— Хочу предупредить, что вашего мужа решено арестовать. Можете его убрать, если захотите. Все равно вреда от него для революции ждать не приходится.

— Я вам очень благодарна. Вы так любезны.

— Вот, когда уберете, то зайду к вам и кое-что сообщу.

— Пожалуйста, очень буду рада. Я прикажу, чтобы вас приняли.

В тот же день она отправила князя в Финляндию, а на другой день действительно объявился Селиверстов. Он сообщил княгине, что в квартире будет произведен обыск, что могут реквизировать все серебро, все золото.

Княгиня, рассыпаясь в благодарности, пригласила Селиверстова позавтракать в столовую. Когда, однако, рабочий выпил достаточную дозу коньяку, манеры стали принимать развязно фамильярный характер. Опасаясь компрометировать себя в глазах лакея, княгиня поспешила пригласить Селиверстова в свой кабинет. Здесь рабочий, не стесненный присутствием посторонних глаз, дал полный ход своим чувствам. Несмотря на все протесты княгини, он ее обнял и даже повалил на диван.

Княгиня до того обомлела, что уже не сопротивлялась, боясь скандала. Она отдалась и постаралась ласково выпроводить его, на что потребовалось немало времени.

Конечно, она тут же дала приказ на будущее время не принимать Селиверстова.

Воспоминание об этом курьезном любовнике теперь невольно ее рассмешило...

Карп Андреевич вдруг повернулся, потянулся и открыл глаза.

— Ангел мой, княгинюшка, лепетал он и потянулся к ней.

Княгиню также влекло в эти мощные объятия. После утоления бурной страсти всецело отдавшихся порыву любовников, ими снова овладело сонливое состояние.

Но часы в столовой пробили двенадцать.

— Боже мой! — воскликнула княгиня. — Неужели так поздно!

Она быстро принялась одеваться. Ее примеру последовал Карп Андреевич.

— Что я скажу своему старому черту? — вдруг вскликнула княгиня.

— Что ночевали у какой-нибудь знакомой...

— Да, впрочем, к чему это! Разве мы с вами не решили уехать в Красноярск! Надо действовать.

— Неужели осчастливите? — воскликнул Карп Андреевич и схватил княгиню за обе руки. Он смотрел ей в глаза с такою нежностью, что княгиня не удержалась от ответных ласк.

— Я прямо скажу мужу, что боюсь дальнейших террористических движений и еду в Сибирь. Вас попрошу быть моим спутником. Я заберу все свои вещи, бриллианты и туалеты и поеду с вами. А потом, из Красноярска, отпишу ему полную отставку. Тогда дело обойдется без скандала, все пройдет, как следует по программе.

— Но ведь у меня тут еще дела не окончены.

— Так и не надо спешить. Все окончите. Мы еще с вами, побываем здесь в одном интересном салоне эстетов.

— Это, что такое? — заинтересовался сибиряк.

— Это увидите, — лукаво смеясь, ответила княгиня, занявшаяся своим туалетом...

Голод обострялся с изумительной быстротою. В Смольном принимались полумеры. Украинская Рада пошла навстречу требованиям голодного Севера, но расстройство путей сообщения парализовало на долгое время планомерность снабжения.

Мирные переговоры в Бресте, куда из Петрограда переехала делегация, не клеились. Генерал Гофман заговорил тоном победителя. Новый Год встретили наши мирные делегаты при самой печальной обстановке.

Троцкий прекрасно сознавал крайнюю необходимость достигнуть какого-бы то ни было мира. Перемирие все отсрочивалось, союзники категорически отказывались принимать активное участие в переговорах.

А, между тем, из Сибири шли тревожные вести. Владивосток заняли японцы, Харбин — китайцы, на румынском фронте враждебные отношения к нашему фронту со стороны бывшего союзника приняли агрессивный характер. Северный, юго-западный и прочие фронты обезлюдили. Солдаты бегут, продавая казенное имущество, запасы провианта, лошадей в свою пользу, осаждают поезда, производят бесчинства, высаживают из уже занятых вагонов мирных пассажиров, расправляясь с ними с варварством дикарей. А тут немцы в Бресте ставят невозможные условия, намериваясь закабалить Россию, обкромсать ее территорию до крайних пределов.

Все это понимает Троцкий, сознает Ленин, слышит Бонч-Бруевич, созерцает Луначарский, учитывают Ногин, Каменев, Крыленко и прочие большевики. Но карта поставлена ребром. Теперь в них заговорило чувство партийного азарта, наряду с чувством осязания колеблющейся почвы.

До сведения их доходит, что Каледин серьезно мобилизует казачество всей России, что Дутов надвигается с северо-востока, что через неделю, две, а, может быть, через месяц сибирское казачество пододвинется к Царицыну и соединится с донскими казаками, что верховное командование войсками всей Донской области перешло к генералу Алексееву.

Большевистские войска не дремлют. Они наступают на Донецкий бассейн, занимают Екатеринославль, Киев...

Вся Россия ждала Учредительного Собрания.

А тут из Смольного идут приказы об арестах. В проскрипционных списках значится и хрустальночистый Церетелли и мужицкий министр Чернов и Авксентьев, не говоря уже о прочих почтенных деятелях русской революции, принадлежащих к лагерю кадетов. Петропавловская крепость, все ее бастионы переполнены узниками.

