Прозрение наступило сразу после того, как я прибыла на место. Археологический лагерь находился в сорока километрах от города, и мне пришлось заплатить таксисту астрономическую сумму, чтобы добраться до места моих будущих научных подвигов. Вот так сразу я оказалась практически без наличных.

Удивительно, но меня никто не встретил. Когда я разыскала одного археолога, блуждающего среди брезентовых палаток, и поставила его перед фактом (а вот и я), никакого взрыва радости не последовало.

— А, практикантка! — сказал мужчина, окинув меня неодобрительным взором. — Как фамилия?

— Колесникова.

Мужчина моментально потерял ко мне интерес.

— Не выдержит, — пробормотал он себе под нос загадочное резюме. И добавил:

— К начальнику экспедиции зайди.

— Где он?

— А бог его знает… Палатка вон та.

Я бросила на раскаленный песок дорожную сумку и взмолилась:

— Вы не дадите мне стакан воды?

Археолог снова окинул меня взглядом. На сей раз насмешливым.

— Воду нам привозят из города раз в неделю, — сообщил он.

— Уже кончилась? — ужаснулась я.

— Нет, не кончилась, — успокоил он. — Но скорей всего, немного протухла. Вон бочка.

И он кивком головы указал мне на желтую железную бочку, в которой обычно продается квас.

— Иди и пей, сколько влезет.

Я немного приободрилась. Ничего, обойдусь и тухлой.

— Простите, а помыться с дороги здесь можно?

— Это пожалуйста! — великодушно разрешил мой собеседник. — Это сколько угодно! Мыло у завхоза. Воды навалом.

— Где? — застонала я, измученная двухдневной тряской в грязном поезде.

— А что, не видно, что ли?

Я обвела окрестности безумным взглядом. Ни душевой, ни тем более банного комплекса вокруг не наблюдалось.

— Да вон!

Я снова уставилась на живописный пейзаж:

— Где?!

— Ах ты, господи, — пробормотал собеседник. И сказал уже громче:

— Слепая, что ли? Прямо перед тобой!

И указал рукой на безбрежное Черное море, катившее к берегу тяжелые волны.

— Вы здесь купаетесь? — прошептала я.

— И купаемся, и бреемся, — бодро ответствовал мой Вергилий, поглаживая пышную длинную бороду. — Так что будь как дома.

Второй удар ждал меня в палатке руководителя экспедиции по кличке Сан Саныч.

Сан Саныч, хмурый мужчина в расцвете сил, моему появлению в лагере совершенно не обрадовался.

— Практикантка? — спросил он неодобрительно.

— А… Э… Ну, да — созналась я.

— Фамилия?

— Колесникова.

Он, как и предыдущий собеседник, немедленно скис:

— Понятно.

И умолк, разглядывая меня каким-то странным, оценивающим взглядом. А я, как зачарованная, не могла отвести глаз от огромного транспаранта, кольцом опоясывавшего палатку изнутри: «Баба — она и в Африке дура, а счастье в труде!».

Я была сражена. Лозунг меня убил, расчленил и в землю закопал.

— Надолго к нам? — так же неодобрительно поинтересовался руководитель.

— Как положено, на три месяца, — проскулила я.

— Ну-ну.

Сан Саныч немного помолчал, сверля меня глазом, и спросил:

— Что предпочитаешь на завтрак?

— Э-э-э… Ну, не знаю. Кашу какую-нибудь.

— А на обед?

«Не буду выпендриваться», — подумала я.

— Борщ. Или лапшу.

— Куриную?

— Разумеется!

— А на ужин?

— Все равно, — демократично сообщила я, гордясь собой.

— Значит, так.

Он вздохнул и предложил без оговорок:

— Давай свою бумажку. Поставлю тебе галочку, что практику ты отбыла полностью, и отъезжай-ка ты, милая, домой.

— Почему? — не поняла я.

— Потому что у нас другой рацион питания.

— Какой? — спросила я наивно.

— Окорочка.

— На обед? — уточнила я.

— И на завтрак, и на ужин, и в полдник.

Я немного помозговала:

— Я потерплю.

— Уверена? — спросил он ядовито.

— Уверена.

— Воду привозят раз в неделю.

Я содрогнулась, припомнив вкус воды из бочки.

— Знаю.

— Купаемся, стираемся и бреемся в море.

— Я знаю.

Он снова вздохнул.

— Да не выдержишь ты здесь три месяца, дурочка! — закричал вдруг Сан Саныч. — Изведешь всех вокруг своими претензиями!

С самого детства у меня было сильно развито чувство противоречия. Поэтому я подбоченилась, еще раз прочитала наглый лозунг, опоясывавший палатку, и твердо заявила:

— Выдержу!

— Не выдержишь!

— Выдержу!!

— Не выдержишь!!

— Выдержу!!!

— Посмотрим, — подвел Сан Саныч черту под нашей содержательной дискуссией.

И жизнь продолжилась.

Я была единственной женщиной в лагере, поэтому двухместная палатка оказалась в полном моем распоряжении. Я радостно распаковала сумку, влезла в шорты и майку и осмотрела спальный мешок, в котором будут проходить мои ночи ближайшие три месяца.

