– Тебе, может, и не важно, а мне – важно… – проговорила она тихо, но с весьма значительной менторской ноткой в голосе. – Не забывай, какое положение здесь мы занимаем… Все-таки я директор школы, этакой славы мне еще не хватало… Ты что, решил меня опозорить, Иваницкий? Ты думаешь своей головой, что делаешь? Ну, я могу допустить… Понятно, что ты все-таки мужчина… Но уходить-то зачем? Что за блажь тебе в голову пришла? Нет, нет, это никак не возможно, и не думай даже…

– Я все уже решил, Ирина.

– Нет. Ты ничего не можешь решить без меня. Тебе придется со мной считаться. Я тоже имею право… Да что происходит, в самом деле! Дурацкий какой-то разговор, как в дурном сне… Ты мой муж. У нас семья. У нас дочь, в конце концов. И здесь нас знают как семью Иваницких! Семью, понимаешь? Каждая собака знает! Да что я тебе объясняю очевидные вещи, как младенцу…

– Да, Ирина, ты права. Не надо мне ничего объяснять. Я повторяю – я все решил… А дочь у нас уже взрослая, она все поймет правильно. И неудобства с социумом тоже можно пережить. Надеюсь, это для тебя не смертельно.

– Ах, ты… Да что ты понимаешь – не смертельно… Это, мой дорогой, в большом городе не смертельно, когда женщина идет по улице, и за спиной у нее никто не шепчется! А здесь! Ты понимаешь, что будет со мной здесь? Такая новость для кумушек – директора школы Ирину Сергеевну Иваницкую муж бросил!

– Ну, скажи кумушкам, что это ты меня бросила…

– Издеваешься? Да я бы сказала, но кто мне поверит! Ты ж у нас, можно сказать, местная знаменитость, тонко организованная нежная душенька! У тебя на уроках все гегемоны стихи читают, а родители на руках носят… Никто ж не знает, что ты в душе такой подлец! Кто она, я тебя спрашиваю?!

– Не кричи, Ирина.

– Но я ее знаю хотя бы?

– Нет, ты ее не знаешь. Да это и не имеет значения, в общем.

Она вдруг выпучила глаза, на секунду прижала ладонь ко рту, потом медленно проговорила, вальяжно качнув головой:

– А… Погоди-ка… Как же я сразу-то не догадалась, а? Это ведь та женщина, которая… Мне твоя матушка как-то обмолвилась, что к ней медсестра приходила, уколы ставила, когда ты у нее неделю жил… Когда Женька уезжала… Ну, теперь мне все ясно… Это ведь она, да? Ну, чего молчишь? Имей смелость признаться, Иваницкий! Это она?

Он молча наклонился, сунул в карман чемодана галстук, синий, в черную крапинку. Потянулся рукой к креслу, чтобы достать брошенную туда Ириной рубашку.

– Значит, она… Значит, тебе недели хватило, чтобы… А я, значит, всю жизнь – псу под хвост… Сволочь ты, Иваницкий. Тихая подлая неблагодарная сволочь и предатель, вот ты кто…

Она зарыдала громко, неумело, утирая со щек слезы тыльной стороной ладоней. И впрямь, плакать она никогда не умела, не получалось у нее плакать. Наверное, оттого, что больше чужие слезы любила. Пока, бывало, не доведет какую-нибудь слабохарактерную учительницу до слез, не успокоится.

Вот и сейчас – вдруг успокоилась мгновенно, подобралась вся, с шумом вдохнула в себя воздух. Шагнула к чемодану, наотмашь сбросила его с кресла так, что все содержимое вывалилось на пол жалкой тряпичной кучкой. И проговорила злобно, сквозь зубы:

– Да что я с тобой тут… Никуда не пойдешь, и все! Хватит с меня, Иваницкий! Если не понимаешь слов, значит, будет вот так!

И пнула по тряпичной кучке ногой. Постояла, глядя на разбросанные по ковру вещи, потерла в задумчивости лоб, пробормотала себе под нос:

– Так, надо еще деньги проверить… Все ли на месте…

Шагнула к мебельной «стенке», откинула крышку секретера, вынула жестяную коробку из-под печенья, где хранились семейные сбережения. Выхватила пачку купюр, повернулась к нему, нервно зажав их в кулаке:

– Деньги я забираю, Иваницкий. Так, на всякий случай. И карточка твоя зарплатная у меня, так что ты гол, как сокол. Если хочешь уйти – уходи, в чем есть.

Он молча повернулся, пошел к двери. Она взвыла, ринулась вслед за ним:

– Да что мне, силой тебя держать, что ли? Подумай, кому ты нужен, бесхребетник несчастный? И на что ты жить будешь? У тебя даже на электричку денег нет! Постой…

Он быстро шел к станции, почти бежал. И сам себя презирал за это бегство. Благо, что электричка вовремя подошла – вскочил в вагон, двери закрылись, мелькнули за окном улицы, мост через реку…

Все. Сбежал.

Ему вдруг стало ужасно смешно – а ведь и впрямь сбежал, как трусливый заяц! Хорошо, документы успел взять… Вот они, во внутреннем кармане пиджака. Паспорт, трудовая книжка, диплом. Сиди и радуйся, колобок, – я от дедушки ушел, я от бабушки ушел! И от жены ушел! И от мамы…

Да. Смешно. Он очень смешной человек. Они оба с Лизой – смешные люди. Только любовь у них не смешная, а самая что ни на есть настоящая. И он в этой любви – Мужчина, а она – Женщина. Любовь не может быть смешной…

* * *

Она не стала звонить в дверь – открыла своим ключом, тихо вошла в прихожую. Ага, Машка дома… Вон, слышится ее голосок, вдохновенно подпевающий девичьим голосам из телевизора – «…лучшие друзья девушек – это бриллиа-а-а-анты!».

