Саша лишь тихо рассмеялся, откинув голову назад. Глянув на Ритку, произнес весело:

– Торжественно вам обещаю, Маргарита, что никому и пальцем дотронуться до вашей подруги не дам. Лучше сам буду бить, по субботам, после бани.

Ритка хмыкнула, улыбнулась, задумчиво глотнула шампанского. Потом произнесла со вздохом:

– Ладно, хорошо с вами… Да только мне пора уже. Такси через десять минут должно подъехать.

– Мы тебя проводим, Рит! – с готовностью предложила она.

– Не, не надо, Лизк… В аэропорт я сама поеду, куда вы на ночь глядя… Вон, какие оба квелые от скоропостижных решений, вам сейчас не до меня… В такси посадите, и ладно.

Тут же пискнул мобильник в Риткином кармане, она деловито глянула на дисплей:

– О, а вот и такси… Все, ребята, спускаемся. Александр, берите чемодан… Лизка, ключи у меня не забудь забрать! Где моя сумка? О господи, вот она…

Суматошно загрузились в лифт, спустились вниз, к такси. Ритка напоследок совсем расквасилась – все твердила о каких-то мелочах, о подтекающем в ванной кране, о цветах, чтоб не засохли, о ключах от почтового ящика… Потом обняла ее, сильно прижала к себе:

– Пока, Лизка. Молись, чтобы я быстро не вернулась. Кто ж его знает, как оно все сложится… Может, и повезет мне на этот раз?

– Пиши, Ритка! Я каждый день почту проверять буду!

– Ладно, все… Все, а то сейчас разревусь! Все, я уехала!

Села на заднее сиденье, улыбнулась сквозь слезы, бодро помахала им рукой. Машина сдвинулась с места, скрылась за поворотом.

– Хорошая у тебя подруга… – обнял ее за плечи Саша, вздохнул. – Искренняя, вся как на ладони. Ну что, пойдем?

– Пойдем…

Квартира без Ритки будто съежилась, встретила их враждебной тишиной. Скользнуло со спинки стула, свалилось на пол Риткино платье, синее в горошек, любимое, – интересно, чего она это платье с собой не взяла? Надо бы в шкаф убрать… И экран монитора мерцает знакомой картинкой – зеленые холмы на фоне голубого неба. А кран в ванной и впрямь подтекает – даже в комнате слышно, как звонко цокают капли.

Она встала посреди комнаты, огляделась растерянно. Надо было начинать новую жизнь… Счастливую, незнакомую и наверняка трудную…

Саша шагнул к ней, обнял, сильно прижал к себе. Как давеча, на больничном крыльце. Прежде, чем поцеловать, шепнул в ухо:

– Не бойся… Все будет хорошо, Лизонька, дорогая. Мы же вместе, все будет хорошо…

Лизонька. Дорогая. Ее никто и никогда не называл Лизонькой. И тем более – дорогой. И даже не в имени было дело… Она вдруг поверила, что они и впрямь – вместе. И что ее жизнь, настоящая, которая пряталась от нее в шуме ветра, в музыке тополиной листвы, в солнечных бликах липовой аллеи, та самая непрожитая, ускользающая жизнь вдруг замедлила свой полет и вихрем ворвалась в Риткину квартиру, и живет в этих мужских руках, и целует ее мягкими нежными губами, почти мальчишескими…

Говорят, женщинам нравятся жесткие мужские поцелуи. Брутальные. Боже, какая ерунда… Разве может от них так плавиться сердце, и биться колкий морозец внизу живота, и руки – нахальные, неуправляемые, – тянутся расстегнуть пуговки на его рубашке… Так. Так… Что-то не так… Господи, что, что? Да, надо же постель расстелить…

