Преодолевая отвращение к себе и ко всему белому свету, невзирая на головную боль и прочно поселившуюся в ней, не проходившую даже за время сна непонятную слабость, она все-таки поднималась, глотала чашку кофе (об утреннем правиле, разумеется, не было и речи), аккуратно раскладывала книги, даже читала их, даже выписывала на карточки цитаты. «Die jungen Locken badef im Goldgewolk»[4]… И дальше, дальше! — «Dich lieb ich, Erde!» — люблю тебя, земля! Она писала диплом о Гёльдерлине, всегда пленявшем ее и своими магнетическими какими-то стихами, и действительно юношеским (прав был тогда Журавский!) восторгом, свежестью, упоенностью земной красотой. И еще тем, конечно, что, единственный из всех немецких романтиков, в жертву своим убежденьям он отдал и жизнь, и разум. В дипломе Аня пыталась доказать, что все его неоконченные вещи, в особенности пьесы — не окончены принципиально, он и не думал их заканчивать, это входило в замысел… Вскоре она прочла свою мысль, правда гораздо в более отточенном виде, в только что вышедшей книжке о драме немецкого романтизма, но не переделывать же было наполовину написанный уже диплом! И она выкручивалась как могла, пыталась прыгать по незанятым известным ученым островкам, использовать другую систему доказательств…

Только вся эта филологическая бессмыслица отвлекала ее ненадолго, часа на два, три — поднималась она поздно, и подходило время обеда. Она делала закладки, закрывала тетради, книги, складывала их стопкой на угол стола, видеть она больше не могла эти кривые немецкие буковки, и захлопывала все! Вставала на цыпочки, чтоб дотянуться до тайника, устроенного в глубине шкафа среди книг — высокое горлышко было особенно удобно заставлять синим русско-немецким словарем, отодвигала словарь. Согревала приготовленный мамой утром, в спешке, перед работой, овощной суп, резала хлеб, доставала квашеную капусту — рождественский пост был в разгаре.

Она пила не так уж и много, две-три рюмки, больше не шло. Страшно было и родителей — учуют. Она понимала — дело не в количестве. Жесткое вдохновение разгоралось все ярче: порушить на хрен все. Разрушить эту гибкую гадину, эту так дерзко уклоняющуюся из-под ударов душонку. Можно было б прямей, можно б еще грубее, и она совершенно точно знала как — существовал, всегда под рукой был другой вернейший и убийственный способ, но она выжидала: трудность состояла даже не в том, что для самого гибельного сценария необходим был соучастник — держало прошлое, трехлетнее прозрачное прошлое маленьких отказов, крошечной, но борьбы. И жалко было вдруг все потерять. Она решила потихоньку — пока он не вернется.

Каждую субботу Аня приходила в храм, но его не было. И снова все чаще она звонила Петре. С тех давних пор, как батюшка Петру «отпустил», в их храме она бывала совсем редко, почти никогда — ходила куда-то ближе, рядом с домом. Они болтали по телефону, Петра всегда была ей рада, к тому же стала намного разговорчивей, живей. После нескольких бесед Аня вдруг поняла, что Петра, железная Петра! не прочь составить ей компанию. Заранее купив и припрятав бутылек, после субботней всенощной, Аня отправлялась в гости. Пили все больше коньяк. Особой популярностью пользовался «Белый аист», но то была роскошь, чаще покупали азербайджанский, он тоже почти всегда оказывался удачным. Пили всю ночь. Играл Бах, о, эти концерты для клавесинов она выучила наизусть еще со школы, иногда включали Queen, пленительный последний сборник «Innuendo», ни одной плохой песни, а потом еще «Барселону» — Меркьюри с Монсеррат Кабалье, дворовый хулиган и величественная дама с глубоким чудным голосом, и пели они как раз о том, о чем она так мучилась сейчас.

— Петра, что с нашим батюшкой?!

Но Петра молчала, Петра резала яблочко, Петра всегда накрывала бутылку крышечкой («Зачем?» — «Для порядку»), и странно зябко было в ее одиноком дому — после развода Костя уехал в Германию, ни слуху о нем не было ни духу, а друзей у Петры, кажется, совсем не осталось. Тьма делалась прозрачной, белой, близился рассвет. Не было отчего-то уюта; и хотя целую ночь они говорили, Аня чувствовала: Петра попрежнему недосягаемо далеко, гаснущая звездочка в зимнем небе казалась ближе… Петра не пьянела, Петра молчала, говорила Аня, развязывался язык, невозможно было остановиться, все равно о чем — с тихо играющей музыкой совпадала музыка сердца.

— Знаешь, в детстве у меня была такая игра, будто меня зовут Сережа, и где-то совсем рядом со школой у меня есть домик, куда мы сбегаем с продленки вместе с моими друзьями-мальчишками, приходим туда отдохнуть, закусить немного, может быть… на скромном деревянном столе стоит вазочка с апельсинами, есть у нас и чайник, электрическая плитка, пачка печенья «Москва» — большего не могло породить мое детское сознание, как в сказках, знаешь, скатерть-самобранка, а на ней — квас, картошка, по фольклору проходили. Но иногда это был даже не дом, а вагончик, в котором живут строители, я однажды подглядела, как у них внутри, и поняла, не только столик был бы у нас, но и кровать, полка, на полке — картина, Пушкин, учебник русского языка… А потом когда я подросла и, наверное, началось половое созревание, да? — Аня смеялась, громко, резко, Петра улыбалась ей одними губами ласково, это было ясно видно в светлеющей темноте, — у Сережки появилась девочка, которая ему нравилась у нее не было никакой специальной внешности, он-то был кудрявый, светлый, как Сережа Сыроежкин, помнишь, Электроник, мечта идиота, идиотки в смысле, а она вылитая я. Он ей приносил подснежники или фиалки — первая любовь, весна в фиальте, — и этой девочкой была тоже я, и выяснилось так просто на простом совершенно примере, как легко это соединить — любить и быть любимой…

