Еще полчаса тому назад, ожидая на перроне Гомслевского вокзала прихода поезда, я мучительно хотел спать. Мне казалось величайшим блаженством вытянуть ноги и положить голову на чистое полотно подушки. Теперь же сон совершенно покинул меня. Я старался в полутьме разглядеть лицо женщины и чувствовал, что неожиданно се присутствие воспринимается мною именно так, как присутствие женщины. Как будто невидимый, неотступный ток установился между нами. Впрочем, я ощутил его чуть позже.

Я решительно терялся от своей ненаходчивости, хотел и нс знал, как с ней заговорить. В синем свете ночника едва бледнеющее лицо женщины казалось красивым и значительным. Она спокойно, будто не обращая внимания, на меня, смотрела в окно, повернув тонкий профиль, казавшийся в полутьме печальным.

— Простите, вы не знаете, где можно напиться кофе? — спросил я, чувствуя всю нелепость вопроса.

Она молчала, и, мне показалось, улыбка тронула ее губы. Внезапно решившись, я пересел на ее диван. Она не отодвинулась, только слегка отстранила голову, как бы для того.чтобы лучше разглядеть меня. Тогда осмелев и уже почти не пытаясь найти слова, я протянул руку и положил се на подушку почти около талии дамы. Она резко пересела дальше, и вышло так. что бедро ее крепко прижалось к моей протянутой руке.

Кровь ударила мне в голову. Долго сдерживаемое желание заставило меня не рассуждать, не задумываться над тем, что я делаю, обнять гибкую талию. Женщина отстранилась, уперлась мне в грудь руками, и в слабом синем свете лицо ее бледнело нетерпеливым призывом.

Не владея собой, я стал покрывать ее лицо поцелуями, она сразу поникла, ослабла, спустившись в бессилии на подушку. Склоняясь над ней, я все еще не осмелился прижаться губами к ее алеющему рту. Но против моей воли, совсем инстинктивно рука моя забиралась все выше и выше по туго натянутому чулку. Мои пальцы вздрагивали, и ответная дрожь пробегала по неподвижному женскому телу. Когда за подтянутыми юбками над черным чулком показалась полоса белого тела, она блеснула ослепительнее, чем если бы в купе загорелась яркая лампочка. И тут, наконец, я понял, что женщина отдается: она закрыла лицо руками и была совершенно неподвижна так что, уже никакая дерзость не в состоянии была встретить отпора. Ее ноги беспомощно свисали к полу и нестерпимо резали взгляд белизной тела между чулками и легким батистовым бельем. Тело ее дышало на меня. Тяжелая, тугая кровь наливала мои плечи, стесняла дыхание. Я чувствовал, как невыносимыми тесемками мешает мне закрытый на все пуговицы мундир. Будто постороннее, не зависящее от моей воли тело с упорством стальной пружины просилось на свободу, и незаметным движением я выпустил его, расстегнув пуговицы. Рука моя уже без дрожи прошла расстояние, отделяющее полосу открытого тела, до места более потайного и пленительного.

Я предчувствовал уже, как через мгновение утону в этом покорном, свежем, как спелое яблоко теле. И в ту же минуту заметил, что дверь в коридор захлопнулась не совсем плотно. Закрыть ее на замок было делом нескольких секунд, но и их хватило бы освободить для грядущего наслаждения ту часть моего тела, которая была разительно более нетерпеливая, чем я сам. Никогда до того дня не испытывал я такого припадка всепоглощающего сладострастия. Каждая минута промедления стала наполнять меня страхом, будто боязнью, что я не выдержу напора крови и в недра женского тела вместе с семенной влагой потечет горячая алая кровь. Я поднял ее по-прежнему сжатые ноги, положил их на диван. Окончательно приведя в нужное состояние свой костюм, вытянулся около женщины. Но скомканный хаос тончайшего батиста мешал мне. Думая, что это слишком длинная рубашка, я резко дернул ее вверх и сейчас же почувствовал под ее ощутимым покровом шелковистую нежность мягких волос. Мои пальцы коснулись покрытой батистом ложбины и прижались к ней, скользнули в ее глубину, которая разделялась с покорной нежностью, как будто я дотронулся до скрытого, невидимого замка. Тот час же вздрогнули, согнулись в коленях и разошлись ее сжатые ножки, мои же без усилий разжали их до конца. Капля влаги, словно слеза, молящая о пощаде проступила через батист на мои руки. Меня переполняло предощущение неслыханного счастья, невозможного в семейной жизни, которая связала меня, не дав достаточного опыта, чтобы справиться с секретом женских застежек. Я бестолково искал какие-то кнопки, чтобы устранить последнюю преграду, тянул какие-то тесемки, но все было тщетно.

Вне себя от нетерпения хотел уже изорвать в клочья лоскут батиста, как вдруг в дверь резко постучали и проводник сказал, что скоро станция, где можно напиться кофе. Выйдя в коридор, я сделал ему замечание, что ночью нельзя из-за каких-то пустяков будить пассажира. Он обиделся, и пришлось с ним отнять несколько минут.

Вернувшись в купе, я не обнаружил в позе женщины никаких изменений: ее замкнутые руки так же закрывали лицо, по-прежнему белели обнаженные ножки. Все еще желая этого тела, тем не менее былой жажды я уже нс испытывал. Поборовшее меня нетерпение исчезло настолько, что я почти испугался, когда, прижимаясь снова к телу, почувствовал, что устранено последнее препятствие к обладанию им. Курчавый шелк необыкновенно пушистых волос был открыт, мои руки свободно коснулись таинственного возвышения, и я легко скользнул в эту еще теплую, влажную глубину. Но увы, это была только рука, все остальное будто потеряло охоту погрузиться в нее. Соблазнительная прелесть ножек была теперь широко раскинута, одна из них свисала на пол, не давая мне другого места, кроме как среди уютного беспорядка.

