Немыслимо, чтобы девчонка могла что-то заподозрить. Это говорит в ней инстинктивное, детское желание перечить. Она ощущает потребность доказать мне правоту своих подозрений (мне, который вечно чертовски спокоен, чуть ли не насмешлив перед лицом ее растущей убежденности), заслужить мою похвалу, даже повергнуть меня в замешательство. Ибо сейчас для нее это важней, чем покорное обожание. Самовыражение возвысило ее в собственных глазах, лелея в ней семена протеста, которые я должен взращивать, одновременно стараясь не выпускать узды из рук. Преклонения передо мной она не утратила, но ныне оно окрашено мрачными красками возобновившегося подозрения… Мне надо поостеречься. С ее прозорливостью она способна с равной легкостью обрушиться на меня, как и на тебя, моя Элэ, и в этом вы, ты даже представить себе не можешь, до какой степени схожи. Она — кинжал, с которым мне приходится обходиться с осторожностью. Достаточно капризна, способна возрадоваться, стоит ей лишь намекнуть, что я был унижен в давних замыслах, — столь крепко сидит в ней врожденное, столь неколебима в ней гордыня.

Как видишь, Жюльетта, мы с тобой не можем с этим не считаться. Никто не должен замечать моих поблажек тебе. Могут полететь обе наши головы. Я должен полностью затаиться, в противном случае мои планы обречены на крах. Правда, признаюсь, мне больно за тебя. Быть может, когда все это закончится… Но сейчас риск слишком велик. Теперь, даже если ты захочешь поднять на меня свое оружие, оно уже не возымеет силы. Одно робкое слово, способное утихомирить часовню, заглушит любые обвинения, которые ты попытаешься произнести в мой адрес. Ты это понимаешь; вижу по твоим глазам. И все же несмотря на это мне претит подчиниться девице Арно, даже если такое поспособствует продвижению моих планов. Это вызов моей власти. А, как тебе известно, если брошен вызов, я не могу на него не ответить…

— Пока нет причин обвинять в колдовстве сестру нашу, — мой голос ровен и немного строг. — Вами руководит лишь слепой страх. Перед лицом его даже невинный мешочек с лавандой становится орудием темных сил. Жест милосердия обретает зловещие черты. Что вопиюще неразумно.

На миг я тревожно ощущаю их протест. Клемент выкрикивает:

— Ведь было же видение! Кто-то же должен был его наслать?

Ее поддержали:

— Ну да, я почувствовала!

— И я!

— Был порыв ветра…

— А пляска?..

— Пляска!

— Ну да, да, было видение! И не одно! — Я уже импровизировал, пользуясь своим голосом, точно уздой, чтобы сдержать эту дикую, возбужденную многоликую кобылу. — Видения, высвободившиеся, едва мы отворили крипту! — Глаза заливал пот, я стряхивал его, боясь, что заметят, как уже дрожат мои сжатые кулаки. — Vade retro, Satanas![51]

Латынь обладает властью, какой обычные языки, увы, лишены. Жаль, что необходимость заставляет меня вещать на родном языке, но сестры-монахини, как ни прискорбно, невежественны. Им не до этих тонкостей. А в данный момент слишком обезумели, не до изысканности тут.

— Послушайте меня! — Мой голос перекрыл их бормотание. — Под нами бездна скверны! Столетний адский бастион узрел угрозу в лице наших реформ, и Сатана страшится его потерять! Но не теряйте надежды, сестры! Нечистый бессилен перед чистыми душами. Он орудует через порчу в душах, но ему не дано коснуться истинной веры!

— Отлично сказано, отец Коломбэн! — Мать Изабелла подняла на меня свои бесцветные глаза. В ее взгляде я прочел нечто не слишком приятное: расчетливость, чуть ли не вызов. — Рядом с этакой мудростью нам подобает стыдиться своих женских страхов. Сила отца Коломбэна не позволит нам пасть.

Странные слова, не из моего лексикона. Интересно, к чему она клонит.

— Но благочестию позволительно иметь свои страхи. Целомудрие нашего святого отца мешает ему увидеть истинное, понять истину. Он не испытал того, что мы испытали сегодня! — Она перевела взгляд на вход в часовню, у которого, замерев в грациозной летаргии, стояла новая, заново отмытая Мария. — Здесь все прогнило, — продолжала она. — Прогнило настолько, что я даже не осмелюсь высказать вслух свои подозрения. Но теперь… — Она понизила голос, как ребенок, перед тем как поведать свой секрет. Видно, она взяла от меня гораздо больше, чем я ожидал, так как голос ее был слышен каждому, — сценический шепот, долетавший до самого потолка. — Теперь я могу их открыть.

Затаив дыхание, они ждали ее признаний.

— Все началось с Матери Марии. Разве первое видение не возникло из крипты, где мы ее погребли? Разве призраки, которые вам явились, не предстали в ее облике? И разве злые духи не взывали к нам ее именем?

Толпа отозвалась еле слышным, вялым согласием.

— Что скажете? — спросила Изабелла.

Мне это не понравилось.

