Галина Лифшиц - Блудная дочь

Но самое страшное вот что: она расскажет всем – тете Кате, Ксении, всем, короче, что Илюша со мной переписывался. Это будет клевета. Неправда полная. Но она-то уверена, что это правда. И получается, что я его оклеветала! И как он будет выглядеть теперь в глазах всех? Ему же никто не поверит! И он меня возненавидит! И жена его! И будут правы… Вот что я наделала. Я должна была предвидеть, зная свою мать. Обязана была…

– Она никому не скажет, я даю тебе слово, – медленно и веско произнес Михаил. – И жить ты с ней не будешь. Это лишнее: с таких лет ребенку нервы выматывать, что ему уже жизнь не мила.

Не беспокойся ни о чем. Ты в безопасности. Вины на тебе нет никакой. Поверь. Это твоя личная жизнь. И залезать в чужую почту – преступление, между прочим. Вполне уголовно наказуемое. Никто не знает ни своих прав, ни законов, ни границ, которые переступать нельзя вообще. Как бы сильно ни хотелось. Ребенок не вещь. С первого момента появления на свет. И даже до появления. Как зародился – не вещь. И не принадлежит родителям. Они могут его любить, обязаны о нем заботиться, но прав на его жизнь не имеют никаких! Как вбить это все в человеческие головы, которые законы как таковые не уважают вообще? Ребенок – не заложник в родительском доме. Он – гость. И гостя надо уважать. Надо дать ему сил набраться, а потом с любовью в мир отпустить, чтоб он потом благодарно вспоминал первое свое место на земле, родные стены.

Не мучай себя, Вера! Забудь. Или – вернее – помни. Чтобы детям своим такую же веселую жизнь не устраивать потом. И, знаешь, мы тут в тот день, когда ты от матери убежала, читали про Давида и Вирсавию. Пересказывать не буду. Потом прочтешь, если захочешь.

– Я знаю про Давида и Вирсавию, дядь Миш, – с улыбкой сказала Верочка. – Мы в воскресной школе про это читали.

– Да, прости. Это мы, темные, до всего только сейчас доходим. Но там есть сильное место. Про бедняка и его овечку, помнишь? Что богатый был наказан за то, что овечку у бедного отнял.

– Да. Хорошо помню. Я там всегда плакала, когда читали.

– И вот Любка, подруга твоя верная, очень хороший вопрос задала: почему бедняк не берег свою овечку? Она же у него одна. Мог бы постараться, а? Почему богач берег свои сотни овец и каждую жалел, а бедняк свою любил, как собственную дочь, но не сберег? Как ты думаешь?

– Что-то с бедняками не то. Где-то слабину дают. У богачей, наверное, энергетика сильная, а у бедняков слабая. Сил у них каких-то не хватает. И я, дядь Миш, как тот бедняк… Не сообразила свою тайну сберечь получше. Ну хоть пароль посложней выбрала бы. Нет, она тогда просто вскрыла бы ящик и все равно прочла.

– И пароль посложней. И имена настоящих людей, которые ни за что ни про что пострадать могут, лучше не называть. Такие, брат, времена у людей во все времена! Просто надо думать про свою овечку. И права свои знать. И пользоваться ими. И понимать, что за себя человек должен прежде всего стоять сам, да?

Эй, смотри кто идет! Папа наш идет-бредет, из пробок вырвался!

Вера обстоятельно ела. Краски жизни постепенно возвращались к ней. Мужчины вкратце, по-деловому обсудили текущий момент. Алексей жилье для себя с дочерью нашел, уже и контракт на днях подписал. Только мебели нет в квартире, кроме как на кухне. Надо в выходные съездить закупиться. Ну, хоть кровати и письменный стол для ребенка.

– Она у нас поживет, да, Вер, поживешь у нас пока? У нас там Михаэла – обалдеть можно что такое.

– Только я с папой за мебелью.

– И Любку можете прихватить. Мы на выходные в Венецию с Аней летим. Она одна остается. Конечно, с Ирой, Федором, Женей, теперь вот с Михаэлой еще. Скучно не будет. Но, я знаю, мебель она уж очень любит выбирать. Женское занятие для успокоения нервов.

– Здорово! Вместе тогда поедем!

– И еще, Вер. Позволь мне позвонить твоей маме и сообщить, что ты нашлась и что будешь теперь жить у папы. Я хочу при вас, ребята, этот разговор немедленно провести, чтоб потом не было испорченного телефона. Можно?

Зимины, до смешного похожие друг на друга, дружно кивнули.

– Полина? Михаил. Я звоню сказать, что Вера нашлась. Слушай сейчас крайне внимательно. Постарайся. Не перебивай. Вера будет жить с отцом. Где? На съемной квартире. Они переедут на той неделе. Мебель закупят и переедут. Пока же она побудет у нас. Ты не понимаешь, почему? Ты серьезно не понимаешь, почему? Не понимаешь, что совершила преступление, залезла в чужую почту? Ты вела себя как вор. Причем не «как». А именно вором ты и была. И дочери могла лишиться. В это ты тоже своим мозгом должна серьезно вникнуть. Ясно тебе? Да, да. Я совершенно серьезно. Ты создала в семье невыносимую обстановку. И ни один суд, учитывая и мои показания, и еще кое-чьи, на твою сторону не встанет и дочь к тебе в коробке, завязанной на бантик, не привезет. Ты свой выбор сделала. И у нее есть право выбора. Это очень хорошо, что есть пустые квартиры. На чье имя, кстати, куплены? Все на твое? А почему? Тебе так удобнее? А муж у тебя что? Безработный? Свои средства в семью не вкладывал? Ах, он согласие на покупку давал… Ты молодец, Полина! Ну что ж! Живи в своих квартирах одна, если физически это одолеешь. Я тебе все понятно объяснил? У тебя, надеюсь, нет повода для волнений? Дочь в безопасности. С отцом. Все. Что?