Ноги не слушаются, дрожат, подгибаются в коленках. Какое уж там расстелить, когда ни секунды у тебя нет. Каждая секунда – как отдельная жизнь, как открытие. И каждая секунда торопит – узнай, узнай меня, ты же никогда не знала, какой я бываю, каждая секунда любви! И жизни! И счастья! Ты, дорогая Лизонька, и понятия не имела, что такое жизнь и счастье, когда они не существуют сами по себе, счастье – отдельно, и жизнь – отдельно, а сливаются в едином объятии… Боже, как страшно. Страшно – не пережить…

Оказалось, можно пережить. Исчезнуть, расплавиться и вернуться. Наверное, уже другой женщиной вернуться. Полностью другой, даже с новым составом крови, наверное. И с новым набором хромосом. Снова родиться, снова жить… Вот так жить, не размыкая объятий.

– Саш… А который час, как ты думаешь?

Даже голос у нее был другой, ей показалось. Ленивый, разнеженный любовью. Голос счастливой женщины.

– М-м-м… Не знаю. Уже ночь, темно…

Надо было встать, позвонить Машке. Она ж наверняка потеряла ее. Но встать, выбраться из переплетенья рук и ног не было никакой возможности. Даже на минуту – страшно. А где у нее мобильник, интересно? Кажется, в сумке. Ну да, в сумке… А сумка где? В прихожей, кажется…

Зашевелилась, пытаясь выскользнуть. Но он только крепче прижал ее к себе, даже простонал недовольно в сонном забытьи. Потом поднял голову от подушки:

– Ты куда? Не уходи…

– Я на минуту, Саш… Машке позвонить…

Встала с постели, выпрямилась – голая. Отвела руки назад, прогнулась в спине… Никогда она раньше не ощущала такой свободы своего тела. Даже по пустой квартире, даже после душа не могла нагишом пройтись, тут же норовила нахлобучить на себя одежонку. Причем поскорее нахлобучить, суетливо, как мышка.

– Ты самая красивая женщина на свете, Лизонька… – пробормотал он у нее за спиной. – А я – самый счастливый обладатель самой красивой женщины на свете…

– Боже, боже, как тебе повезло! – со смехом полуобернулась она к нему.

– Да. Повезло, – ответил он вполне серьезно. – Боже, как мне повезло. Не уходи, Лиза. Иди ко мне…

– Да, я сейчас…

Двинулась в лунном свете через комнату, чувствуя себя булгаковской Маргаритой. Крем, где мой волшебный крем! Оторваться бы носками от пола, взлететь…

Сумка притулилась на тумбочке в коридоре. Дисплей мобильника высветился голубым глазом – а Машка-то и впрямь звонила, четыре непринятых вызова! Последний – двадцать минут назад… Наверное, не спит еще.

– Мам… Ну ты где пропала? – недовольное сонное бормотание в ухо.

– Маш… Я не приду сегодня… – проговорила виновато и отчего-то шепотом.

– Что, на ночное дежурство осталась? Опять подменяешь кого-то, да? Ну сколько можно, мам… Все, кому не лень, тобой пользуются… Ладно, вообще-то я сплю уже.

– Спокойной ночи, Машенька… – проговорила на фоне льющихся из трубки гудков.

Усмехнулась, задумалась на секунду – как-то она ей все объяснит? А впрочем – потом об этом… Объяснит как-нибудь. Машка уже взрослая девица, поймет. А может, и обрадуется даже. В ее возрасте все девицы стремятся жить самостоятельно.

А прохладно, однако, голышом-то разгуливать…

Обратно к постели неслась на цыпочках, юркнула в тепло, оплела Сашино горячее тело руками, ногами. Он уже ждал ее. Властно перевернул на спину, нашел горячими губами губы…

Солнце вовсю хозяйничало в Риткиной квартире, когда она проснулась. Бултыхалось в плафонах люстры, горело медью старинного подсвечника – прабабкиного наследства. Повернула голову – Сашина половина кровати была пуста… И записка на подушке, строчки мягким округлым почерком. «Я не стал тебя будить, Лизонька. Уехал за вещами и документами. Вернусь к трем, не позже. Люблю, люблю, люблю…»

* * *

– Ты что делаешь, Иваницкий? И зачем ты чемодан с антресолей достал?

