыграла свою роль в этом процессе. В результате – глаза на мокром месте. Вид у нас на снимке был такой, словно мы плакали, потому что мы действительно плакали. На виске у Одри проступила жилка. В общем, получилась жизнь, какая она есть, с откровенными, неприукрашенными эмоциями.

Моя любимая фотография.

На ней Одри в моем старом школьном свитере стояла в саду рядом с пугалом. На плече – палка, на шее – голубка на цепочке, под ногой – футбольный мяч, грязь на пальцах. Фотограф стоял на стене, что позволило ему захватить большую часть сада, дубы и часовую башню. Заголовок гласил:

ТЫ ВЕРИШЬ В ИСКУПЛЕНИЕ?

И ниже подзаголовок:

«Время и жизнь Одри Райзин».

Наша – Одри, Ди, моя – история излагалась на пятнадцати страницах и отражала взгляд Одри – что она видела, чувствовала, переживала в эти восемнадцать лет, со дня нашего знакомства до дня сегодняшнего, через наше последнее свидание в тюрьме, встречу с Ди, посадку сада. Три нью-йоркских издательства, прослышав о статье, уже предложили купить ее. Моя жена ответила, что проконсультируется со своим агентом и будет на связи. Вуд посчитал, что предложения недостаточны, и порекомендовал подождать, что прекрасно ее устраивало. Они еще придут, пообещал он. Одри сказала нам, что отдала бы свою историю бесплатно. Мы с Вудом сошлись на том, что это будет наш секрет.

Джим пролистал журнал и обратился к зрителям:

– Друзья мои, «Спортс иллюстрейтед» впервые посвящает столько места не игроку, а его жене. – Он посмотрел на Одри. – И впервые не игрок, а его жена оказалась на обложке.

Одри сдерживалась как могла, но, когда Ди обнял ее, не выдержала, и от плотины отломился еще один кусок.

Так долго Одри поддерживала и подбадривала меня, кричала с трибун мое имя, сопровождала со стадиона, а теперь я с удовольствием исполнял обратную роль. Мне нравилось поддерживать и ободрять свою жену.

Джим вернулся на место, публика успокоилась, а Одри промокнула глаза салфеткой. Мужчина скрестил ноги и посмотрел на меня.

– Что ж… – Танец еще не закончился. Выдержав паузу, Джим, как настоящий профессионал, повысил голос. – Итак?

Я долго молчал.

– Через несколько недель после того, как меня отправили в тюрьму, моя жена ушла в монастырь, где встретила мальчика, которому посвятила свое разбитое сердце. – Я похлопал Ди по колену. – Он заполнил ту пустоту, что осталась после меня. Как любая заботливая мать, она открыла его дело и узнала, что он – сын женщины, разрушившей нашу жизнь. Одри узнала об этом примерно через четыре недели после того, как я попал в тюрьму, и рана была еще свежа. Ей предстояло принять решение. – Я кивнул в сторону Ди. – Оттолкнуть, заставить его платить за то, что, как она считала, сделали с ней я и его биологическая мать? – Я покачал головой. – Одри протянула руку, утерла ему нос, научила бросать мяч, показала все записи с моими играми и разделила с ним свою любовь. – Я повернулся к Ди. – Посмотрите на его глаза. Чьи они? – Камера взяла крупным планом лицо Ди. Рядом на экране появилась фотография Джинджер. Сходство было несомненным. – Думаю, Одри поняла это сразу, как только увидела Ди, поэтому и проверила его документы. Она должна была знать.

Одри опустила глаза.

Джим остановил меня и мягко обратился к ней:

– Это правда?

Одри взглянула на Ди, потрепала его по ноге и, неуверенно улыбнувшись, кивнула. Над сценой и залом повисла тишина.

– В нескольких милях по дороге… точнее, в двухстах сорока четырех… я смотрел на мир через решетки и тонул в собственной ненависти. Гнил там изнутри. Мне хотелось убить Джинджер, и если бы меня тогда выпустили…

Я вытянул руку и указал на сидящего в зале Гейджа.

– Однажды он пришел в мою камеру и задал простой вопрос: «Что ты любишь?» – Камера нашла Гейджа. – Помню, как нелегко дался мне ответ, но я все же сказал: «Я люблю жену».

Я помнил, как он кивнул тогда: «Мы можем взять это за основу».

Люди в зале улыбались. Улыбались Мак, Вуд, Ди, Одри.

Мир замкнулся.

– Прутья в камере были зубочистками в сравнении с теми, что были во мне.

Молчание.

Я повернулся к Джиму.