Миша отодвинул трубку от уха, чтобы отец и дочь слышали, что там происходит.

Происходил там плач. Сквозь плач доносились слова:

– Я виновата! Да! Он молчал! Мог бы так со мной поговорить, как ты сейчас. Ооооо!!! Я знаю, что виновата и все испортила! Дай я прощения у нее попрошу. И у него. Я не знаю, что мне делать.

– Цветы запоздалые, – сказал Михаил. – У всех понимание приходит чуть позже, чем это было нужно.

– Я только попросить прощения, – рыдала Полина.

– Хорошо, включаю на громкую.

– Верочка, прости меня, ради Бога! Я виновата! Я так виновата! Алеша, прости меня! Я… Со мной надо было построже. А ты жалел. И зря. Простите меня, умоляю.

– Устал я от тебя, Полина. И Веру ты загнобила. Давай отдохнем, продышимся, потом посмотрим. Я не о себе. Я не вернусь. Я о Вере. Когда она сможет (если сможет), повидаетесь.

– Спасибо, Алеша, – заплескались рыдания.

Полина, кажется, не до конца поняла, что именно сказал ей Алексей.

Что ж, у нее будет время понять. Но вот исправить что-то… Не всегда получается.

Алексею надо было возвращаться на объект. Он собирался по пути подбросить дочь к Любе. Верочка предвкушала свидание с Михаэлой.

Все! Можно было тащиться по полуденным пробкам на любимую работу. С чистой совестью. Полдня почти пошло на разгадывание страшной тайны. Теперь бы без тайн. В обычном рабочем режиме, который сам по себе может человека с ума свести. Но главное: больше никаких пропаж, секретов и выяснений.

Так думал Михаил, заводя машину и направляясь в родную редакцию.

Однако кое-что завершить ему захотелось. Вот прямо сейчас. По ходу пьесы.

– Серег, – сказал он другу-сыщику, когда тот отозвался на его вызов. – Я тут подумал: давай вопрос об Ане закроем. Не полезу я в ее былую частную жизнь. Мне всего хватает. Я счастлив. Все у нас хорошо. А лезть без спроса за черту… Добра не будет.

– И я так думаю. Правильно решил, – убежденно согласился друг. – Чужая душа – потемки. И без разрешения там свет зажигать – гнилое дело.

– Уф. Гора с плеч! Ну, бывай тогда.

– Пока, Михей, бывай.

И вот теперь уже меня не кантовать! И никаких больше ребусов с кроссвордами не задавать! Только покой или привычный рабочий ритм.

Работа закрутила, завертела.

Но день этот был особенный. Такие выпадают всего один раз за всю человеческую жизнь. И то – далеко-далеко не каждому. И не от воли Михаила зависело, какие еще необыкновенные события всем им предстояло пережить.

Совсем уже скоро. Буквально через несколько часов.

– Ох, Томочка, дорогая, наконец-то я к тебе вырвалась, спасение мое! Никак не получалось: то одно, то другое, до пятое, до десятое.

– Жизнь такая у всех, Анастасия Витальевна. Сумасшедшая, нечеловеческая, окаянная просто жизнь. Так же нельзя. Надо же о себе в первую очередь подумать. Мы свалимся – кому будем нужны? Мужья больных жен не любят. Так они устроены.

– Ох, как они устроены, эти мужья, – вздохнула красивая холеная дама, неспешно раздеваясь за причудливой ширмой домашнего массажного кабинета.

Все менялось, все текло, государство развалилось, а она вот скоро двадцать пять лет все ходит к своей спасительнице Тамаре. Сначала по другим медицинским вопросам обращалась, потом Тома прошла массажную специализацию, и обнаружился у нее такой талант, что, кого бы Анастасия ни пробовала, ну, если за границей и к своему сокровищу не попасть, никто Тамарочке в подметки не годился. После нее возрождаешься, как Феникс из пепла. И к ней просто так с улицы не проникнешь. Дома принимает только своих старых, надежных, заслуженных, с кем пуд соли съела. А работает в таком козырном месте, в закрытой частной клинике, куда просто за массажем не ходят.

Да, когда-то Томочка помогла. И еще как помогла! Как мало кто бы смог. Конечно, в накладе не осталась. Но дело не в этом. Дело в том, что только ей на всем белом свете и доверяет Анастасия Витальевна. Проверенный человек Томочка, не раз проверенный. Молчать умеет. И помогать тоже. Без лишних слов. А что сейчас? Чем она может помочь? Сейчас только выплакаться хочется. Тут ничего больше не предпримешь. Но состояние ужасное. Страшнее атомной войны. Она совсем недавно обнаружила, что муж ей изменяет. Не сама обнаружила, а помогла ей обнаружить та самая стерва, которая именно на мужа и покусилась. Естественно, за любого мало-мальски успешного мужичка, будь он хоть весь из себя сикось-накось-наперекосяк, бабы борются сейчас насмерть. Конкуренция! Это раньше, когда была парторганизация, был страх, трепет и понимание, что можно, а что нельзя. А что сейчас? И в храм ходят, и крестятся, и поклоны бьют, и причащаются, а потом идут в жуткий загул, ничего на свете не боясь. Кто им чего в этой жизни сделает? И даже если скандал какой возникнет, всем на все плевать. И муж ее, солидный человек, посол, запросто может кинуть верную порядочную жену, красивую, достойную, надежную, как гранит, и сына Никиту, тонкого, талантливого мальчика, уже замеченного, уже оцененного.