Заглянула в гостиную, удивленно подняла брови вверх. Машка крутилась перед зеркалом – в новой шикарной шубке. Белые волосы красиво падали на спину, распадались на прядки в переливах черного меха.

– Маш… Это что? Это откуда?

– Ой, мам… Ты меня напугала. Привет. Это мне папа шубку вчера купил, правда, классная? Она норковая, кучу денег стоит!

– Да. Красиво. Только опять короткая… Попа мерзнуть будет…

– Ну, ты опять о своем! Тебе всегда не красота, тебе всегда попа важнее!

Машка надула губы, и без того полные, изогнулась перед зеркалом в красивой позе:

– Я Натали Портман… Или нет… Эта, как ее… Хайди Клум… Мам, скажи, чем я хуже Хайди Клум?

– Ты не хуже, ты лучше. Правда, я не знаю, кто такая Хайди Клум.

– А ты никого, кроме своего Чехова да Бунина, и не знаешь. Совсем отстала от современной жизни. Тебе надо было на сто лет раньше родиться, мам.

– Ну что ж делать, если не получилось. Теперь уж ничего не поделаешь. Вот и приходится за Антона Палыча да Ивана Алексеича цепляться.

– А это кто?

– Маш, ты чего? Это Чехов с Буниным…

– А, ну да. Прости, это я так, от радости туплю. Как я мечтала об этой шубе, помнишь? А папа купил… Ой, скорей бы зима…

– Жарко же, Маш. Снимай. Тем более у меня к тебе разговор есть.

– Мне не жарко. Я еще в ней побуду немного. Говори, я слушаю…

Машка вдруг резво развернулась, так, что фалды шубки колыхнулись легкой волной, зашлась восторженным вздохом. Ну как с ней разговаривать? А надо…

– Маш, я ухожу сегодня. Сейчас вещи соберу и уйду. Ты уже взрослая, сможешь самостоятельно жить. Нет, совсем из твоей жизни я не исчезну, конечно… Просто каждый день рядом меня не будет.

Машка оторвала взгляд от зеркала, глянула на нее в недоумении, улыбнулась:

– Я не поняла, мам… Куда ты уходишь?

– Сядь, Маша. И сними наконец шубу. Сядь…

Машка послушно расстегнула крючки, шуба скользнула вниз, и она подхватила ее небрежно, бросила на спинку кресла. Сев рядом с ней на диван, проговорила тихо:

– Это ты из-за папы, мам? Да брось… Ты же понимаешь, что он… Ну, в общем… Никуда тебя не прогонит. Как жили с тобой в этой квартире, так и жить будем. Ну, хочешь, я с ним поговорю? Он, кстати, спрашивал про тебя… Необычно так спрашивал, будто беспокоился. Я прямо сегодня с ним поговорю…

– Я не из-за папы, Маш. Я буду жить с другим мужчиной. На съемной квартире.

– Ничего себе… С другим мужчиной! Вот это новость! А кто он такой, почему ты мне о нем не рассказывала?

– Он… Он Женин отец, Маш.

– Кто?!

– Женин отец. Так получилось, прости. Мы полюбили друг друга.

– Ничего себе – полюбили… Когда? Когда вы успели-то?

– Неважно, Маш.

– Это когда мы на Домбай ездили, что ли? Но ведь… мы всего на неделю ездили! Это несерьезно, мам…

– Это очень серьезно, Маш.

– Нет, я все равно не понимаю… Женькин отец… Но ведь он женат! На Женькиной матери женат! Мам, ты с ума сошла, что ли?

– Нет, я в полном рассудке нахожусь, Машенька. Мы полюбили друг друга, мы решили жить вместе. Я сейчас вещи соберу и уйду.

– А я?

– А ты будешь жить здесь. Ты вполне можешь прожить и без меня. В твоем возрасте уже все стремятся к самостоятельности. Ты ведь вполне самостоятельная, правда?

– Ну, в общем… И все равно – как-то это… А что я Женьке скажу? Представляешь, как она на эту новость отреагирует?

– А ты так зависишь от Жениной реакции?

– Да не завишу я от ее реакции! Дело же не в этом! Получается, что моя мать ее семью разбила, как ты это не понимаешь? Ты думаешь, мы после этого сможем оставаться подругами?

– Я не знаю, Маш. Наверное, разберетесь как-нибудь. Женя умная девочка, рассудительная, она все поймет.

– Ну да, поймет, как же… И не надейся, мам… Нет, как это у тебя все просто – взяли и полюбили друг друга! Никак в толк не возьму… Да ты ли это, мамочка? Уж от кого подобного поступка ожидать было…

– Разве я не могу полюбить, Маш?

– Да можешь, конечно… Смотря кого… Нет, папа, конечно, сам виноват… Совсем он тебя достал, я понимаю. Но чтоб вот так, с первым встречным! Да еще с Женькиным отцом! А может, все-таки передумаешь, а? Ну, встречались бы потихоньку…

– Нет, Маш, я не передумаю. Поможешь мне вещи собрать? Где у нас чемодан, кстати?

– Да вон, на антресолях… А где вы квартиру сняли?

– Мы будем в тети-Ритиной квартире жить. Она вчера в Австралию замуж выходить уехала.

– Что ж, хорошо устроились… И квартирка прям как по заказу образовалась…

– Маша! Что за тон?

– Извини, мам. Просто ты – как обухом по голове со своими новостями. Представляю, что будет, когда папа узнает… Ты не боишься, что он Женькиному отцу морду расквасит?

– Нет, не боюсь. С какой стати? Мы же разведены, мы чужие друг другу люди.