– Моя жена полюбила мальчика, которого могла бы презирать, а я вышел из тюрьмы, оставив там свой гнев. Решеток больше нет. Я ничего этого не сделал – ни с собой, ни с ней. – Я помолчал. – Когда я сидел здесь в первый раз, ты задал мне вопрос, и я дал честный ответ. Мой любимый момент в каждой игре случается, если все смотрят на меня. Смотрят и молча спрашивают, что я намерен сделать. Среди всей этой кутерьмы они хотят знать, могут ли верить мне, достоин ли я их надежды. Там, под внешним блеском, трескотней, разговорами, кроется великое чудо, которое мы называем футболом. Те, кого я люблю, должны услышать от меня кое-что. Я не стану говорить о том, что пошло не так, и как случилось то, чего не должно было случиться. Я хочу сказать правду. Джим, я люблю мою жену и люблю Ди, люблю… – я показал на Рея и Гейджа, – тех людей, что сидят там. Люблю того большого мишку. – Я посмотрел на Вуда.

– А Джинджер? – перебил меня Джим. – Ты ненавидишь ее?

Усложнять не стоило, и я ответил просто:

– Нет.

– А что ты к ней чувствуешь?

– Жалость.

Он вскинул брови.

– Не ненависть?

– Ненависть – это роскошь, которую я не мог позволить себе в тюрьме. Слишком дорогая эта штука. И тогда, и теперь.

– Как это?

– Я не мог жить изо дня в день с этим бурлящим внутри меня чувством. – Я посмотрел на Гейджа. – Этому меня научил Гейдж. Он отыскал меня в не самом лучшем месте, вытащил, показал, что у меня есть выбор. Я не мог изменить обстоятельства, но мог сказать о том, кем сам был в них и кем стал. Гейдж помог мне, показал, как все принять.

– Окружной прокурор еще не решил, но, говорят, вы двое не выдвигаете обвинений против Джинджер. – Джим повернулся к Одри. – Это так?

– Да. Не поймите меня неправильно, – осторожно подбирая слова, продолжила Одри, – все не так просто. Мне приходится сдерживать себя, не давать воли злости. У нас ведь многое отняли.

Зал поднялся и устроил ей овацию. Джим присоединился к публике. Я тоже.

Потом все сели, и Одри продолжала:

– Так что нет, в рождественском списке ее у меня нет, но когда я заглядываю себе в душу… – Она взяла меня за руку. – Когда я решаю, что нам нужно, без чего нам не обойтись, то понимаю – нам не нужно, чтобы Джинджер попала в тюрьму. Мы ничего этим не достигнем. Не буду говорить, что сделает или чего не сделает окружной прокурор, а спрошу тебя, Джим, – зачем?

Он посмотрел на меня и через плечо показал пальцем на Одри.

– А она хороша.

Я улыбнулся.

– Это она только разогревается.

Джим рассмеялся.

– Ты с ней согласен?

– Да.

– Большая часть граждан Соединенных Штатов хотели бы видеть голову Энджелины Кастодиа на блюде.

Я кивнул.

– Было время, когда я положил бы ее туда для вас.

– Когда я звонил ей несколько часов назад, Энджелина Кастодиа была очень, скажем так, возбуждена и даже, я бы сказал, сокрушена тем, что вы публично высказали намерение не отправлять ее в тюрьму до конца жизни.

Я покачал головой.

– Джинджер долго жила в тюрьме. Стальные прутья ничего не изменят.

– То есть вы не имеете ничего против, если она растворится на закате с миллионом долларов и династией, которую построила на вашей спине?

– Счастья она себе не купила и не купит.

– И вы не завидуете?

Я взял Одри за руку.

– У меня есть все, что нужно, все, чего я хотел. – Я поднял палец. – И не забывай, если бы моя жизнь пошла по первоначальному сценарию, я бы никогда не встретил Ди. – Я положил руку ему на плечо и кивнул Одри. – И я бы не променял это знакомство на двенадцать лет заключения.

– Ты серьезно? – удивился Джим.

– Конечно.

Зал поднялся и долго не давал мне говорить.

Чувства сдавили грудь, и слова застряли в горле. Держа Одри за руку, Ди впервые заговорил за нас троих – доброта в обрамлении уверенности.

– Их любовь сделала то, чего не смогла сделать ненависть. И никогда не сможет.

Джим ждал моего ответа, но голос не повиновался мне, и я только кивнул Ди и пожал плечами. По моей правой щеке поползла слезинка. Одри стерла ее большим пальцем. Я взял со стола салфетку, высморкался и попытался отделаться шуткой.

– Надо мне сваливать со сцены, пока совсем не расхлюпался. – Смех в зале помог обрести голос. Я решил, что пора сворачиваться. Оставалось только надеяться, что Джим не станет пытать меня дальше. – Тренеры говорят, что я смогу дебютировать через три недели, в воскресенье, против лучшей защиты прошлого года.

– Крещение огнем, так это называется, – усмехнулся Джим.

– Похоже на то. – Он, может быть, и не закончил со мной, но выход предложил. – Дело в том, что у меня все есть. Я буду счастлив, даже если не сделаю больше ни одного тачдауна. – Я обвел их всех взглядом – Мака, Вуда, Гейджа, Рея, Одри, Ди и Джима – и остановился на трех журналах на подставке. Наша жизнь – в белом и черном. – Бог пятничного вечера есть, но Он – не я. – Я выдохнул и откинулся на спинку кресла.