Женщина ждала, и я не мог обмануть ее ожидания, но в то же время не было возможности дать ей быстрый и убедительный ответ. Острый унизительный стыд охватил меня, стыд, доходящий до желания съежиться в комок, стать меньше и незаметнее. Сомневаться я больше не мог это был крах, банкротство, позорный неименуемый провал! Однако я не мог сознаться в этом, моя рука продолжала ласкать тело женщины. Имитируя ужасную страсть, я отнял маленькие женские руки от лица и увидел крепко сжатые ресницы и рот стиснутый упрямым нетерпением. Я впился в него неестественным поцелуем, и тонкая рука закинулась мне на шею, прижимая к себе, другая упала вниз, летучим прикосновением прошла по моему беспорядочному костюму, коснулась, впрочем нет не коснулась, так как весь ужас был в том, что у меня даже не осталось ничего, к чему смогла бы прикоснуться женская рука. Да. Да.

Я сжался в комок от стыда, и женщина поняла. Она сделала движение встать, желая сесть, но я не хотел признаваться в поражении. Я не мог поверить; страсть, только что необычайная, могла бесповоротно покинуть мое тело. Надеялся поцелуями вернуть ее прилив, насильно разжимал упрямо сжатые губы, впивался в них языком, хотел приподняться, однако ее руки не пускали меня, они с силой прижали мою голову к овалу ее груди. Твердый как крохотный кусочек, сосок вырвался наружу, и я опять почувствовал прилив в застывших истомой икрах. Я целовал это темное острие с исступлением, с жадностью втягивал всю крохотную, как большое яблоко, грудь. С поцелуями, чувствовал, как груди набухают, делаются полными от томящего их желания. Руки женщины стали все сильнее и настойчивее отталкивать мою голову... и вдруг я услышал приглушенный голос: «Поцелуй хоть меня!»

Это были первые слова, произнесенные ею. Мой рот коснулся ее губ, яркая краска которых алела под слабым светом ночной лампочки. Но она с новой силой прижала мою голову к своей груди, толкая ее дальше вниз, а сама быстрым движением передвинула тело на скользкой подушке, и я снова услышал задыхающийся голос: «Да нет, не в губы... Неужели вы не понимаете? Поцелуй же меня там...».

Конечно, мне приходилось слышать о таких вещах.Мои товарищи рассказывали много анекдотов на эту тему. Я даже знал название французской кошечки, но никогда нс представлял себе, что это случится со мной в жизни. Руки женщины не давали мне времени на изумление. Она впилась в кожу под волосами, ее тело поднималось все выше и выше, руки разжались, приблизились к моему лицу, поглотили его в крепком объятии, а когда я сделал движение губами, чтобы захватить глоток воздуха, острый, нежный запах и обильный аромат опьянил меня. Мои руки в судорожном объятии сжали мальчишеский торс. А язык утонул в поцелуе бесконечно сладостном, заставляющем забывать все на свете.

Стыда больше не было, тонкий и острый аромат дышал у моих, жарко раскрытых ноздрей, и губы впитывали в себя, сами тонули в непрерывном лобзании, томительном и восхитительном! Тело женщины изгибалось как лук, натягиваемый тугой тете вой, и жаркий тайник в течение легких поворотов все вновь прилипал к моим поцелуям, как будто невиданный, оживший цветок необычайной прелести, впитывает в себя безумные страсти неведанной мне до 28 лет. Я плакал от радости: мой рот, щеки мои были влажны, возможно, что это были не слезы... Я плавал в блаженстве. И содрогался от радости, чувствуя, что женщина готова замереть в судорогах последней истомы.

Легкие руки опять ласково спрашивали, пробежали по моему телу, на минуту задержались на помертвевшей его части, сочувственно и любовно пожали бесполезно вздувшийся клубок кожи. Так, наверное, ласковая девочка слегка прижимает ослабевшую оболочку мяча, из которого вышел воздух. И эта дружеская ласка сделала чудо. Это было буквально пробуждение из мертвых, неожиданное и стремительное воскрешение Лазаря. Желание благородно поцеловать исцелившую меня женщину переполняло мою грудь. Я сильно прижался щеками к бархатной коже ножек, оставляя на них следы влаги, потом оторвался от ее источника, ароматные телеса которого дохнули в лицо воскресшего Лазаря. И жадно, нетерпеливо, мучительно сладострастный тайник поглотил его в свои недра.

Наслаждение было мгновенным, как молния, и бесконечно, как вечность. Все силы моего ума и тела соединились в желании дать как можно больше радости полудетскому телу, сплетавшему меня своими объятиями. Ее руки сжимали мою шею, впивались ногтями в мои руки, касались волос, не забывая о прикосновении к более интимному и восхитительному. Не было места, которое не почувствовало бы их прикосновения как будто у нее вдруг стало несколько пар рук и ног. Мои пальцы бродили по спелым яблокам грудей, и было мучительно больно, что я не имел еще рук, дабы еще ближе, теснее притянуть к себе обнимавшие меня бедра. Я хотел бы как спрут иметь четыре пары рук, чтобы ими впивать в себя ее тело.