Вот засадили даже, пренебрегая законом об экстерриториальности, румынского посла Диаманди в Трубецкой бастион. Но энергичный протест всех послов, с американским во главе, угрожавших разрывом дипломатических отношений, убедили Ленина освободить Диаманди.

День созыва Учредительного Собрания пятого января 1918 г. ознаменовался братоубийственной схваткой, жертвой которой пали мирные демонстранты на улицах столицы. Тучи заволокли весь горизонт политического неба. Не видать просвета. Между большевиками уже начинается раскол. Семеновский и Преображенский, часть артиллерии демонстративно выступили на охрану Учредительнаго Собрания, в Волынском полку раскол; чувствуется он и в Московском гарнизоне. Только одни красногвардейцы являются твердым оплотом большевизма. Пролились ручьи русской крови. Не пощадили даже безоружных солдат Преображенского полка. Убили варварски в Марьинской больнице Кокошкина, Шингарева...

Во что выльется вся эта бойня — неизвестно. В то время, как пишутся эти строки, с разных сторон телеграф доносит тревожные вести. Под самыми окнами, раздаются раскаты выстрелов, уносят убитых и раненых и не видать конца этой кошмарной картины государственного распада.

Голод обострился. Разнесся слух, что завтра или после-завтра уже не будут выдавать хлебного пайка. В казармах паек уменьшен. Только одни красногвардейцы щедро награждены хлебом, сахаром, получая чуть-ли не генеральские оклады.

Сорваны погоны офицеров, уничтожены всякие знаки отличия. Все даровитое, знающее и талантливое деградировано и смешано в одну общую серую массу, с трусами, предателями отечества и тунеядцами. Командующие солдаты, командиры солдаты, разные отрасли государственной жизни находятся в руках круглых невежд, людей не дающих себе даже отчета о той нравственной ответственности, которую они несут перед родиной.

И в минуты такого безнадежного состояния отечества, праздные люди продолжают свой эпикурейский образ жизни. Происходит ряд оргий, вакханалий, под звуки убийственных выстрелов, под плач обездоленных вдов и сирот.

В салоне эстетов графини назначено новое заседание. Съезд необыкновенный. Решено кутить до утра. Все равно никуда ночью не пойдешь.

Вот уже с неделю в Петрограде периодически гасло электричество за отсутствием топлива. На улицах грабеж, террор, беспорядки.

К завтрашнему дню готовят наступление.

— Говорят, что варфаломеевскую ночь хотят устроить с буржуями, — говорит кухарка своим господам, по возвращении с митинга.

— Эх, дура ты, — отвечает хозяйка, — знаешь ли ты, что такое Варфоломеева ночь? Кабы ты знала, так не брехала бы.

Но слышатся такие вести с особою жутью.

Анархисты и коммунары Гельсингфорса, Петрограда и Москвы уже зашевелились. Эти гиены почувствовали, что запахло падалью, трупами...

А в салоне эстетов уже собирается публика.

Здесь и княгиня, приведшая сюда своего нового поклонника, Карпа Андреевича, и Соня, не получившая еще вестей о муже, а потому спокойно решившая выжидать возвращения посланного, и Агнесса и имя им легион.

Опять живые картины из обнаженных тел на сцене, какой-то декадент или кубист читает свои поэмы, сопровождает таковые невозможными жестами и выворачиванием бельм.

Публика слушает с напряженным вниманием. Пожирает скабрезные стихотворения, воспевающие прелести гомосексуализма.

А на улицах бегут красногвардейцы с целью разорить гнездо контр-революции. Эти милые люди, утопающие в своем ослеплении, ибо не знают что творят, фанатически убеждены в правоте их пославших.

Но за спущенными темными шторами и портьерами гостям салона эстетов ничего не слышно, не видно. Соблазнительный, обнаженный балет девиц- подростков, проделывающих самые неприличные па, е приподниманием ног, держит все зало в оцепенении. Раздался удар гонга. Все прошли в восточное зало. Подали горячий грог, крюшон из шампанского, шербет, фрукты, шоколад пралинэ с мараскином, пьяные вишни, ликеры, коньяк, киршвассер, абрикотин...

Под звуки румынского оркестра, вихрем влетели в восточное зало пляшущие вакханки. Шум бубен, визг панфлет, кларнетов и николо, дребезг ударных инструментов, все это слилось в один общий хаос звуков.

Но вдруг раздался ужасный шум. В громадное венецианское окно влетела бомба крупного колибра и тут-же разорвалась с оглушительным треском.

Потухло электричество, смолк оркестр, хаос ужасных криков, воплей и стенаний слился с воем пламени, охватившего предметы богатой меблировки. Кто уцелел, пополз к выходу. Эгоистическое чувство самосохранения вытеснило не только порыв похоти, но даже всякое сознание солидарности и гуманности.

Кавалеры покинули своих раненых дам, среди грозящей им смертельной опасности сгореть живьем; они бежали, спасая свою шкуру и тщетно искали выхода на вестибюль. Везде было темно, перегорели провода и, ко всем ужасам пожара, прибавились абсолютная темнота, удушливый дым и паническая растерянность.