Снаряжение не впечатлило.

Я выскочила наружу и отправилась искать завхоза, которого звали Ян Майорович.

Ян Майорович оказался грузным немолодым мужчиной с абсолютно голым лакированным черепом, форма которого навевала воспоминания о лампочке Ильича. Еще он страдал одышкой и говорил с сильным волжским оканьем. Его вечным спутником была немолодая собака по имени Рябчик, похожая на хозяина упитанностью и так же страдающая одышкой.

Я поздоровалась и потребовала, чтобы мне, как научному работнику, выдали кусок хозяйственного мыла.

— Фамилия? — задал завхоз все тот же сакраментальный вопрос.

— Колесникова, — ответила я утомленно.

— Зачем тебе мыло? — спросил Ян Майорович и подозрительно прищурился.

— Спальный мешок постирать.

— Зачем?

— Он грязный.

Ян Майорович минуту поразмышлял. Я испугалась, что сейчас и он предложит мне собрать свои манатки и отбыть назад в город-герой Москву. Но завхоз недовольно пожевал губами и со вздохом выдал мне требуемое.

Вы никогда не пробовали стирать в морской воде? Захватывающее ощущение, уверяю вас! Особенно процесс споласкивания. В белье набивается песок, который ты пытаешься вымыть с помощью той же воды, содержащий тот же песок, и так до бесконечности. Не знаю, изобретет ли кто-нибудь вечный двигатель, но я в процессе стирки была близка к этому открытию, как никто другой.

В общем, стирку я завершила через какие-нибудь два часа, бросила мешок сушиться на брезентовую крышу палатки и в изнеможении упала на берег. Мои усталые пятки ласкала набегающая волна.

Научные подвиги, ради которых я прибыла на практику, откладывались до завтра.

Последующие дни последующих месяцев начинались однообразно. Я выходила из палатки ровно в восемь ноль-ноль и брела к своему размеченному участку, на котором мне и предлагалось совершать открытия. А весь археологический лагерь выстраивался по пути моего следования и молча наблюдал, как я падала на живот и, глотая слезы, принималась очищать специальной щеточкой пляж от песка.

Так проходили дни, недели и месяцы, в течение которых лагерь, по воле рачительного Яна Майоровича, питался исключительно куриными окорочками. Сан Саныч не обманул меня. Окорочка плавали во всех блюдах нашего меню. Даже в компоте.

— О! Окорочка им не нравятся! — негодовал Ян Майорович, отдуваясь и окая. — Вот подождите… Приедут пионеры, они все пожрут… Как хомяки…

Пионеры были еще одним стихийным бедствием в череде бесконечных дней, насыщенных окорочками и тухлой питьевой водой.

Как правило, они приезжали по выходным. Нашествие организовывали школьные учителя под предлогом знакомства детей с родным краем. И мирная, хоть и скучная жизнь лагеря летела к черту.

Пионеры с визгом носились по пляжу, затаптывали размеченные участки, опрокидывали палатки и совершали попытки массовых самоубийств в виде утопления. Еще после их приезда таинственным образом пропадала часть провианта, несмотря на все героические попытки Яна Майоровича приковать себя к объемному лагерному рефрижератору с автономной сетью питания. Зализывая раны и подсчитывая убытки после отъезда милых деток, мы с удивлением отмечали пропажу двухдневного запаса окорочков. Причем было непонятно, как дети их потребляли.

— Они их сырыми жрут, что ли? — ворчал Сан Саныч. И снаряжал Яна Майоровича с Рябчиком во внеплановую командировку за продуктами.

В общем, пионеров в лагере не любили и называли не иначе, как «пионерской сволочью». Помню всеобщий восторг, когда Ян Майорович, приехавший из города, в лицах живописал увиденную им дивную картину. На жаркой керченской улице сцепились двое пионеров, и одна пионерская сволочь ударила другую по голове велосипедом. Правда, без видимых результатов.

— Вот так вот велосипед взял, — показывал Ян Майорович, подбираясь к флегматичному Рябчику, — и по кумполу тому — хрясь!

Лагерь выл от удовольствия и требовал повторения на бис.

Раз в три дня я с упорством шизофреника вытаскивала из палатки спальный мешок и приступала к стирке, а археологи бросали работу, высыпали на берег, и, заслонившись рукой от солнца, молча наблюдали за процессом. В эти минуты мне, как никогда раньше, хотелось домой, к маме.

Как выяснилось впоследствии, коварные археологи заключили на меня пари. Дело в том, что женщины в археологическом лагере бывали часто, но прижились и выдержали практику от начала до конца только две из них.

Первой героиней была дама по фамилии Коровина, второй — дама по фамилии Кобылина. Теперь-то я поняла, почему археологи так жадно интересовались моими паспортными данными. По их научной версии, выдержать три месяца полевых работ могла только та женщина, фамилия которой намекала на связь с фауной и животным миром. Поэтому, узнав, как я называюсь, большинство археологов билось об заклад, что с первым же обратным поездом я вернусь к цивилизации.