— Что значит, «что скажете»? Ты утверждаешь, будто Мать Мария связана с Сатаной? Это чушь. Что за…

— Она перебила меня — меня! — топнув при этом маленькой ножкой.

— Кто именно отдал распоряжение похоронить Мать Марию в неосвященном месте? — воскликнула она. — Кто постоянно подрывает мой авторитет? Кто, подобно сельской колдунье, обращается к снадобьям и заговорам?

Итак — слово сказано. Вокруг нее сестры переглядывались, некоторые выставили два пальца от лиха.

— Может ли быть простым совпадением то, — продолжала Изабелла, — что сестра Маргерита как раз перед тем, как впала в странную пляску, приняла одно из ее зелий? Или то, что сестра Альфонсина обратилась к ней, после чего стала кашлять кровью?

Изабелла взглянула на меня, побледнела, увидев выражение моего лица, но все-таки продолжала:

— Рядом с кроватью у нее тайник. Она держит там свои колдовские средства. Проверьте сами, если мне не верите!

Я склонил голову. Что ж, она высказалась, и я ничего не смог сделать, чтобы это предотвратить.

— Быть по сему, — процедил я сквозь зубы. — Мы все осмотрим.

8

♥

6 августа, 1610

Лемерль отправился за ней в дортуар, сестры, точно куры за петухом, засеменили следом. Он обычно умел отменно прятать гнев, но сейчас походка его выдавала. На меня не взглянул. Но то и дело стрелял глазами в сторону Клемент, которая, смиренно опустив глазки, семенила рядом с Изабеллой. Пусть он думает что хочет; мне-то было предельно ясно, кто осведомитель. Возможно, Клемент видала, как прошлой ночью я выходила из его домика; может, просто мстила инстинктивно, из злости. Как бы то ни было, она с деланным смирением держалась рядом с матерью Изабеллой, пока та, взволнованно, но с решимостью вела нас прямо к тому самому свободно отходящему камню в глубине моей кельи.

— Здесь! — провозгласила она.

— Посмотрим!

Потянувшись к камню, Изабелла не слишком уверенно взялась за него маленькими пальчиками. Камень не поддавался. Мысленно я перебирала содержимое своего тайника. Карты таро, настойки, снадобья, мой дневник. Одного его хватило бы, чтоб заклеймить меня, нас обоих. Интересно, знает ли о дневнике Лемерль; внешне он был невозмутим, но плечи у него пружинисто напряглись. Интересно, попытается ли он сбежать, — у него это отлично получалось, — или же рискнет блефовать. Блеф, подумалось мне, больше в его стиле. Правда, для этого требуется партнер.

— Обыскивать будете всех? — резко спросила я. — Если всех, имейте в виду, что у Клемент под матрацем можно обнаружить немало любопытного.

Клемент злобно взглянула на меня, и кое-кто из сестер явно заволновался. Я знала почти наверняка, добрая половина что-то прячет.

Но Изабелла не дрогнула.

— Я сама решу, кого следует обыскать, — отрезала она. — А сейчас…

Она раздраженно морщила носик, продолжая сражаться с неподдающимся камнем.

— Позволь мне, — сказал Лемерль. — У тебя не слишком получается.

Под ловкими пальцами картежника камень подался без труда; вытащив камень, Лемерль отложил его в сторонку, на кровать. Просунул руку внутрь.

— Пусто!

Изабелла с Клемент с недоверчивым видом подскочили к нему.

— Позвольте мне взглянуть! — сказала Изабелла. Иронически улыбаясь, Черный Дрозд отступил.

Изабелла протиснулась мимо, и личико у нее даже перекосилось, едва она убедилась, что тайник действительно пуст. У нее за спиной Клемент трясла головой:

— Но там же было, было…

Лемерль повернулся к ней:

— Так вот кто распространяет всякие слухи!

Клемент огорошенно смотрела на него.

— Злобные, необоснованные слухи, которые порождают недоверие и посягают на наше содружество.

— Это не я… — выдохнула Клемент.

Но Лемерль уже двинулся прочь, оглядывая ряды спальных отсеков.

— Любопытно, что можешь ты припрятывать, сестра Клемент? Что там таится под твоим матрацем?

— Не надо… — побелевшими губами прошептала Клемент.

Но собравшиеся вокруг сестры уже принялись скатывать ее постельное белье. Клемент взвыла. Сжав зубы, Мать Изабелла наблюдала за происходящим.

— Вот! — внезапно раздался торжествующий крик.

Кричала Антуана. В кулаке ее был зажат карандаш.

Тот самый, жирный, черный, каким были изуродованы лица статуй. Но это было еще не все: кучка красных тряпок, на некоторых еще виднелись следы черных ниток, — кресты, безжалостно сорванные с наших облачений, пока мы спали.

Воцарилась грозная тишина: все монашки, на кого за этот урон была наложена епитимья, повернулись к Клемент. И вдруг все разом начали кричать. Антуана, которая на руку проворней, чем на слово, залепила Клемент звонкую пощечину, от которой ту отнесло в самый конец кельи.

— Ах ты пакостная мерзавка! — вопила Пиетэ, ухватив Клемент за подол. — Вздумала подсмеяться над нами, да?