Анатолий Манаков - Блуд на Руси (Устами народа) — 1997

Поражающая нас идея ада, где душам самых больших грешников предназначено мучить души менее грешные, это поэтическое верование средних веков применялось буквально в действительной жизни. Человек чувствовал отсутствие Бога. Каждый набег являлся доказательством царствования Сатаны и заставлял думать, что с этих пор следует обращаться к нему. Там, наверху, в башне, над всем этим только смеялись, забавляясь. Крепостные женщины чересчур некрасивы. Но дело вовсе не в красоте. Удовольствие заключалось в том, чтобы оскорбить, избить, заставить плакать. Еще в XVII веке знатные дамы умирали от смеха, слушая рассказ герцога Лотарингии о том, как его люди в мирных поселках насиловали и мучили всех женщин и даже старух.

Особенно много оскорблений выпадало, как можно полагать, на долю семей зажиточных, пользовавшихся относительным почетом среди крепостных. Такими были, например, семьи старшин; мы видим их уже в XII веке во главе деревни. Знать их ненавидела, издевалась над ними, разоряла их. Вследствие их происхождения за ними не могли признать никаких нравственных качеств. Не допускалось мысли, что их жены, дочери могли быть честны и целомудренны. Они не имели права на уважение.

Их честь не принаждлежала им. Крепостные телом — вот жесткое слово, которое постоянно бросали им.

Нелегко поверить, что закон христианских народов делал то, чему совсем не было места во времена античного рабства, а именно точно предписывал самое страшное оскорбление, какое только можно нанести человеку.

Сеньор из духовенства, как и светский, пользовался этим мерзким нравом. В одном приходе в окрестностях Бурга священник, будучи одновременно сеньором, определенно заявлял о своем праве первой ночи, на практике весьма охотно продавая за деньги мужу девственность его жены.

Все феодальные кутюмы сборники обычного права, не вдаваясь в подробности, предписывают новобрачной отправиться в замок и отнести туда свадебные яства. Что за мерзость заставлять ее подвергать себя опасности! Чего не может сделать эта стая бесстыдных, необузданных холостяков!?

И вот перед нами постыдная сцена. Молодой муж приводит в замок свою жену. Можно вообразить себе смех рыцарей, слуг, шутки пажей вокруг этих несчастных. Может ли сдержать их присутствие владелицы замка? Нисколько. Дама, которую романы хотели представить такой нежной, но которая на самом деле распоряжалась людьми в отсутствие мужа, судила, налагала наказания, заставляла пытать, которая и самого мужа держала в руках теми ленами, что принесла с собою в приданое, эта дама не могла быть нежной, в особенности по отношению к крепостной, может быть, еще и хорошенькой к тому же. Имея весьма открыто, по тогдашнему обычаю, своего рыцаря и пажа, она вовсе не сердилась на то, что свои вольности могла бы узаконить вольностями мужа.

Она нисколько не помешает разыграться этому фарсу, чтобы позабавиться над дрожащим мужем, желающим выкупить свою жену. Сначала с ним поторгуются, посмеются над муками скупого крестьянина, постараются высосать из него мозг и кровь. Откуда такое остервенение? А это потому, что он чисто одет, честен, порядочен, известен в деревне. Потому, что она благочестива, целомудренна, чиста. Ее прекрасные глаза просят милости.

Напрасно несчастный предлагает все, что у него есть, и даже приданое Этого слишком мало. Тогда он приходит в ярость от такой ужасной несправедливости. Ведь его сосед не заплатил ничего Ах, наглец! Он еще смеет рассуждать! И вся свора с криками набрасывается на него. Палки и прутья работают, удары сыплются, точно град. Его толкают, валят наземь. И говорят ему: «Ревнивый негодяй, подлая, постная рожа! Твою жену не собираются отбирать у тебя навсегда. Ее вернут тебе сегодня же вечером и, к довершению почета, вернут беременной! Будь же благодарен — вот и вы станете благородными Твой старший сын будет бароном!»

Все бросаются к окнам, чтобы видеть забавную фигуру этого мерзавца в одежде новобрачного. Взрывы хохота преследуют его, и вся эта блестящая сволочь, до последнего поваренка, улюлюкает вслед рогоносцу.

Человеку оставалось бы только умереть от всего этого, если бы у него не было надежды на демона. Он возвращается один. Его печальный дом пуст? Нет, он находит здесь кое-кого. У очага восседает- Сатана!