Аня снова смеялась, то счастливо, то, наоборот, безнадежно — и уже не могла остановиться, но все это оттого лишь, оттого лишь…

— Я люблю тебя, Петра! Слышишь, люблю! может быть ты это в первый раз слышишь, хочешь сейчас будет второй люблю тебя Петра обожаю, это от слова «бог» ты как бог мне я хочу быть с тобой всю мою веселую жизнь…

Они опрокидывают по новой, и Аня произносит с улыбкой:

— Слушай, давай поженимся.

— Ну, и на этот раз ты будешь мужчиной или женщиной? — усмехается Петра.

Аня смолкает. Ей становится вдруг не по себе, как-то тошно, и так некстати, сквозь круженье мыслей хмель и еще не стершуюся улыбку, стыдно! К чему все это? Коньяк, музыка? Завтра утром на службу!

Они все-таки ложились, спали несколько часов, просыпались только к поздней, за окном плыл зимний сумрак, в квартире стоял холод — у Петры всегда так плохо топили. Больная голова и бесконечная литургия, но где-то кто-то кому-то сказал, что можно до «Отче наш», и они быстро выходят, прощаются у метро. И слабо, слабо заходят в метро недоуменные ноги — боги, боги мои, кому это надо?

Возвращение

В начале февраля отец Антоний наконец вернулся, вернулся надолго. Аня пришла уже к концу субботней всенощной, безо всякой надежды, и вдруг услышала его голос. Батюшка служил. Ни малейшей радости не испытала она. Звук знакомого голоса разве что пробудил ее от странного обморока, и почудилось — нет, это не месяц, это жизнь прошла, пока он где-то там болел. Но странное дело — за это время она словно бы узнала о нем больше, чем за прежние четыре года. И вот он наконец вернулся, а она не могла даже обрадоваться — она привыкла, что его нет и никогда не будет! Так на исходе второй примерно недели она придумала утешать себя, чтоб только не ждать так больно, чтобы только не ссучиться снова до вечных этих никогда не сбывающихся надежд. И повторяла себе: он больше не вернется. Никогда. От этого почему-то делалось легче. Она привыкла, что его нет, привыкла — к этой загнанности и одиночеству, и никого вокруг, только громадная белая луна за занавеской в январском морозном небе, которой уже не забыть. Она и была ее одиночеством, ее пустотой, бликующий белый сияющий круг, но выпей — и будет легче, пропитай этот ужас и тоску спиртом, и — нет, ничего, конечно, до конца не пройдет и по-настоящему не изменится, этого никто тебе не обещает, но жизнь все же станет переносимей, ты отвлечешься, ты отдохнешь и расслабишься, а если глотнуть больше нормы — тут уж и вовсе затошнит, физически, а это все же намного лучше, чем когда тошнит душу.

Только близился Великий пост. Он наступил вечером, в Прощеное воскресенье. Один за другим к алтарю двигались люди, на аналоях лежали длинные черные скатерки, в алтаре висел густо-фиолетовый занавес, все были строгими и сосредоточенными, все подходили к стоявшим рядком батюшкам, падали на колени, потом вставали и просили прощенья. Аня тоже упала, поднялась и поднялась перед отцом Антонием, пробормотав: «Простите ради Христа». Он ответил ей почти горячо: «Ты, ты прости меня… Анюшка!» Он снова оказался смиренным и очень простым, он точно каялся, и она замотала головой: да что я, я ничего, батюшка. За что мне и прощать вас, на что сердиться?

И начался Великий пост.

И вроде б нельзя стало пить — пьянство. В первый же день, в чистый понедельник Аня открыла глаза, поднялась, отправилась в ванную, привычно скользя взглядом по иконам, по полкам с книгами, заметила синий знакомый корешок немецкого словаря, дверку ее тайника! И рыдающее какое-то покаяние смерчем обрушилось на душу, накрыло с головой. Да что ж это такое? Что она делает с собой, с любовью Божией, с верой своей? И с гулким бульканьем полилась в унитаз гадкая эта водка.

Целый день она прожила перевернутой, а вечером в храме, после канона Андрея Критского подошла к отцу Антонию с просьбой.

С самых первых дней погружения в христианство ее особенно привлекало исповедание помыслов старцу. Каждый день приходить к своему авве перед сном, открывать все дурные мысли и чувства, все свои поступки и недобрые речи за целый день — и сжигать покаянием это мелкое и крупное зло, убивать грехи словом. После такой бани душа просто обязана была стать смиренной и чистой… Еще раньше, несколько раз уже она повторяла отцу Антонию: как это было бы прекрасно! Каждый день исповедовать помыслы. Побеждать страсти. Отец Антоний обычно только посмеивался: думаешь, это так просто? Думаешь, обо всем сумеешь сказать и не постыдишься? А если и скажешь — тут же исправишься? И в конце концов однажды, голосом, каким говорят с неразумным ребенком: «Анна, да ведь это тяжкий подвиг…»