Ирина стояла перед ним возмущенная, распаренная жарой.

– Чего ты молчишь-то, я не понимаю?! Объясни, что ты делаешь? И вообще, где ты был? Я звонила твоей матери – тебя там не было…

– Да. Я у нее не был.

– А где ты был? Да что ты делаешь, объясни, наконец?

– Я собираю вещи. Я ухожу, Ирина.

– В смысле? Куда ты уходишь?

– К другой женщине.

– Куда?!

Она замолчала, глядела на него во все глаза, будто ждала, что он сейчас рассмеется весело, скажет чего-нибудь совсем ему несвойственное – шутка, мол, такая неудачная, кергуду…

Он равнодушно достал из шкафа белую рубашку, аккуратно сложил в чемодан, расправив воротник и манжеты. Она по-прежнему удивленно наблюдала за его действиями, потом подняла плечо, провела по нему задумчиво подбородком.

– Я не поняла, Иваницкий… Объясни толком, что ты имеешь в виду.

– Я имею в виду другую женщину, Ирина. Если хочешь, давай поговорим. Только мне особо сказать тебе нечего, кроме банального «прости». Не знаю, что еще в таких случаях говорят.

– Ага. Прости, значит. Вот так, значит, да? И откуда же она взялась, эта другая женщина? Я ее знаю?

Она все еще говорила насмешливо, будто подстраивалась к несостоявшейся дурацкой шутке. Потом подошла, вырвала из его рук очередную рубашку, отбросила в кресло, произнесла раздраженно:

– Ну все, хватит! Объясни, наконец, что происходит!

– Я тебе уже объяснил. Я собираю вещи. Я ухожу, Ирина.

– В смысле – навсегда-навеки, что ли?

– Да. Навсегда-навеки. Если хочешь, на развод подавай сама.

– Ах, на разво-о-од? – пропела она угрожающе, подняв подбородок вверх. – Вон даже как, на развод? А вот это видел, развод? – вытянула она перед его носом жирную фигу.

Он глянул сначала на фигу, потом ей в глаза. Ирина задохнулась, будто ударилась об его взгляд, непривычно решительный. И еще что-то плавало, плескалось в его взгляде, уж совсем для нее неприемлемое, похожее на дерзкую жалость и к фиге, и к угрозе в голосе. И как-то потерялась вдруг, моргнула растерянно, медленно опустила руку вниз.

– Саш… Ты что, серьезно, что ли? Но это же невозможно, Саш… Погоди, давай поговорим. Давай все с самого начала… Что-то я не пойму ничего. Какая женщина, откуда она взялась?

– Неважно, Ирина. Неважно, откуда она взялась.

Она трудно сглотнула, потерла ладонью грудь. Лицо приняло несчастное выражение, какое бывает у человека, которого только что оскорбили неожиданно, а главное, незаслуженно. А главное – кто оскорбил… Тот, кому и близко оскорблять не положено. И надо бы как-то умудриться не закричать, не затопать ногами, а ответить достойно, чтоб этот, кому не положено, почуял свою оплошность… Да только слова нужные делись куда-то, и никак их, нужные и правильные, не подобрать…

Он видел, как трудно бьется жилка на ее влажном виске, как брови поднялись удивленным несчастным домиком. И как трудно дается ей это минутное молчание. Наверное, он сейчас очень грубо ей отвечает. Наверное, надо как-то помягче. Но как – помягче? Может, вообще надо было молча собраться и уйти, не отвечая на ее вопросы? Может быть… По крайней мере, дискуссии бы не затеялось и фиги, выставленной в лицо, не было бы. Хотя – нет… Без фиги все равно не обойтись. Это уж надо Ирину знать.