Скоро возвращается и она, бедняжка, бледная, измученная. Она бросается на колени, просит у мужа прощения. Тогда его сердце разрывается. Он кладет руки ей на плечи. Он плачет, рыдает, рычит, заставляет содрогаться весь дом...[3]

Показание № 32

Ничего творческого в его (царя Бориса Годунова) природе не было. Он не способен был сделаться ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям: эгоистические натуры менее всего годятся для этого. В качестве государственного правителя, он не мог быть дальнозорким, понимал только ближайшие обстоятельства и пользоваться ими мог только для ближайших и преимущественно своекорыстных целей. Отсутствие образования суживало еще более круг его воззрений, хотя здравый ум давал ему, однако, возможность понимать пользу знакомства с Западом для целей своей власти. Всему хорошему, на что был бы способен его ум, мешали его узкое себялюбие и чрезвычайная лживость, проникавшая все его существо, отражавшаяся во всех его поступках. Это последнее качество, впрочем, сделалось знаменательною чертою тогдашних московских людей. Семена этого порока существовали издавна, но были в громадном размере воспитаны и развиты эпохою царствования Грозного, который сам был олицетворением лжи. Создавши опричнину, Иван вооружил русских людей одних против других, указал им путь искать милостей или спасения в гибели своих ближних, казнями за явно вымышленные преступления приучил к ложным доносам и, совершая для одной потехи бесчеловечные злодеяния, воспитал в окружающей его среде бессердечие и жестокость. Исчезло уважение к правде и нравственности, после того как царь, который, по народному идеалу, должен быть блюстителем и того и другого, устраивал в виду своих подданных такие зрелища, как травля невинных людей медведями или всенародные истязания обнаженных девушек, и в то же время соблюдал самые строгие правила монашествующего благочестия. В минуты собственной безопасности всякий человек естественно думает только о себе; но когда такие минуты для русских продолжались целые десятилетия, понятно, что должно было вырасти поколение своекорыстных и жестокосердных себялюбцев, у которых все помыслы, все стремления клонились только к собственной охране, поколение, для которого, при наружном соблюдении обычных форм благочестия, законности и нравственности, не оставалось никакой внутренней правды. Кто был умнее других, тот должен был сделаться образцом лживости! То была эпоха, когда ум, закованный исключительно в узкие рамки своекорыстных побуждений, присущих всей современной жизненной среде, мог проявить свою деятельность только в искусстве посредством обмана достигать личных целей...

Печальные обстоятельства предшествующей истории наложили на великорусское общество характер азиатского застоя, тупой приверженности к старому обычаю, страх всякой новизны, равнодушие к улучшению своего духовного и материального быта и отвращение ко всему иноземному. Но было бы клеветою на русский народ утверждать, что в нем совершенно исчезла та духовная подвижность, которая составляет отличительное качество европейских племен, и думать, что русские в описываемое нами время неспособны были вовсе откликнуться на голос, вызывающий их на путь новой жизни. Умные люди чувствовали тягость невежества! Лица, строго хранившие благочестивую старину, сознавали, однако, потребность просвещения, по их понятиям, главным образом религиозно-нравственного, думали о заведении школ и распространении грамотности. Люди с более смелым умом, обращались прямо к иноземному, чувствуя, что собственные средства для рас- ширсния круга сведений слишком скудны. Несмотря на гнет того благочестия, которое отплевывалось от всего иноземного, как от дьявола, в Москве, по известию иностранцев, находились лица, у которых стремление к познаниям и просвещению было так велико, что они выучивались иностранным языкам.

Кто бы ни был этот названный Димитрий, и что бы ни вышло из него впоследствии, несомненно, что он для русского общества был человек, призывавший к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства и для въезжавших в него иностранцев и для выезжавших из него русских, объявил полную веротерпимость, предоставил свободу религиозной совести: все это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им иную жизнь.

Василий Шуйский — совершенная противоположность этому загадочному человеку. Трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта, пропитанного азиатским застоем. В нем видим мы отсутствие предприимчивости, боязнь всякого нового шага, но в то же время терпение и стойкость — качества, которыми русские приводили в изумление иноземцев! Он, гнул шею перед силою, покорно служил власти, покуда она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с нею вразрез, но изменял ей, когда видел, что она ослабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды. Он был неспособен давать почин, избирать пути, вести других за собою. Ряд поступков его, запечатленных коварством и хитростью, показывают вместе с тем тяжеловатость и тупость ума. Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей. Мелочный, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобрести любовь подвластных, находясь в сане государя.